Иваненков Сергей Петрович. Кусжанова Ажар Жалелевна. ТРАДИЦИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ В МОДЕРНИЗАЦИОННОМ ПОТЕНЦИАЛЕ СОВРЕМЕННОГО ЯПОНСКОГО ОБЩЕСТВА

                                                

Иваненков Сергей Петрович

Главный редактор журнала «Credo new»

доктор философских наук,

профессор

S.P. Ivanenkov

Editor-in-chief of the magazine «Credo new»

Doctor of Philosophy, Professor

E-mail: credonew@yandex.ru

Кусжанова Ажар Жалелевна

Заместитель Главного редактора журнала «Credo new»

доктор философских наук,

профессор

Kuszhanova Azhar Zhalelevna

Deputy Editor-in-Chief of the magazine «Credo new»

Doctor of Philosophy,

Professor

E-mail: pola2@mail. ru

УДК-342.4

 

ТРАДИЦИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ В МОДЕРНИЗАЦИОННОМ ПОТЕНЦИАЛЕ СОВРЕМЕННОГО ЯПОНСКОГО ОБЩЕСТВА

 

Аннотация: В данном  номере мы продолжаем публикацию статей из личного архива  С.П. Иваненкова  и  А.Ж. Кусжановой.  Предлагаемые  статьи никогда ранее не размещались в Интернете. Найти же  бумажную версию журнала сегодня практически невозможно.  В  свое время данная и последующие статьи  получили высокую  оценку профессионального сообщества и, что особенно для нас  важно, нашего научного консультанта  — д.ф.н., профессора, академика  РАО  Купцова В.И. Вторая статья «ТРАДИЦИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ В МОДЕРНИЗАЦИОННОМ ПОТЕНЦИАЛЕ СОВРЕМЕННОГО ЯПОНСКОГО ОБЩЕСТВА». В ней мы показываем, что традиции и образование играют огромную роль в создании «японского чуда». Согласно широко распространенному мнению, одним из главных факторов как быстрой индустриализации Японии, так и других ее замечательных успехов было эффективное использование традиционных систем отношений в деловых сферах: промышленности, торговле и пр. Не последнюю роль отводят и образованию. Однако нам представляется, что именно в тесной взаимосвязи образования с традицией лежит тот значительный эффект, который является национальным отличием и явно заслуживает своего места в числе факторов, породивших «японское чудо». Это мы и постараемся обосновать.

Ключевые слова: архив,  традиция, образование, модернизация,  «японское  чудо».

TRADITION AND EDUCATION IN THE MODERNIZATION POTENTIAL OF CONTEMPORARY JAPANESE SOCIETY

Abstract:  In this issue we continue publishing articles from the personal archive of S.P. Ivanenkov and A.Zh. The proposed articles have not previously been posted on the Internet. Finding a paper version of the journal today is almost impossible. At one time, energetic and research works received high marks from the professional community and, what is especially important for us, from our scientific consultant — Doctor of Philosophy, Professor, Academician of the Russian Academy of Education Kuptsov V.I. The second article «TRADITION AND EDUCATION IN THE MODERNIZATION POTENTIAL OF MODERN JAPANESE SOCIETY». In it we show that traditions and education play a decisive role in the creation of the «Japanese miracle». According to widespread opinion, one of the main factors, such as market industrialization in Japan, as well as its other outstanding successes, effectively used traditional systemic relations in world concepts: industry, trade, etc. Does not assign or shape anyone’s role. However, it seems to us that it is precisely in the close interrelations of education with tradition that lies the very effect that is a national distinction and clearly includes its place among the factors that gave rise to the «Japanese miracle». This is what we will try to substantiate.

Key words: archive, tradition, education, modernization, «Japanese miracle».

 

Страны Юго-Восточной Азии сегодня повсеместно вызывают активный интерес. Это связано с масштабом и глубиной происходящих там перемен, политика которых в области социально-экономического развития определяется ныне термином «модернизация». Но в этих странах он наполнен особым смыслом.

Кризис европоцентристской модели модернизации способствовал обращению к поиску нового потенциала развития общества — не в разработке теоретических моделей новой экономики по западному образцу, а в общем контексте национальных культур. Культурологический подход отверг принцип единого шаблона, а успехи модернизации ряда стран Восточной Азии придали ему убедительность для всего мира.

Когда сегодня говорят о Японии, то, как правило, имеют в виду страну, которая обратила на себя внимание необычными темпами своего социально-экономического, а затем интеллектуально-технологического прогресса. Во второй половине 60-х годов Японии удалось выйти на уровень индустриальных стран Запада. Ее ВНП составил 1/10 мирового объема и уступал лишь США. Несомненными были и успехи интеллектуального развития. Доля детей, поступающих в школу II ступени, достигла 94%, а доля учащихся, поступающих в университет, возросла до 37% — тоже 2-й показатель после США.[1]

Согласно широко распространенному мнению, одним из главных факторов как быстрой индустриализации Японии, так и других ее замечательных успехов было эффективное использование традиционных систем отношений в деловых сферах: промышленности, торговле и пр. Не последнюю роль отводят и образованию. Однако нам представляется, что именно в тесной взаимосвязи образования с традицией лежит тот значительный эффект, который является национальным отличием и явно заслуживает своего места в числе факторов, породивших «японское чудо». Это мы и постараемся обосновать.

Осмысливая процессы, происходящие в современной Японии, с позиций погружения в социокультурный контекст ее собственной и всемирной истории, мы выходим на две сложно переплетенные между собой реальности. Во-первых, феномен современной Японии был бы невозможен без тех своеобразных, удивительно устойчивых отношений и ценностных установок, связывающих поколения людей, их кланы и группы, которые и сегодня создают чрезвычайно плотную архитектонику японского социального пространства. Это та самая многовековая традиция общественного бытия, которую десятилетиями пытались разрушить в модернизационном западе, видя в ней главное препятствие «прогрессу», пока наконец не поняли, что именно она и оказалась той основой, которая обеспечила этому прогрессу небывалые темпы и результаты, а заодно и оттенок национальной уникальности, поставившей под вопрос возможность трансляции в другую социальную среду ставших такими привлекательными для всех успехов. И если еще совсем недавно на Западе можно было услышать призывы к «японизации» за счет отказа или ослабления влияния своих культурных ценностей, то в последнее время стало ясно, что японские методы достижения экономических успехов едва ли применимы в инокультурной среде, как отмечает, например, профессор Мемфисского университета (США) К.Хаитани.

