Иваненков Сергей Петрович. Кусжанова Ажар Жалелевна. РА3МЫШЛЕНИЯ О РОССИЙСКОМ МЕНТАЛИТЕТЕ

Иваненков Сергей Петрович

Главный редактор журнала «Credo new»

доктор философских наук,

профессор

S.P. Ivanenkov

Editor-in-chief of the magazine “Credo new”

Doctor of Philosophy, Professor

E-mail: credonew@yandex.ru

 

Кусжанова Ажар Жалелевна

Заместитель Главного редактора журнала «Credo new»

доктор философских наук,

профессор

Kuszhanova Azhar Zhalelevna

Deputy Editor-in-Chief of the magazine “Credo new”

Doctor of Philosophy,

Professor

E-mail: pola2@mail. ru

УДК-342.4

РА3МЫШЛЕНИЯ О РОССИЙСКОМ МЕНТАЛИТЕТЕ

Аннотация: В данном  номере мы начинаем публикацию статей из личного архива  С.П. Иваненкова  и  А.Ж. Кусжановой.  Предлагаемые  статьи никогда ранее не размещались в Интернете. Найти же  бумажную версию журнала сегодня практически невозможно.  В  свое время данная и последующие статьи  получили высокую  оценку профессионального сообщества и, что особенно для нас  важно, нашего научного консультанта  – д.ф.н., профессора, академика  РАО  Купцова В.И. Первая статья «РА3МЫШЛЕНИЯ О РОССИЙСКОМ МЕНТАЛИТЕТЕ». В ней мы показываем, что Выработка теоретических принципов и подходов к выявлению границ и признаков сущности российского менталитета шла непростым путем, и процесс еще не завершен сегодня. Славянофильство и западничество в своей аргументации и поисках места России не смогли уйти дальше отрывочных суждений и ил люстраций из художественной литературы, «лубочного» или скептиче­ского описания фрагментов народно­го быта. Но если искомое понимание сути российской специфики невоз­можно получить без анализа особых моментов, характеризующихся ин­тенсификацией социальной жизни, то нельзя не отметить, что историче­ская верификация предлагавшихся воззрений свершилась — как ни па­радоксально — в XX веке, в горниле трех революций и последующих за ними событиях в России и СССР. А это значит, что понять судьбу России невозможно без осмысления событий ее истории первой четверти XX века.

Ключевые слова: архив,  менталитет, российский  менталитет, судьба России, славянофилы, западники.

Abstract: In this issue we begin publishing articles from the personal archive of S.P. Ivanenkov and A. Zh. The articles offered have never been posted on the Internet before. Finding a paper version of the journal today is almost impossible. At the time, this and subsequent articles were highly praised by the professional community and, what is especially important for us, by our scientific consultant – Doctor of Philosophy, Professor, Academician of the Russian Academy of Education V.I. Kuptsov. The first article is “THOUGHTS ON THE RUSSIAN MENTALITY”. In it we show that the development of theoretical principles and approaches to identifying the boundaries and features of the essence of the Russian mentality was not an easy path, and the process is not yet complete today. Slavophilism and Westernism in their argumentation and search for Russia’s place could not go beyond fragmentary judgments and illustrations from fiction, “popular” or skeptical descriptions of fragments of folk life.

Key words: archive, mentality, Russian mentality, fate of Russia, Slavophiles, Westernizers.

1. Подходы к проблеме

Появление в нашем языке новых слов, вдруг становящихся «ультра – модными», всегда остается загадкой. В «Философском словаре» 1981г. (4 издание) термин «менталитет» еще отсутствует, но уже в словаре «Современная западная философия» имеется статья «Менталитет» [1], где, в частности, говорится: «Менталитет — совокупность готовностей, установок и предрасположенностей индивида или социальной группы действовать, мыслить и воспринимать мир определенным образом. Ментальность формируется в зависимости от традиций, культуры, социальных структур и всей среды обитания человека и сама, в свою очередь, их формирует, выступая как порождающее сознание, как трудноопределимый исток культурно-исторической динамики».