Во-вторых, феномен современной Японии был бы невозможен без передачи этой традиции последующим поколениям, и в частности без длительного и специального культивирования определенного воспитания и типа образования.

Анализ причин сегодняшних успехов Японии неизбежно требует определения исторической точки, с которой начинается отсчет нового времени этой страны. В одних работах называют 40-е, послевоенные, годы, в других, реже — 60-е. Но тогда уже видны результаты. Нам же придется заглянуть в историю, ввиду специфики временной длительности предмета нашего интереса, поглубже.

На послевоенное время приходится вторая реформа системы образования Японии. Тогда обязательное обучение было продлено до 9 лет (6 лет начального обучения и 3 года средней школы), кардинально переработаны учебники и программы, временно прекращено морально-этическое воспитание, введено совместное обучение, учреждена университетская подготовка учителей, на муниципальном и префектурном уровнях организованы местные советы образования.

Однако, как говорят сами японцы, образование длится сто лет. «В этом смысле, — отмечает японский специалист по проблемам образования Исао Сузуки, — сегодняшняя модель образования в Японии отражает успехи системы образования, введенной 100 лет назад».[2]

Формально 100 лет назад, а точнее введением в действие в 1872 году Основного закона об образовании, была начата первая реформа образования Японии, заложившая основы формирования его современного облика. Новая система образования должна была способствовать ускорению модернизации японского общества, его «осовремениванию», а также, естественно, провозглашенной общенациональной цели — «обогащению и укреплению государства». Здесь — не позднее (а на самом деле — значительно раньше) — проходит первый исторический рубеж «японского чуда» второй половины XX века. Но чудо возникает тогда, когда оно внезапно, т.е. когда не видны его исторические рамки и корни. В данном же случае — налицо по меньшей мере сто с лишним лет целенаправленного культивирования результата, работы на долгосрочную перспективу. Важно отметить не только то, что образование вошло в традицию Японии (это для Восточной Азии не новость), но и, как ни парадоксально это звучит, что сама модернизация образования за этот период стала традицией.

Во-первых, исключительно высокими были темпы развития базового образования. Введенное в 1886 году 4-летнее обязательное обучение уже в 1908г. было продлено до 6 лет. Во-вторых, к этому времени школу посещало 97,4% детей школьного возраста (98,7% мальчиков, 96,9% девочек).[3] То есть еще в начале XX века в Японии образованием охвачено 97% населения. Эта уникальная ситуация и дает плоды, которые всех удивляют.

В США в 1900 году неграмотные в возрасте от 10 лет и старше составляли среди белого населения 6%, среди негров 45%, среди индейцев 56%, что в пересчете к общей численности населения США составляло около 10%.[4] При определенной сопоставимости количественных параметров, заметим, что в данном случае следует отличать грамотность населения США (более 40% которого составляли иммигранты из Германии, Ирландии, Скандинавии, России и Польши, получившие образование в этих странах) от систематического и целостного образования, каковым оно являлось в это время в Японии. Можно представить, какой «образовательный винегрет» представляла собой американская грамотность начала XX века. Поэтому говорить о качественной сопоставимости образования японцев и американцев в начале века можно лишь весьма условно.

Причем есть основания полагать, что процесс интенсификации образования начался в Японии не 1886 годом. Упомянутый выше И.Сузуки констатирует, что в первой половине XIX века (!) уровень грамотности в Японии был выше, чем в Великобритании или Франции. Если не внушает доверия информация лица причастного, то вот что писал основатель Московского городского вольного университета А.Л.Шанявский после поражения России в русско-японской войне: «В 1885 году я пробыл почти год в Японии, при мне шла кипучая работа по обучению и образованию народа во всех сферах деятельности, и теперь мне пришлось быть свидетелем японского торжества и нашей полной несостоятельности».[5]

7 лет после 1945г. была оккупирована Япония союзническими войсками, и потому принято считать, что реформы образования в этот период ориентировались на США. Утверждается и то, что моделью обеих реформ послужили промышленно развитые страны Запада и что со временем это обеспечило успех как японского образования, так и всего социально-экономического развития страны в целом. Запад постоянно «учил Японию жить». Но почему-то всегда оказывался в «побежденных учителях». Почему?

Ситуация с образованием очень напоминает истолкование причин «японского чуда»: после многолетних утверждений о том, что индустриально развитой Японию сделал американский промышленный капитал, сегодняшние аналитики вынуждены признать, что в большей мере японскую модель и модель «четырех малых драконов» Восточной Азии сформировали собственные национально-исторические реалии. «В 70-е годы экономическое чудо в Японии или на Тайване объясняли финансовой и технологической поддержкой США этих стран в послевоенное время. Это объяснение еще могло считаться удовлетворительным в 1965 или в 1975г., но в 90-е годы оно выглядит абсурдным».[6]

Однако не все считают так. И ныне есть мнения, что аграрная реформа Японии и программа развития послевоенной Японии в целом были разработаны группой специалистов по заказу американского правительства, а затем на «американских штыках» воплощены в жизнь, увенчавшись «японским чудом». «Повторяю, — говорил Э.С. Кульпин на недавней философской дискуссии, — ради будущей Японии пять лет работала большая группа американских специалистов».[7]

На наш взгляд, теория «варягов» — от понимания истинных причин успешной эволюции японского общества и образования. То, что было официальным лозунгом в послевоенной реформе образования побежденной Японии, где стимулирование социального развития мыслилось ценой отказа от существовавших ценностей и замены их новыми, «современными» — западными, — на деле могло означать нечто совсем другое.

Следуя логике «американизации» японской экономики сразу после войны, и уже в 60-е годы давшей удивившие мир результаты, «американизация» образования в Японии должна была бы дать свои заметные плоды в сегодняшней Японии. Так считали многие специалисты, прогнозируя «вестернизацию» всех отношений в стране по мере ее дальнейшего развития. «Однако, — констатирует японовед М.Н.Корнилов, — эти предположения пока не оправдываются. Японцы на уровне межличностных отношений не «американизировались». О сохранении и, даже более того, о «возвращении к традиции» свидетельствуют обследования японского национального характера, осуществленные в течение последних 15 лет».[8]

Мы знаем о наличии внешнего слоя поведения, за которым может скрываться совсем иная реальность, о приемлемости «двойного стандарта», о недосказанности и закрытости восточного характера. Однако не всегда в своих оценках мы придаем этому должное значение. Возможно, поэтому так часты ошибки в понимании сути происходящего и прогнозах будущего стран и обществ этого региона, так удивительны и неожиданны, так «чудесны» их успехи?

Японский психиатр Дои Такэо так описал типичную модель поведения японца, закрепившуюся и на уровне национального характера. Сначала относительно мира незнакомых ему людей японец проявляет чувство полного безразличия. Но, когда он обнаруживает, что этот мир нельзя игнорировать, то начинает прилагать все усилия к тому, чтобы идентифицироваться и ассимилироваться в нем. Вместо чувства надменного превосходства или безразличия по отношению к «чужим», как средства психологического давления и запугивания, японец, если эти средства окажутся безуспешными, прибегает к «заискиванию расположения» и «отождествлению с другими».[9]

Сегодня уже для многих ясно, что «американизация» Японии, почти полвека служившая основанием для определенной трактовки ее социальных процессов, — очередной миф, порожденный недостатком понимания специфики происходящих в этой стране социокультурных процессов. Более близкую к сути иллюстрацию отношения японца к американцам можно получить у В. Цветова, который приводит слова японского богача Сигэру Кобаяси, купившего в США 37 небоскребов за 2 миллиарда долларов. «Война с американцами, — заявил он, — которую я не прекращал в душе и после 1945 года, наконец-то завершена успешно».[10] Вот где проявляется истинное лицо «американизации» Японии.

То же и в образовании. В 1945 году, когда был принят Основной закон по просвещению, посчитали, что, ввиду разгрома империи, ослабления государственной милитаристской системы и активного западного влияния на социально-политические процессы в стране, все нововведения будут направлены против «самурайской дикости», феодальной культуры, жестокости патриархальных отношений — словом, против национальных традиций Японии. Но обратимся к примеру, на который указывает художник Б.М. Неменский[11] и который касается действующей сейчас в японской школе системы художественного воспитания. Она обязана своим введением тому же закону об образовании 1945 года, но под флагом модернизации, как оказалось, эта система не только была подробно разработана и проверена еще до войны передовыми японскими художниками и педагогами на основе изучения опыта Европы и России начала века и первых послереволюционных лет, но и «обкатана» рядом педагогов-энтузиастов в своих школах. Сегодня эта несомненно японская национальная система восприятия, опирающаяся на собственные вековые традиции художественного развития и уважения к красоте, использующая потенциал искусства как средства формирования личности, дает результаты, которые потрясают даже самых технизированных экспертов.

Способность к самоорганизации, к целенаправленной творческой и трудовой деятельности, развитая тонкая наблюдательность, чувство пластической формы, но главное — уровень развития ассоциативного мышления, «развитие находчивости, гибкости мышления, способность видеть скрытые возможности, обострение видения заложенных качеств там, где они явно не просматриваются»,[12] — вот неполный перечень тех достоинств, которые несет воспитаннику эта система. «И токарь, и хирург, и ученый-экспериментатор — все профессии, где нужна тонко развитая, а значит, и быстро реагирующая наблюдательность человека, получают от подобного образования несомненную пользу»,[13] не говоря уже о высоте профессиональной культуры работника и в целом культуре японского производства, «возникающей из-за способности работников всех уровней легко схватывать задачу (видеть то, что выражено неясно!) и наиболее гармонично решать ее».[14] И уж совсем «на десерт» — радость жизни и наслаждение красотой, неотделимые от свободного и грамотного общения с искусством.

Итак, основная мысль ясна: японские «чудеса» делаются не на берегах Гудзона или Рейна, их авторы — сами японцы. И причины феномена «японского чуда» нужно искать не столько в его содержании, сколько в предпосылках, его обусловивших. В частности, 100 лет назад по уровню образования Япония была на одном из ведущих мест в мире, а позднее она удивила мир промышленными успехами. Подойдем к этому результату качественно: если она в то время не являлась типичной промышленно развитой страной (то есть, строго говоря, капиталистической) и в образовании не преследовала утилитарной цели — обучить человека точить на станке болванку, то, следовательно, было в содержании ее образования нечто такое, что позволило ей потом плавно осуществлять свои реформы и через гибкую адаптацию ко всему новому достойно отвечать на вызовы мирового сообщества.

И в этом отношении для исследования долговременных проблем образования ситуация Японии является уникальной. Там можно и нужно исследовать собственно образовательные процессы в чистом виде. Потому что именно там образование делало то, чем оно должно заниматься, — транслировало подлинные ценности и нормы, а не профессиональные навыки, которые передавались совершенно в иных сферах. Поэтому, когда для японцев открылись новые профессиональные области, они освоили их очень легко и быстро. Их уровень образованности без проблем позволял им превращаться в сознательные винтики любой промышленной машины.

Уникальность японского образования, его «эталонность» состоит и в том, что на протяжении многих лет (десятков, а может, и сотен) оно не теряло своего субъекта-объекта, не отказывалось от образовательных целей, а главное, не было узкопрагматическим средством решения каких бы то ни было производственных, промышленных и т.д. проблем. Это, в частности, подтверждается и тем, что реформы японского образования не совпадают с традиционными, фиксируемыми в литературе, условиями и предпосылками, якобы требующими перестройки образования — такими, как наступление капитализма, качественное изменение промышленно-производственной базы и пр. Нет, образование в Японии всегда сохраняло свою родовую характеристику — работало в широком социокультурном контексте с ценностно-смысловыми конструктами.

Успехи образования в этой стране фактически выводят нас на проблему: как государство смогло реализовать свои интересы, что личность не восприняла это как посягательство на ее свободу? Очевидно, для этого необходимы особым образом отстроенная социальность и особым образом организованное образование.

Основанием айсберга, над которым видимой частью выступают формальные акты и шаги институциализированного образования Японии, являются традиционные и очень по-своему характерные социальные, межличностные и межгрупповые отношения, а также чрезвычайно эффективная — что заметно по конечному результату — система их воспроизводства и трансляции, т.е. воспитания. Влияние традиции сказывается на всех причастных процессах, поэтому при анализе истории и современности Японии особой аккуратности требуют не сразу обнаруживаемые метаморфозы как западных моделей при их вживлении в почву японских традиций, так и реального содержания как будто давно известных японских явлений.

Специфика японской социальности — широко известный феномен, составляющий основу традиции, — группизм. Японец никогда себя не отделяет от общества, от своей «референтной группы». О японской национальной психологии написано много. Во многих исследованиях отмечается, что индивиду, личности в японской культуре придается меньшее значение, чем человеческим отношениям. Известный японский философ Накамура Хадзимэ отмечает, что «у японцев в общем не сложилось четкой концепции человеческого индивидуума qua (в качестве — лат.) индивида как объективной единицы».[15]

Однако именно группизм, подчеркивает К. Хаитани, есть главный источник японской конкурентоспособности на мировых рынках. Его основные составляющие — игнорирование индивидуальной свободы и подавление индивидуального творческого начала — признаются многими исследователями небольшой платой за экономические успехи.