Таким образом, разобраться в словосочетании «российский менталитет» должно знание о культурно- исторической динамике России. Однако буквально на первом шагу нас подстерегает новое откровение, выраженное в профессиональном мнении: «В рамках отечественного обществознания до сих пор отсутствует дисциплина, занятая всесторонним изучением России как целостного природно-социокультурного образования».[2]

Между тем, такое исследование нашего Отечества имеет в России глубокие исторические корни. В данном случае, применительно к проблеме российского менталитета, неоспоримое историческое первенство (с учетом определенного менталитета и оценки ситуации с россиеведением) принадлежит П.Я.Чаадаеву, который констатирует: «Дело в том, что мы еще никогда не рассматривали нашу историю с философской точки зрения. Ни одно из великих событий нашего национального существования не было должным образом характеризовано, ни один из великих переломов нашей истории не был добросовестно оценен; отсюда все эти странные фантазии, все эти ретроспективные утопии, все эти мечты о возможном будущем, которые волнуют теперь наши патриотические умы».[3] Согласитесь, что это про нас и наше время.

Возникновение термина «менталитет», авторство которого приписывается Р.Эмерсону, ориентировочно датируется 1856 годом.[4] Термин еще только рождался, но были мыслители, которые уже пытались понять суть и истоки конкретного, российского, менталитета, формулируя стартовую задачу к пониманию российской специфики. «Одним «Философским письмом», — писал Плеханов о Чаадаеве, — он сделал для развития нашей мысли бесконечно больше, чем сделает целыми кубическими саженями иной трудолюбивый исследователь России «по данным земской статистики» или бойкий социолог фельетонной «школы».[5]

Определяя основание, исследование и понимание которого позволило бы вскрыть сущность данного феномена, Чаадаев обращает внимание на особые моменты развития того или иного общества: «Серьезная мысль нашего времени требует прежде всего строгого мышления, добросовестного анализа тех моментов, когда жизнь обнаруживалась у данного народа с большей или меньшей глубиной, когда его социальный принцип проявляется во всей своей чистоте, ибо в этом — будущее, в этом элементы его возможного прогресса».[6]

Таковым особым моментом русской истории он считал эпоху Петра I, деятельность которого и была объектом его пристального анализа.

Выработка теоретических принципов и подходов к выявлению границ и признаков сущности российского менталитета шла непростым путем, и процесс еще не завершен сегодня. Славянофильство и западничество в своей аргументации и по исках места России не смогли уйти дальше отрывочных суждений и ил люстраций из художественной литературы, «лубочного» или скептиче­ского описания фрагментов народно­го быта. Но если искомое понимание сути российской специфики невоз­можно получить без анализа особых моментов, характеризующихся ин­тенсификацией социальной жизни, то нельзя не отметить, что историче­ская верификация предлагавшихся воззрений свершилась — как ни па­радоксально — в XX веке, в горниле трех революций и последующих за ними событиях в России и СССР. А это значит, что понять судьбу России невозможно без осмысления событий ее истории первой четверти XX века. Следовательно, хотим мы того или нет, но необходимо соотнестись с ра­ботами ученых, по-разному оцени­вавших и исследовавших процессы (все — от экономических до религи­озных), происходившие в стране в то время.

Вторым существенным основа­нием для понимания российской спе­цифики Чаадаев считал «факт, кото­рый властно господствует над исто­рическим движением, который крас­ной нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, ко­торый проявляется во все эпохи на­шей общественной жизни и опреде­ляет характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического ве­личия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это — факт географический».[7] Здесь, в этом «факте», безусловно, — один из краеугольных камней основания так и не родившегося пока россиеведе­ния как учения о природно-соц­иокультурном образовании. Это «бессилие» преодолел Л.Н.Гумилев, утвердив географический фактор как осмысленное отношение к чело­веку, его природе и деятельности и тем самым конкретизировав в дан­ном направлении биосоциальную природу человека. Но в целом про­блемы русской истории Гумилев не решил, а лишь поставил, и не слу­чайно у него свой «таинственный» и «трудноопределимый» источник — пассионарность.

Между тем, со времен Чаадаева, несмотря на появление и широкое продвижение попыток понять и на­полнить содержанием понятие «рос­сийский менталитет», мы и сегодня не ушли далеко, хотя перипетии нашей отечественной истории не раз и не два ставили проблему понимания этой судьбы и ее причин в разряд наиболее злободневных. Но вся беда в том, что по-прежнему в реалиях российского менталитета никто сис­тематически не разбирался. Не было попыток опереться на факты, спо­собные подтвердить рассуждения о том или ином историческом типе рос­сийской ментальности русского (российского) народа ни у русских, ни у русско-советских философов. Процедура верификации общих рас­суждений о менталитете российском делалась практически невозможной запретом социологии, неразвитостью социальной психологии, убогостью статистики, идеологическими табу и т.п. Сейчас появились первые ростки фактологической базы. Но первые факты говорят о разном, например, о деградации нации[8], по-прежнему оставляя открытым вопрос о ее спе­цифических чертах как нации — вопрос, ответ на который еще долго не будет найден на пути умозритель­ных построений.