Общепризнано, что восточному менталитету с его группизмом ставка на личность свойственна никогда не была. Раньше в этом видели его ущербность, слабость. Оценка эта была продиктована западным, а точнее — американским эталоном. Однако, хотя у «малых драконов» — Южной Кореи, Сингапура, Тайваня — ставка на личность также не делается, и там дошли до осознания необходимости в каком-то выдающемся субъекте. Они его находят, делая ставку на формирование элит, что фактически есть не что иное, как групповой личностный субъект. Таким образом, они совместили преимущества западной личностной субъективности, адаптировав их, расширив, дополнив своей традицией —         группизмом, и получили собственную модель субъекта. И традиция сохранена, и мировая тенденция выражена. Вот, видимо, почему такое пристальное внимание исследователей вызывает сейчас проблема элит. Например, незначительность роли элиты во властных структурах выделяется аналитиками как одно из негативных и принципиальных отличий континентального Китая.

Что касается Японии, то, как отмечает американский социолог Р. Белла, в японской традиции на вершине социальной пирамиды нет мощного «центра власти», как, скажем, в Китае. В Японии поддержка политической системы была важной, но вторичной ценностью. Однако именно потому, что даже самые добросовестные чиновники всегда были парализованы своей преданностью идее старой системы, им никогда не удавалось осуществить целостную программу модернизации страны, как это сделали молодые самураи в Японии после революции Мэйцзи 1867 — 1868 гг.[16]

Но и то, что принимается за аксиому, требует специального анализа. Считается, например, что, ввиду господства традиционного группизма, роль личности в японском обществе практически нивелирована. Однако обратим внимание на такую специфическую традиционную деталь, характеризующую межличностные и групповые отношения японцев, как формирование 1-го, 2-го и 3-го кругов общения, для каждого из которых существует своя модель поведения и отношения. Обычно состав лиц, входящих в 1-ю (ближайшие друзья, коллеги), 2-ю (актуальные и потенциальные знакомые) и 3-ю (чужие люди) категории, определяется индивидом до 20 лет, поскольку японец, как правило, именно к этому возрасту окончательно выбирает место своей работы и определяет таким образом круг непосредственных или потенциальных знакомых. На этом в основном завершается процесс обретения своего «лица», которым дорожит японец и которое не отделено от круга людей, в который он к этому времени вписался.

Причем японец не только не отделен от группы, не только не стремится к этому, но и будет глубоко несчастным, если это произойдет. Только в ней он обретает уверенность и психологический комфорт.

Для среднего японца коллективное начало его бытия вовсе не является мифом, оно для него реально, что, кстати говоря, не мешает официально существующей идеологии декларировать господство этого начала и организовывать жизнь различных социальных групп, исходя из этой идеологии общности. Это можно наблюдать и в уникальной системе пожизненного найма, и в большом распространении семейных предприятий, и т.д. Главное во всех этих формах для индивида — уверенность в завтрашнем дне, именно в завтрашнем, а не в послезавтрашнем, который может и не наступить никогда. Этот феномен хорошо описан в литературе по опыту японского менеджмента.

Но ведь эти круги межличностного общения — внутренний, средний и внешний — по существу и есть тотальное целое личности. Некоторые ученые, например, считают, что человечество эволюционирует к коллективному планетарному интеллекту.[17] Но когда еще человечество достигнет этой перспективы — и достигнет ли? А японцы так развиваются и живут исторически. И эта «коллективная личностность» позволяет им врасти в «коллективное думание» на 100 лет раньше других.

Общество, государство, семья и личные интересы — для японцев все это слито воедино, не дробится на атомы, все это воплощается в своей референтной группе. Примечательны и масштабы распространения этой структуры — видимо, островная психология свела японцев в единую национальную массу. Ведь нигде нет такого «чуда», как в Японии: другие страны ввозят рабочую силу, привлекают иностранцев. Японцы же всю черную работу делают сами. У них практически нет ни национальных, ни иных дискриминируемых меньшинств.[18] Традиционно плохо японцы воспринимают лишь чужих, игнорируют их, предпочитая иметь дело со своими, что, кстати, создает определенные трудности для японских бизнесменов. А также затрудняет создание японского рынка, ставя преграды проникновению на него чужого капитала или товарной массы.

То есть налицо первичность формируемых традицией социокультурных отношений перед экономическими. Формы организации материального производства также оказываются вторичными по отношению к жизненному укладу. Если бы Япония действовала прямолинейно (как в СССР), то после 45-го года она понастроила бы заводов, чтобы догнать промышленно развитые страны, а потом танкерами возила бы уголь, нефть и т.д. Япония, как известно, пошла иным путем.

Попытки переписать историю в модных терминах модернизации игнорируют один значимый фактор, а именно: что выступает у того или иного субъекта (нации) критерием оценки собственного успеха. Японская традиция развела производственные успехи и смысл жизни. Проблемы самоидентификации для японца практически нет. Конфуцианская этика, основанная на долге и обязанностях, позволяет японцам преодолевать чувство отчуждения, снимать конфликты, создавать атмосферу взаимной заинтересованности и гармонии даже в современных условиях промышленного производства. Сила ее в том, что она сложилась не на индивидуализме, а на стремлении к гармонии межличностных отношений, в которых «мерой всех вещей» был не индивид, а именно отношения. И сегодня ее влияние не ослаблено бурными процессами современной Японии.

Обычному японцу, по-видимому, с детства очень четко внушают, как устроен мир и каково его место в нем. Не в форме нотации, а, скорее, в форме статусно-ролевого транслирования норм. Например, при общении людей разного возраста старший практически сразу присваивает себе форму общения в виде монолога и младший это принимает как само собой разумеющееся, просто внимая говорящему, а говорящий, естественно, будет говорить о своем прожитом и нажитом опыте. С культом старшинства, скорее всего, и связано превалирование смысла жизни над всеми частными и преходящими ценностями и интересами. И, возможно, безусловный авторитет старших, а они могут вещать лишь то, до чего сами дошли в результате прожитой и отрефлексированной жизни, позволяет им, как патриархам, транслировать молодым такие социальные нормы, которые и формируют лицо нации.

Вообще-то следует специально посмотреть, переосмыслить в специфически смысловых конструктах, когда и почему, из каких соображений и под давлением каких обстоятельств было введено всеобщее образование, к началу века уже ставшее 4-летним. Ведь великие дидакты прошлого утверждали, что педагогика (в западной традиции) возникает тогда, когда обнаруживается проблема отношений между поколениями, когда старшие не знают, что делать с младшими, которые не хотят быть похожими на старших. То есть педагогика всегда решала проблему отцов и детей. А в Японии нет никакой педагогики. Есть естественно-исторический процесс движения индивида в индивидуальных, коллективистских и прочих рамках, которому обеспечено беспроблемное существование при условии принятия им правил игры, своей включенности в которые он даже не подозревает. И он их принимает, ибо неприятие их для него равносильно самоубийству. Для этого надо подвергнуть тотальному отрицанию все общепринятые ценности, символы, добраться до ситуации экзистенциального вакуума, до которого при определенном укладе индивидууму самостоятельно добраться довольно сложно.

Таким образом, японская система воспитания, в отличие, скажем, от декларативной системы коммунистического воспитания в бывшем СССР, является целостной: с одной стороны, определенные ценности общения транслируются на бытовом уровне и не рефлексируются, а с другой стороны, существующая система образования учит тому же, только еще с добавлением рефлексированного отношения к провозглашаемым ценностям бытия индивида, общества, государства.

Также не терпит прямолинейности восприятия якобы широко развернутая модернизация и «вестернизация» Японии. Отметим еще одну деталь: Япония переживала и проживала события всех — и особенно последних десятилетий — как единый субъект. И хотя в этой стране довлеющее положение занимают общество (которое подминает под себя личность) и государство, однако «символическая» монархия просуществовала здесь благополучно с XII века до конца II мировой войны и сохраняется в «модернизированном» варианте и сегодня. (История японской монархии заслуживает специального исследования как объект, претерпевший целый ряд «модернизаций», но сохранивший при этом свой сакральный, «символический» характер). Специфика японской реальности состояла и в том, что император уже (еще!) с XII века стал символическим духовным главой государства.[19]

И, похоже, японцы прекрасно понимали в 1945 году, что является для них залогом будущих побед. Так, предметом их упорного торга с будущими победителями (прежде всего, с США) было не что иное, как «императорская власть».[20] А когда официально этот символ отстоять не удалось, то в день ввода оккупационных войск на улицах Токио и других городов появились плакаты: «Никогда еще великая Япония не терпела поражений. Нынешние трудности — только ступенька к будущему. Сплотившись вокруг императорского трона,[21] продолжим борьбу…»[22] И когда Макартур директивой от 15 декабря 1945 года запретил обожествлять императора и государство, то он явно слабо себе представлял, как это можно сделать на самом деле и что собой реально представляют эти два японских субъекта. Послевоенное развитие событий — лучшее тому доказательство.

Можно сказать, что японцы никогда не боялись опоздать ни к какой модернизации. Включение в «западные игры» — только видимая поверхность. На деле оказывается, что они эволюционируют своим естественным путем. Видимо, по той простой причине, что им полностью удалось сохранить смысловые конструкты собственного бытия. И теперь трудно сказать, вопреки разным попыткам модернизации или благодаря им, они сохранили свой путь, начиная с символа — императора — как определенного гаранта стабильности своего общества. Т.е. фактически ситуации низвержения монарха, как, например, в Англии, у них не было. Они продолжали существовать и существуют в едином смысловом поле, которое выстраивается от символа до техник. Они нумеруют свои реформы. Они знают, что сохраняют свою нацию, свою самоидентификацию в историческом процессе и видят, что можно прекрасно существовать, «не высовываясь».

Для японцев существование собственного цивилизованного тела как бы вечно. История может идти прямо или зигзагами, но есть реалии, не зависящие от времени. Кодекс самурайской чести, верность своим символам и традициям и т.п. — те же ментальные конструкции, которые создаются длительным образованием, являются по сути своей светским служением символу.

Ситуации индивидуального отмежевания от проблем общества и государства в Японии уже сто лет не было не только в устной, но и в письменной традиции. В терминах социокультурных кодов надо говорить о двойной кодировке — малой устной и большой письменной традиции. У японцев, видимо, защита ментальности (ментального ядра нации и ментального ядра личности) состоит в том, что они уже сто лет назад имели хотя и минимально отрефлексированную, но сознательно выбранную позицию субъекта — самоидентификации себя с определенной общностью. И всеобщая грамотность, тотальное образование сыграли в этом, безусловно, свою роль. Конечно, и групповые отношения создавали настолько плотное социальное пространство, что новым грамотным поколениям ничего не оставалось, как воспринимать традиции и на более глубоком слое познания, содержащемся в письменной культуре.

Если провести специальный анализ, то можно обнаружить, что наиболее характерными чертами японского социального пространства, часто играющими существенную роль в оценках этого общества как традиционного или патриархального, являются его специфически национальный характер и тотальность. На деле обе эти характеристики слиты в естественно-историческом процессе генезиса самого этого общества и его традиций как способа выживания этого общества в весьма непростых условиях места его обитания. Но, воспроизводимые в образовании, погруженном в эту же естественность и тотальность, они и сегодня порождают такой симбиоз условий и предпосылок, в которых, можно сказать, технологично воспроизводится традиция, становясь уже не способом выживания, а способом жизни. А потому так эффективно образование и так живуча традиция.

Японский образ существования, островной по географии и основанный на рисосеянии как особом типе оседлости с его круговым циклом, также приводил к осмыслению целостности, которая и возникает-то именно в процессе постоянного воспроизводства одного и того же. Круг есть первый подход к целостности и тотальности. При этом именно семейный круг и есть та базисная онтология, которая сформировалась объективно в Японии.

Однако и «семейный круг» — это не совсем то, что рисует наше привычное воображение. Для японцев характерны более текучие способы формирования семейных кланов. Биологическая семья — как бы высоко ни ставилось ее значение — играет в жизни и формировании японцев значительно меньшую роль, нежели, скажем, у китайцев. Это связано, в частности, с тем что способ организации семейных отношений у них тоже включает не только кровнородственное основание. Но, как отмечает американский антрополог Ф.Сю,[23] за счет системы отношений «хонкэ-бункэ» (основная семья — боковая семья) японцы были меньше привязаны к семейно-родственным отношениям и располагали основой для формирования более крупных групповых объединений, чем китайцы.

Образование боковой семьи (изначально братьев и сыновей) при основной семье может происходить не только по признаку кровного родства, но и по случаю взаимопомощи, симпатии и т.п. Однако на образовавшуюся общность распространяются традиционные семейные отношения, которые при этом как бы осеняют родственной близостью уже по существу социальные связи. Японский вариант родственной близости являет собой вариант социального расширения кровных отношений.