Задача пристального научного исследования содержательных ха­рактеристик нашего отечественного менталитета по-прежнему не нахо­дит достаточного круга энтузиастов, хотя в истории такие попытки изве­стны. Начало XX века для России было бурным и трагичным (кстати, и ожидания конца века окрашены в те же тона). Крайности оценок россий­ской реальности того времени обна­руживаются у представителей рус­ской религиозной философии, чьи рассуждения, по замечанию В.В.Розанова, носят умозрительный харак­тер и отличаются пренебрежением ко всему конкретному живому. Об­разованные россияне начала века спешили выразить свое пренебреже­ние к «проклятой России». В проти­вовес им народники и марксисты — каждые по-своему — в поисках ре­ального и духовного освобождения народа сосредоточились прежде все­го на анализе материальной состав­ляющей жизни и быта. В то же время философы-немарксисты говорили о духе, русской душе и т.д. И все это было как бы многофокусным отраже­нием реалий исторической менталь­ности российского народа. В совет­ское время нам показывали только одну точку зрения, сейчас мы имеем возможность взглянуть на другие. И важно подчеркнуть, что при этом бросается в глаза базовая ограничен­ность и религиозных, и марксист­ских философов, осмысливавших судьбы российского = русского = пра­вославного народа. Так, Средняя Азия и Казахстан умышленно ими специально не рассматривались, и В.И.Ленин, например, в своей работе «Развитие капитализма в России» говорит об этом прямо: «Мы берем главным образом и почти исключи­тельно данные о внутренних, чисто русских губерниях».[9]

Но Г.В.Плеханов, а затем В.И.Ленин и другие марксисты, в отличие от «метафорического» упот­ребления его у других мыслителей, дали четкое определение понятия «эпоха», и тогда у них российский менталитет начал приобретать исто­рические контуры, зависимые от ха­рактера эпохи. Марксисты доказали, что центр исторического развития России в их время переместился из деревни в города, а потому сосредо­точили свое внимание на пролетари­ате и его менталитете. Этим перено­сом акцентов понятие «народ» впер­вые было операционализировано не в плане противопоставления правя­щим элитам, группам, классам, а дифференцировано внутри самого себя, что дало мощный импульс к пониманию механизмов динамики общества.

Наряду с исторической наукой, сейчас (как и на рубеже XIX — XX веков) усиленно разворачивается ре­лигиозно-культурная позиция в ин­терпретации всей русской истории (нередко с акцентировкой ее нравст­венно-религиозного аспекта). Нрав­ственные и религиозные нормы, как известно, формируются в процессе длительном, и это обстоятельство чуть ли не автоматически превраща­ет их в предмет исторических изы­сканий. Претензии религии на часть истины не менее основательны, чем претензии науки. Но встает вопрос, а насколько само религиозное созна­ние, являясь частью культуры, исто­рично, так ли непрерывно оно сохра­няло свои собственные ценности и транслировало культуру народа, как это пытаются утверждать?

Е.Трубецкой, которого трудно обвинить в пристрастии к атеизму, марксизму и т.п., описывая «явле­ние» рублевской «Троицы» при ре­ставрации, отмечает: «…пришлось снять с иконы несколько последова­тельных слоев записей, чтобы до­браться до подлинной древней живо­писи, после чистки икону опять за­ковали в старую золотую ризу. От­крытыми остались только лик и руки. Об иконе в ее целом мы можем су­дить только по фотографии». А далее размышления приводят его к широ­ким нравственным обобщениям: «Судьба прекраснейших произведе­ний древнерусской иконописи до не­давнего времени выражалась в одной из двух крайностей. Икона или пре­вращалась в черную, как уголь, до­ску, или заковывалась в золотую ри­зу, в обоих случаях результат пол­учался один и тот же — икона ста­новилась не доступной зрению. Обе крайности в отношении к иконе, пре­небрежение, с одной стороны, неос­мысленное почитание, — с другой, свидетельствуют об одном и том же: мы перестали понимать икону и по тому самому мы ее утратили. Это не простое непонимание искусства, в этом забвении откровений прошлого сказалось глубокое духовное паде­ние. Надо отдать себе отчет, как и почему оно произошло».[10]