Не меньшее (если не большее) значение здесь имеют и отношения, которые Ф.Сю называет «иэмото». Основная структура их — связь между мастером и учениками на основе взаимозависимости. У мастера — большая власть над учениками. Он учит их, а они платят ему своей преданностью, наследуют его дело и мастерство. Эти отношения и характерная для них идеология существуют в Японии в любой сфере деятельности и сегодня. В «иэмото» все отношения выражаются на языке родственных отношений. С этой точки зрения, каждое «иэмото» — это гигантское родственное объединение, замкнутое в своих межличностных связях. Поэтому, хотя многие японцы оторвались в прошлом от семьи своих родителей, их культура гарантировала им наличие постоянных кругов «тесных отношений» рядом с ними.

Замена кровнородственных связей не менее тесными узами социально-группового родства может происходить и в других формах. Например, круг друзей или коллег по работе. Характерной особенностью межличностных отношений в Японии является то, что они в основном формируются на совместной производственной деятельности. Этот круг вполне может заменить японцу семейный.

И в эту традицию удачно вписалось образование, также способствуя формированию групп и тем самым воспроизводя традицию. Помимо отношений с коллегами по работе, очень важное значение в жизни японца имеют отношения с людьми, принадлежащими к одной «учебной клике» (гакубацу). Так, у выпускников одного и того же учебного заведения есть чувство принадлежности к одной группе. Окончание одного учебного заведения значительно более функционально и эффективно для продвижения японца, чем его родственные и земляческие связи. Существование «гакубацу» гарантирует человеку возможность получения определенных выгод как на месте работы, так и за его пределами. Это лишний пример торжества социальных связей и отношений организации над биологической природой, натурализованными архетипами.

Видимо, найденный в Японии способ трансляции через социальные институты этих целостных онтологий и есть ключ к пониманию японского образовательного чуда. Если, к примеру, в Китае было два групповых субъекта — государство и семья, то в Японии — фактически один, ибо даже семья растворялась в группе. И здесь возникает новый социальный организм, когда государство понимается как общественная группа, семья — как общественная группа и индивид — как часть общественной группы.

Островная специфика существования Японии тоже не может быть сброшена со счета. Гораздо проще, естественней объять «Малую поднебесную Японии», а значит, согласно онтологии японской тотальности, не надо двигаться за ее границы: там ведь нет ничего нового и ценного. Надо ценить и обустраивать то, что есть, что ты способен «переварить». В целом способ естественной организации жизни японцев близок к идее биогеоценозов. Потому и Сахалин открывают русские, а не японцы. Очень характерным в этом отношении является выступление Ясунари Кавабаты, начавшего в 1986 году свою Нобелевскую речь стихами дэнского поэта XIII века Догэна:

Цветы — весной,

Кукушка — летом.

И осенью — луна.

Холодный чистый снег — Зимой.

«Здесь простые образы, простые слова незамысловато, даже подчеркнуто просто поставлены рядом, но они-то и передают сокровенную суть японской души». И по возвращении на родину Кавабата повторяет: «Может быть, небольшое стихотворение Догэна покажется европейцу примитивным, банальным, даже просто неуклюжим набором образов времен года, но меня оно поражает тонкостью, глубиной и теплотой чувств».[24] «Легенда о Нарайяме» — пример тому же.

Идеи простоты, самодостаточности, как и идея безотходных технологий, длительное время были японским приоритетом, диктуемым островной жизнью и психологией. Ведь если бы они разными способами «загаживали» свою территорию, как это имеет место в России, то давно вымерли бы. Принцип Вернадского — ни один организм не может жить в среде, состоящей из отходов собственной жизнедеятельности, — был в разных формах зафиксирован как ценность и даже сверхценность и оттранслирован существовавшими институтами японского общества, в том числе и через образование. «Если цветок привлечет европейца, — отмечает Т.Григорьева, — он сорвет его. А японец раздвинет кусты и полюбуется, но оставит на месте. Ему в голову не придет по своей прихоти лишить его жизни».[25]

Все эти естественно-географические, естественно-исторические и прочие условия очень рано задали те границы, внутри которых сформировалась целостность японской нации. Исторически Япония рано сложилась как государство определенного типа. С этой точки зрения она представляет собой чрезвычайно интересный феномен раннего формирования коллективного субъекта, а потому и сегодня у японцев высока степень понимания собственной целостности и механизма ее сохранения. Когда возникают нации? Один из привычных ответов: когда формируется единый рынок, когда возникает капитализм… Но японцы как нация возникли до всякого капитализма.

Относя начало процесса формирования собственных национальных социокультурных реалий Японии к IX веку, А.Н. Мещеряков так описывает этот феномен: «…самое главное состоит в том, что теперь аристократов прежде всего занимала сама Япония и ее культура. Тотальное заимствование иноземных образцов в VII-VIII в.в. дало мощный толчок к развитию национальной государственности и культуры,[26] которые теперь уже имели достаточно внутренней энергии, чтобы развиваться самостоятельно» (17, с.155). И надо отметить, что уже в то время японцы проявили себя, сумев «модернизировать» почти все — прежде всего китайские — приобретения, а вот в сфере духовной (культурной) японцы делают качественный шаг: «Появляется слоговая азбука, дававшая возможность адекватно отразить на бумаге устную речь.[27] В связи с этим мощный толчок получает национальная литература, зарождается японская живопись «яматоэ». Буддийские статуи перестают копировать континентальные и приобретают подлинно местный колорит».[28]

Страны и регионы Восточной Азии придают сейчас большое значение конфуцианству. На Тайване оно стало составной частью государственных программ. Этому примеру в 1982 году последовал Сингапур. Бессменный руководитель Сингапура Ли Куан Ю был убежден, что долго доминировавшее в Сингапуре западное образование все более готовит «специализированных идиотов», а не ответственных граждан, и этому типу образования было противопоставлено моральное воспитание. Исследователи, в свою очередь, пытаются искать в конфуцианстве как общей идеологической основе новых индустриальных государств причину их социально-экономических успехов.