На наш взгляд, здесь затронута реальная и очень значимая пробле­ма. Ведь замалевать или закрыть Рублева — это практически то же, что взорвать церковь, — и с эстети­ческой, и с религиозной точки зре­ния эти явления однопорядковы. А значит, на Руси до определенного времени вообще не было критериев оценки исторической значимости, судьбоносности явлений, в том числе и в собственной истории. Следова­тельно, в действительно существую­щем историческом сознании народа, общества, индивида нет монотонно нарастающей составляющей про­гресса, там с неизбежностью будут существовать — и реально сущест­вуют — разрывы и провалы, кото­рые, периодически возникая, ставят проблему изучения их возникнове­ния, а затем — если это возможно — и преодоления.

2. Национальная история в пространстве менталитета

Роль исторического сознания в фор­мировании качественных и содержа­тельных характеристик менталитета того или иного общественного обра­зования является одной из самых значимых.

Не случайно периодически в том или ином обществе — частью осознанно, а частью неосознанно — разворачивается довольно жесткая «борьба за историю», причем в раз­ных сферах — будь то научно-теоретическая, политическая, идеоло­гическая и любая другая арена.

Почему Французская револю­ция является Великой, а российской Октябрьской отказано в этой харак­теристике? Уже в одном этом обсто­ятельстве можно увидеть стремление определенных социальных групп (в том числе и националистических, разных мастей, за рубежом) прини­зить роль и значение Октября 1917 года как благородного порыва рос­сийского народа к новым социаль­ным ориентирам и ценностям, сохра­нению и приумножению в одновре­менном акте своих собственных ис­торически сложившихся коллекти­вистских (пусть объективно патриархально-феодальных) ценностей (русский утопический социализм). Гораздо выгоднее — и в тактиче­ском, и в стратегическом планах — объявить большевиков и Ленина зло­деями мирового масштаба, которые, де, заманили и обманули народ.

Равноположенными и также по­нятными являются попытки вытра­вить характеристику «Великая» и из истории Отечественной войны 1941 — 1945 годов. С точки зрения рос­сийского сознания — и не мещански ограниченного, а нравственно-цен­ностного — это кощунственное дей­ствие, прикрываемое лозунгом псев­дообъективизма. Из факта, что Со­ветский Союз и Сталин готовились к войне малой кровью и на чужой тер­ритории, о чем знал простой совет­ский человек, с помощью «научно-объективных» манипуляций[11] дела­ется очередная сенсация и попытка перевернуть и переписать реальную историю. Но война, реально пережи­тая и прожитая советским народом, в его собственных ощущениях и на­мерениях не была ни захватниче­ской, ни преступной.

В трагических коллизиях рос­сийской истории XX века, в подсче­тах жертв индустриализации и кол­лективизации ныне усматривается лишь вина «утопического идеала коммунизма», во имя достижения ко­торого были принесены миллионы жизней. Но «американская утопиче­ская мечта» не была «коммунистиче­ской», и, возможно, поэтому сегодня стыдливо умалчивается цифра ист­ребленных индейцев, ставших пла­той за ее реализацию? Примеров таких несоответствий для желающих разобраться в реалиях отдаленного и недавнего прошлого немало.

История дает нам совершенно различные примеры того, какими факторами определялась националь­ная самоидентификация того или иного народа, по каким критериям относил он себя к той или иной ис­тории, обществу, стране. Что сохра­нило сербов, помнивших, что они сербы и славяне под тысячелетним турецким игом? Территория обита­ния и история этой территории? Но у евреев не было территории, а была одна история. Именно такие экстре­мальные ситуации и показывают, что некая реальность — а именно национальный менталитет — суще­ствует и как-то воспроизводится во вполне реальных феноменах и инс­титутах. В экстремальной ситуации — того же еврейского народа, напри­мер, — он воспроизводился в куль­туре, религии и образовании (в пись­менности, языке).

Но, что особенно примечатель­но, когда происходит самоидентифи­кация людей с какой-то общностью, тем или иным национальным образо­ванием, то при этом в очень большой степени значимо их отношение или

ценностная квалификация того, ку­да они себя стараются отнести. И старания эти направлены на приоб­щение к лучшему или значительно­му. Те же сербы — если историче­ская память зафиксировала какие-то громкие исторические деяния, свя­занные именно с сербами, то они будут под любым игом помнить, что они были, есть и будут представите­лями замечательного и достойного народа, давшего истории эти извест­ные подвиги. То же евреи: каким бы гонениям повсюду они ни подверга­лись, они помнили, что они суть тот самый избранный народ, у которого были и знаменитый мудрец Моисей, и Библия, и Божий завет. То есть для менталитета должна быть история. Но не любая и вся, а значимая. И для исторического сознания, оседа­ющего в ментальные конструкции, не последовательность и хронология важна, а значимость тех или иных исторических событий.