Однако, если в Китае конфуцианство можно рассматривать как форму развития национального духа, то в Японии оно, лишенное национально-духовных корней, должно было быть переосмыслено, переработано, чтобы стать основой жизнеорганизации на новой почве и начать работать на что-то совсем иное. Китай в конфуцианстве взял по существу метафизику, высоко абстрактное теоретизирование, Япония — жизненную мудрость, которая обращала внимание на практические аспекты человеческого бытия, учила их жить среди посюсторонних вещей и ценностей, проповедуя активный стиль жизни. Китай в своих идеологических установках ушел в абстрактные ценности, а Япония — в живые, реальные, «натуризованные». А потому религиозная и этическая традиции оказались в Японии гораздо более жизненными и живучими. Но самое важное в этом различии — рельно-деятельностное основание. Ведь что такое конфуцианство в Китае? 15 тысяч монахов? А в Японии это система государственного транслирования. Более того, абстрактность китайского конфуцианства, в силу его оторванности от реалий жизни, не позволяла транслировать его в никуда, разве что в государственный аппарат, поскольку жизнь народа была далека от этих уровней духовности. А ценности конфуцианской этики в Японии, ввиду их близости к жизни, вживались в социальную сферу, формируя приятие их, трансляцию вширь, вглубь и в будущее. Не последнюю роль сыграло и создание собственной письменности.

Однако определенно можно утверждать, что дело здесь не только и даже не столько в самом конфуцианстве как некоей философии, а в конкретно-исторических условиях принятия и использования его в качестве государственно-общественной идеологии и разительном отличии Японии от Китая, который до XX века оставался разделенным государством, в то время как Япония к этому времени имеет 800-летнюю традицию государственности (да еще и имперской).

Образование в Японии через преломление конфуцианства в определенную этику выполнило свою главную функцию: оно выразило собственное японское бытие в адекватных ему смысловых конструкциях, символах и смыслах, а не выстроило сотню-другую возможных онтологий и красивых картинок мироздания. Иными словами, японское общество достаточно давно нашло свое идентификационное поле как определенного социального организма и сделало своей главной проблемой осмысление формы: целое уже есть, но оно всегда одно и одновременно всегда не одно и то же, — вспомним знаменитый «сад камней», описанный у Д.Гранина.

Отсюда понятно, почему японцы первыми вышли и на идею интеллектуальной технологии. Ведь разложить конфуцианство как определенное мировоззрение на ряд социальных техник поведения — это задача не из легких, ее без высокой степени рефлексивной культуры не осуществить. Они же ее решили. И хотя Китай дал конкурирующие миросозерцания, но он не смог добиться технологизации из-за конфуцианства как базисной этической технологии.

А органичный синтез буддизма и синтоизма? Первая попытка трансляции этого синтеза мировоззрений, в том числе и в широкую народную среду, был предпринят Кукаем еще в 828 году.[29]

Образно говоря (вспомним упомянутую выше мысль Н. Моисеева), японцы стали единым социальным думающим организмом на много веков раньше, чем осознали другие сообщества и человечество в целом. Причем реальности бытия этого организма весьма впечатляющи — и по социальным, и по биологическим меркам. Их опыт как раз и есть одно из искомых решений оптимального единства социального и биологического в человечестве. И результат их, говоря современным языком, был «запрограммирован» обществом — через совпадение интересов государства и личности. Исходная, базисная матрица этого совпадения и дает основание утверждать, что у них вроде и проблемы личности нет. Но только  с западной точки зрения — нет. А у известных японских писателей, например, у Кобо Абэ, мы находим японский вариант постановки проблемы личности.

Поэтому, анализируя феномен японского чуда, нужно видеть, как японцы (подобно синтоизму, буддизму, конфуцианству) и «иностранные» интеллектуальные системы приспосабливают к своим задачам, к своей этике, в том числе трудовой, воспитательной и т.п. В какой еще стране можно найти такие примеры духовного синтеза, воплощенного в практику? При этом японцы с поразительной последовательностью — при формировании образцового японца с позиций японца и Японии — проводят свои базовые ценности, не боясь быть обвиненными в однобокости.

Таков особый вариант образовательной онтологии, в которой изначально отношение японца к миру через отношение его как члена некоей социальной общности (группы). И эта онтология для него не является ученой выдумкой иностранных специалистов по проблемам образования, которые пытаются убедить японца, что он именно в таком мире и живет. Напротив, он так живет и ничего другим (чужим) об этом говорить не собирается. А если все-таки говорит о своих предпосылках успеха «модернизации», называя при этом такие факторы, как культурно-этническую целостность, постепенное прорастание личности в традиционной корпоративно-коллективистской структуре «большой семьи» и т.д.[30], то как о чем-то само собой разумеющемся.

Специфика групповых и межличностных отношений оседает и в структурах языка. Так, для культуры общения в Японии характерна коммуникация «минимального сообщения» (в противоположность коммуникации «максимального сообщения» в западной традиции), когда, слушая много, японец при передаче информации выдает лишь краткое резюме прослушанного. Причем многое передается неартикулированно, необъективированно. Поэтому для однозначного понимания передаваемой информации надо много знать о передающем ее человеке. Это также усиливает значимость внутригрупповых связей: из полученной информации можно гораздо больше извлечь, будучи членом группы, чем не принадлежа ей. В этом есть отличие общения от коммуникации. В общении ценностью становится само общение, т.е. возникновение смыслов по поводу коммуникации. Ведь для нас порой гораздо важнее не то, что, скажем, мы учили физику, а совместные переживания по поводу изучения этой физики. В этом же русле можно понять и школьные или университетские связи, так высоко котирующиеся в Японии. Тем более в совокупности с тем же элитным основанием. Когда родовая планка задана да на нее еще накладываются положительные эмоции, переживаемые в процессе совместного образования, то возникает смысловая полнота бытия на уровнях и социально- и индивидуально-психологического.

Таким образом, образование здесь в полном смысле выполняет свою социальную функцию, созидая человека (а не слесаря и не токаря) за счет элементарных актов проживания человеческого бытия. На всех уровнях воспроизводятся однотипные процедуры, усваивая которые человек приходит к однозначному пониманию конструктов общения.

Все сказанное, однако, не означает, что в японском образовании нет проблем. Проблемы всегда возрастают пропорционально нашим притязаниям и сильно зависят от наших оценок степени проблематичности. При оценке современного состояния образования Японии чаще всего используется выражение «запущенность образования», как в американском образовании — «растущая волна посредственности».

Расширение образовательных возможностей, — отмечает И. Сузуки, — оказавшее благоприятное воздействие на выравнивание, стандартизацию и популяризацию образования, имело вместе с тем и нежелательные последствия. Поскольку образование исторически и традиционно представляло в Восточной Азии путь к власти и этот факт имеет место и сегодня, то формальные регалии — дипломы и степени — еще имеют немаловажное значение. В силу этого до сих пор образование грешит формализмом, делая упор на овладение огромным запасом формальных знаний.