Современные итальянцы после стольких завоеваний и этническо-исторических смешений и сегодня называют себя не иначе, как наслед­никами Великого Рима. Потому что Великая Римская империя в истори­ческих анналах осталась как некий бессмертный символ национального — военного, культурного, историче­ского и т.д. — величия. В ментали­тете история неотделима от гордости за свою общность, за свой народ, «за своих».

Кто сегодня вспомнит день Бо­родина или Полтавы? Но они суще­ствуют в сознании (менталитете) русского народа как символы рус­ского (российского) величия. Можно ли сегодня относиться к Бородино так же, как к битве под Сталингра­дом? Вопрос риторический. Боль­шинство народа не знает и даты Ста­линградской битвы, хотя она у всех на слуху и обязательна в школьном курсе истории. Значит ли это, что для появления исторического созна­ния надо тренировать память? Нет! Для менталитета важно чувство, вы­зываемое данным событием, а дата неважна, несущественна. Здесь тоже должен работать иной, нежели ака­демический, принцип. Но он должен быть социо-культурным, культуро­сообразным. И только ли професси­ональное сообщество историков яв­ляется хранителем и формировате­лем исторического сознания народа?

Если же мы отождествляем мен­талитет и национальный характер и считаем, что это рядоположенные понятия, то стоит ли еще рассуждать о некоем туманном источнике тради­ции или еще о чем-то неуловимом? В то время как те, кто занимается серьезно и упорно национальным характером, уже давно его разложи­ли. Так, американские психологи оценивают около 80% наследствен­ных черт характера. По данным Р.Пэка, в нем 50%  — дает мать, 28% — отец, 6 % — братья и сестры, 4% — другие члены семьи, 6% — свер­стники, 3% — школа и другие общественные институты, включая цер­ковь, 3% — другие взрослые, 0,3% — замещающий жизненный опыт.[12]

То есть имеется ментальная модель индивида, а через нее — ментальная обобщенная модель национального характера. И, соответственно, каж­дому индивиду через различные оп­ределенные формы воздействия на него прописывается его место.

3. Менталитет и образование

Идея ментальности возникла среди историков школы «Анналов», повер­нувших историческую науку от исс­ледования объективных социально-экономических отношений к анали­зу структур духовной жизни, к по­иску фундаментальных устойчивых структур сознания.

Известно, что в менталитете со­держится нечто традиционное, со­ставляющее ядро, а к нему со време­нем приживается новое, которое, в свое время и в свою очередь, превра­щается в традицию. Определение со­держания этого ядра — ключ к по­ниманию многих социальных про­цессов, основа для прогнозов и ожи­даний, для успешности социальной практики. Но это большая культуро­логическая проблема.

Замечено, что когда происходят различные модернизационные ка­таклизмы, то внедрить всякую инно­вацию мешают или способствуют, искажают ее или модифицируют та­кие условия и факторы, которые вхо­дят в менталитет. К примеру, япон­ский менталитет и японская тради­ция сломали неоднократные попыт­ки американской модернизации, не­смотря на очень мощный напор. Со­ответственно, имея инновационные намерения, мы оцениваем, что уда­стся в конкретно этих условиях реа­лизовать, а что нет, что пройдет или не пройдет. И если возникает необ­ходимость какого-то социального преобразования, то нас с той же не­обходимостью должно интересовать то, что это понятие — менталитет — может выполнять операционную функцию, т.е. позволяет анализиро­вать некую ситуацию, которая без него не анализируется, соответст­венно — не понимается адекватно и т.п. В этой связи проблема ментали­тета ставится в двух аспектах. Пер­вый — это на какие ментальные конструкты можно опереться, модер­низируя социальную жизнь, ту или иную ее сферу, знаем ли мы их, адекватно ли оцениваем и можем ли использовать. А второй — какие ин­новации при этих условиях будут иметь успех, какие — нет или будут трансформироваться ввиду объек­тивного наличия этих устойчивых ментальных конструкций. То есть необходимо четкое осознание того, что мы должны учитывать, пытаясь проводить ту или иную модерниза­цию.