Из-за преобладания тенденции осуществлять любой социальный отбор по критерию образования в настоящее время неоправданно возросло значение различий между учебными заведениями, что привело к острой конкуренции при поступлении в наиболее престижные из них. В результате школьное образование ориентировано ныне на подготовку учащихся к серии вступительных экзаменов, а учеба превратилась в стандартизированный процесс с акцентом на фактическое знание и запоминание.

Стандартизация образования и слишком высокий знаниевый ценз, погоня за жесткими критериями способствовали возрастанию числа детей, неспособных угнаться за темпом обучения и не выдерживающих требований. Это породило такие проблемы, как насилие в школах, массовое хулиганство, отказ детей посещать школу и высокую детскую преступность. Так, в 70-е годы доля детей, не сумевших приспособиться к школе или ненавидящих ее без особых причин, достигла 20%.[31]

Кроме того, свою лепту в копилку проблем неизбежно добавляют современные социальные изменения, сопутствующие быстрому экономическому росту Японии. Например, сокращение численного состава семьи и увеличение занятости замужних женщин снизили образовательную роль семьи. Растущая урбанизация и рост плотности населения в городах не оставляют места для детских игр и взаимодействия с соседями — в результате снижается воспитательное значение окружающей среды. В ходе экономических и социальных перемен за 40 послевоенных лет отмечалось общее ослабление роли семьи, школы и общества в реализации целей образования, — отмечает И. Сузуки. Кроме того, равенство образовательных возможностей в сочетании с высокими стандартами обучения превратило Японию в «общество избыточного образования».

Сейчас в Японии реализуется третья реформа образования. Она призвана решить ряд не совсем ординарных проблем. Но их неординарность вписывается в эволюционную линию японского развития, так до конца и не понятую западными аналитиками. На школу теперь возложена задача воспитывать и обучать детей так, чтобы они не только отвечали требованиям японского общества и смогли внести позитивный вклад в его развитие, но стали гражданами, способными получать удовлетворение от жизни в этом обществе. Поставлена задача и на перспективу: сформировать такой тип образования, которое прежде всего обеспечит воспитание хороших японских граждан и, следовательно, развитых личностей. Признано, что устаревшее представление о японских учебных заведениях, якобы существующих лишь для блага самих японцев, также нуждается в пересмотре.

Японскому обществу в этой реформе по-прежнему отводится роль главного субъекта: «Японские родители и средства массовой информации, — пишет И. Сузуки, — в высшей степени заинтересованы в прогрессе образования. Пойдет ли современная реформа по правильному пути, будет зависеть от желания родителей и представителей средств массовой информации разделить ответственность за решение этой задачи».[32] Справится ли Япония и японцы с этой задачей — вопрос, как представляется в свете изложенного, риторический.

[1] И.Сузуки. Реформа образования в Японии: навстречу XXI веку. Перспективы, 1991, №1, с.22.

[2] Там же, с.20.

[3] Там же, с.21.

[4] В.И.Лан. США: от испано-американской до Первой мировой войны. М., Наука, 1975, с.57.

[5] Сперанский Н.В. Кризис русской школы. М., 1914, с.166.

[6] Weggel О. Wo steht China heute? Die Ruckkehr der trudition und die Zukunft des Reformwerks.Teil I. Die Traditions Frage: Vermachtnis oder Altlast? China aktuell. — Hamburg, 1992. — H.4.     

 

[7] Риск исторического выбора. Материалы «круглого стола». Вопросы философии, 1994, №5, c.17.

[8] Корнилов М.Н. Традиционные межличностные отношения в Японии. «Японское общество и культура», вып.4. Научно-аналитический обзор. М.,ИНИОН АН СССР, 1990, с.51.

[9] Дои Такэо. Структура «амаэ». Корнилов М.Н. Традиционные межличностные отношения в Японии. «Японское общество и культура», вып.4. Научно-аналитический обзор. М.,ИНИОН АН СССР, 1990, с.43

[10] В.Цветов. Лес за деревьями. М., Знание, 1991, c.86.

[11] Неменский Б.М. Мудрость красоты. М., 1981, с.47 — 56

[12] Там же, с.53.

[13] Там же, с.53.

[14] Там же, с.55.

[15] Корнилов М.Н. Традиционные межличностные отношения в Японии. «Японское общество и культура», вып.4. Научно-аналитический обзор. М., ИНИОН АН СССР, 1990, с.7.

[16] М.Н. Корнилов. Корни японского трудолюбия: обзор культурологических концепций. Человек: образ и сущность. М., ИНИОН РАН, 1993, с. 127.

[17] Моисеев Н.Н. Мир XXI века и христианская традиция. Вопросы философии, 1993, №8, с. 10 — 11.

[18] Страны и народы. Зарубежная Азия. Восточная и центральная Азия. М., Мысль, 1982, с.235 — 236.

[19] Там же, с.222.

[20] История Второй мировой войны 1939—1945, т. 11. М., Воениздат, 1980, с.353 — 354; История дипломатии, т.4. М., Издательство политической литературы, 1975, с.706 — 708.

[21] Выделено нами — И.С.; К.А.

[22] История Второй мировой войны 1939—1945, т.11. М., Воениздат,1980, с.370.

[23] Корнилов М.Н. Традиционные межличностные отношения в Японии. «Японское общество и культура», вып.4. Научно-аналитический обзор. М., ИНИОН АН СССР, 1990, с.26 — 27

[24] Ясунари Кавабата. Избранное. М., Прогресс, 1971, с.6.

[25] Григорьева Т. Камо грядеши? (вступительная статья). Кэндзабуро Оэ. Избранное. М., Радуга, 1987, с. 7.

[26] Выделено нами — И.С.,К.Л.

[27] Выделено нами — И.С.,К.А.

[28] Григорьева Т. Камо грядеши? (вступительная статья). Кэндзабуро Оэ. Избранное. М., Радуга, 1987, с. 156.

[29] Григорьева Т. Камо грядеши? (вступительная статья). Кэндзабуро Оэ. Избранное. М.,Радуга, 1987, с. 145.

[30] Российская модернизация: проблемы и перспективы. (Материалы «круглого стола»). Вопросы философии, 1993, №7, с. 14

[31]  Япония. Ежегодник. 1982. М., Наука, 1983, с.222.

[32] И.Сузуки. Реформа образования в Японии: навстречу XXI веку. Перспективы, 1991, №11, с.27.

 

 

Впервые опубликовано в журнале    «Россия-ХХI».-М.,  1995, № 3-4

Loading