Возьмем, к примеру, такую со­циальную сферу, как образование, тесно связанную с ментальными ре­алиями. И здесь сразу — предмет для размышлений. Российский мен­талитет не дал прижиться в России образованию как совокупности сис­тем научных знаний, не позволил сформироваться такой ценности, как систематически-научно обоснован­ный профессионализм. Формально образование у нас имеет очень высо­кий уровень распространения — ко­личество выданных инженерных, медицинских, педагогических и про­чих дипломов у нас вполне, на уровне ведущих стран мира. Но то, что изу­чалось, а точнее, сдавалось в вузе, в самой незначительной мере влияет на отправление реальных должност­ных функций выпускников вузов впоследствии, в их профессиональ­ной жизни.

Аналогична судьба мировозз­ренческой, этической, правовой, со­циально-политической и другой под­готовки. Содержание образования существует как бы само по себе, а субъект действия, который есть, по идее, сформированный результат этого образования, — сам по себе. И если в дореволюционной России об­разование широких слоев просто фи­зически не осуществлялось, грамот­ность через учреждения начального образования получало 20% населе­ния, 2% составляла образованная интеллигенция, то в советское время образовательная политика проводи­лась очень интенсивно, и России удалось к середине века выйти в число наиболее преуспевающих в этом отношении стран — практиче­ски была ликвидирована неграмот­ность, введена 7-летка, достаточно высоким было количество выпускае­мых вузами и ссузами специалистов. И тем не менее на сегодня количе­ство дипломов не отражает истинной ситуации ни с количеством действи­тельно образованных людей в стра­не, ни с качественным уровнем спе­циалистов в общественном производ­стве, что создает — неадекватно дол­жному положению дел — проблемы поиска реальных специалистов, спо­собных задавать перспективу обще­ственного развития.

Эта проблема совсем не нова, она существовала уже в дореволюци­онной России. И, как реакция на нее, продиктованная ощущением и пониманием несоответствия дипло­мированного образования реальному культурному содержанию, приобре­таемому учащимися в казенных учебных заведениях, стали возни­кать во второй половине XIX века так называемые вольные учебные заведения, дававшие их слушателям возможность лишь по собственному желанию получать образование, т.е. удовлетворять свою потребность в освоении культуры, безо всяких обя­зательных дисциплин и экзаменов. Но при этом не дававших никаких дипломов, а стало быть, и никаких формальных статусов и гарантий ка­зенных должностей. То есть истин­ное образование, по словам К.А.Тимирязева, «свободное от всякой китайщины»[13], а не воспроизводящее «дипломированное невежество».

Подход, на наш взгляд, был очень плодотворным. Хочешь обра­зовываться — приходи. Вот тебе аудитории, вот — лучшие препода­ватели, вот — лаборатории, библио­теки. Но — никаких дипломов и никаких казенных государственных мест, приобретаемых вместе с дипло­мом.

Но Россия и до сего дня в этом отношении — «китайская» страна.

Она обращает внимание на диплом и не обращает на то, что остается (или прибавляется) в самом человеке от этого диплома. Причем это на удив­ление устойчивая отечественная ха­рактеристика. Ведь в 1918 году на совещании по реформе высшей шко­лы заместитель наркома по просве­щению М.Н.Покровский изложил основные принципы высшей школы в советской России. И там тоже пред­полагалось уничтожение дипломов как для поступления в университет, так и при окончании университета; уничтожение ученых степеней для занятия кафедры и т.д.

Куда все подевалось? У нас опять переводные экзамены чуть ли не с первого класса школы, вступи­тельные, выпускные в институте — и везде бесконечные аттестаты, дип­ломы, свидетельства, удостоверения, справки, сертификаты.. Что опять нас заставило вернуться к казенной аттестации, которая ничего реально не отражает (и, кстати, положа руку на сердце, является секретом Пол­ишинеля)? Известно, что наши дип­ломы не котируются, а их обладате­лей практически во всех странах подвергают переучиванию или пере­экзаменовке (за исключением фун­даментальной науки). А вся эта ка­нитель — из-за того, что нам иначе нечем формально подтвердить тот уровень образованности, на который затрачиваются государственные средства (и не такие уж малые, в абсолютном выражении), но которо­го реально нет. И сейчас прекраще­ние обязательного образования — это не только от нехватки денег, но отчасти и от понимания того, что огромные средства уходят неэффек­тивно и образованности реальной на­ше образование пока не дает.

Для понимания взаимосвязи об­разования и менталитета следует развести институциализированное и неинституциализированное образо­вание (в литературе их еще различа­ют как формальное и неформальное образование). На наш взгляд, с ис­торически устойчивыми, естествен­но-исторически складывающимися конструкциями общественного со­знания имеет дело неинституциали­зированное образование, то есть соб­ственно оно и имеет прямое отноше­ние к менталитету, формируясь при его участии, воспроизводя его, моди­фицируя и развивая и т.д. А инсти­туциализированное образование действует в среде профессиональным сообществом одобренных и выделен­ных в данной интеллектуальной сфе­ре конструктов. Не исторически ус­тойчивых, не тех, которые со време­нем выделены и утверждены, а тех, которые поощрены «к святости» тем или иным профессиональным сооб­ществом.

Проблема в том, что менталитет воспринимает и воспроизводит лишь те элементы, которые есть нечто цен­ное и значимое для народа. Каким образом это туда попадает? Здесь есть два пути: традиционный и инно­вационный. Традиционный — когда его содержание формируется естест­венно-историческим путем, и то, что туда попало, передается из поколе­ния в поколение существующими определенными институтами, связя­ми и т.д. Такими способами передачи ментальных конструктов в допетров­ской Руси, например, были церковь и община. При Петре появляется первая общероссийская массовая га­зета — повлияло ли это обстоятель­ство на механизмы формирования и содержание менталитета? И что по­падает в ментальные конструкты — то, что люди вычитывают или что люди слышат? На основании истори­ческих материалов мы этого сказать не можем. Только по косвенным по­казателям можем еще судить, что было значимым, а что нет.

Неинституциализированное об­разование работает внутри опреде­ленного ментального пространства, а институциализированное — как бы облекает в академическую форму еще и те ценностно-смысловые уста­новки и мировоззренческие конст­рукты, которые в нем исторически складываются и оседают, дополняя его уже идеологизированными и она­ученными формами, от научных ис­тин вплоть до служения нации, «до веры, царя и отечества». И попытка модернизировать образование по за­падному образцу, то есть пустить вширь совокупность наук, сделан­ную содержанием образования, из­мененным по позитивистскому об­разцу, объективно фактически не удалась — оно не прижилось в Рос­сии.

Да и может ли институциализи­рованное образование формировать менталитет? Оно воспроизводит пре­имущественно идеологически значи­мые конструкты, а в менталитет ско­рее и чаще попадают другие, — мировоззренчески значимые, жизнесмысловые или ценностно-смысло­вые, ведь менталитет — это объективно складывающееся духовное образование. Он передается структу­рами повседневности. Идеология, конечно, пытается на него воздейст­вовать и частично оказывает на него влияние, но эффект получается сим­биотический, результат обнаружива­ется порой отнюдь не тот, которого пытается достичь идеология, в нали­чии оказываются идеологические конструкты, измененные устойчи­вым основанием общественной пси­хологии. То есть идеология не восп­ринимается и не вживается неизмен­но, а лишь в модифицированном виде воспроизводятся какие-то ее элемен­ты.

Через институциализированное образование каждое научное сооб­щество стремится удовлетворить свой эгоистический интерес, т.е. сде­лать социально значимым собствен­ное знание. Поэтому не склеиваются сейчас образовательные конструк­ции в нашей школе, которые можно было бы транслировать сообразно не­коему исходному состоянию. Ведь была попытка все отечественное об­разование построить на переднем плане науки.[14] Никто в мире не пытался этого делать, а у нас попы­тались. И буквально через год — два пришли к выводу, что это невыпол­нимо, что учебники не читаемы и вызывают отвращение к математике, физике и т.д. Но, заметим, у нас эту посылку — «на переднем крае» и «впервые решим» — продолжают де­лать основной целью и содержанием образования. В Российском законе «Об образовании» цель образования именно так и определена — научное образование и научная картина ми­ра.

Однако отметим, что даже шко­ла как институциализированная форма образования не может транс­лировать высшие достижения науки, если в целом индивид самой жизнью не подтянется к определенному уровню освоения значимых интел­лектуальных и, шире, духовных, конструктов. А тогда напрашивается вывод, который, как представляется, становится проблемой и гуманиза­ции, и гуманитаризации образова­ния. Если построение отношений об­разования и чистой науки сложно и не складывается естественно-исто­рическим образом, а каждый новый уровень научного знания отрицает предыдущий уровень, то в случае менталитета ситуация обратная: он совершенно кумулятивен и форми­руется естественно-историческим путем. Следовательно, его природе более сообразны гуманитарные дис­циплины (если вообще здесь уместен предметно-дисциплинарный под­ход). Конструкция построения цен­ностно-смыслового пространства в гуманитарных науках более сооб­разна целостности ментального про­странства, когда фактически равное право признается за факторами, раз­несенными во времени и пространст­ве, по различным сферам реально­сти, по разным видам деятельности и т.д., где не так явно выражена вре­менная шкала. Там нельзя сказать, что Данте выше Гете, а Гете выше Толстого. Более того, еще не совсем ясно, а меняется ли со временем менталитет или он есть нечто устой­чивое? А также, «что такое менталь­ность — определенные архетипы, коллективное бессознательное или какие-то конструкты национального характера?»[15]

В свете сказанного, можно по­размышлять о судьбе образования в нашей стране и ее причинах. Сегод­ня мы можем констатировать, что единая трудовая политехническая школа (при наличии у нее опреде­ленных достоинств и безусловных успехов, но это предмет другого раз­говора) была сформирована под про­фессионализм. Эта модель в опреде­ленном аспекте есть прагматизированный и даже утилизированный, можно сказать, американизирован­ный вариант образования. То есть система образования в таком виде (в определенном аспекте) утеряла свою цель, свои ценности и свои сверхцен­ности — формирование человека че­рез трансляцию жизне-смысловых или ценностно-смысловых конст­руктов. Под флагом времени она ста­ла транслировать преимущественно иные ценности: профессиональные, производственные, политические, идеологические — какие угодно, но не образовательные. И здесь про­изошло расхождение с реальной ис­торической почвой, с тем, что в стра­не ранее и доныне живо функциони­ровало и действовало. Здесь реально существующий, но неучтенный рос­сийский менталитет трансформиро­вал и практически отбросил такое образование, выхолостил его. Не сразу, со временем.

А могло ли быть иначе? Отно­шение к интеллигенции как к слою работников умственного труда, т.е. как к непроизводительному слою, — в противовес пониманию труда толь­ко как крестьянского — жило в кре­стьянской среде в установке, что трудится лишь тот, кто работает ру­ками, и точнее — кто землю пашет. И когда ставилась задача землю па­хать, то эта установка работала нор­мально. Но когда Россия вышла на задачу индустриализации, когда встал вопрос о кадрах — знаменитое «кадры решают все», — то произош­ло усечение: «кадры», а не человек решает все. Далее, по объективной логике произошла следующая под­мена: дело образования — дать кадры. Строители коммунизма уже есть — их надо выучить и сделать из них кадры. Произошла и эволюция представлений о том, чему надо учить. Если сначала были обязательными 4 класса, чтобы можно было прочитать «Мы не рабы», то дальше уже требо­валось очень пристально смотреть, каким содержанием наполнять обра­зование. В первую очередь, какого содержания должно быть гуманитар­ное знание, ответственное за поддер­жание некоторых ментальных конст­рукций. Однако велением времени были естественные науки и техниче­ское знание.

Роль гуманитарного знания в это время выполняла идеология. И хотя в содержании институциализированного образования довлела по­зитивистская модель науки, тем не менее, социально-гуманитарную часть идеология восполняла — пусть на агитационно-политическом уров­не, дополняя, микшируя издержки гипертрофированного естественно­научного и технического знания. Но в 60-е годы позитивистская планка у нас была поднята еще выше, гумани­тарный сектор явно отставал, а прежняя агитационно-политическая идеология уже была слишком прими­тивна, груба и явно недостаточна, чтобы выполнять прежнюю компен­саторную функцию. Поэтому как система ценностного самоопределе­ния такое образование уже не рабо­тало. Происходит скатывание к фор­мализму и фактической деградации. Эти соображения гипотетичны и больше являются возможными вер­сиями, требуя опять-таки скрупу­лезного научного анализа с «порой на факты. Но они показывают, где искать и какой конкретной инфор­мации не хватает для построения объективного знания.

Пренебрежение особенностями ментального конструкта влечет по­рой неожиданные последствия боль­шой разрушительной силы. К приме­ру, много ли найдется у нас идеоло­гов, которые всерьез озаботились бы сейчас исследованием и учетом зна­чения мессианства в национальном сознании русского народа? А ведь идея мессианства как ментальная характеристика русского народа сто­летиями жила в России, в частности, на ней построили свой успех больше­вики.

И.В.Сталин, вполне в русле идей мессианства, а следовательно, в согласии с российским менталите­том, сделал ставку на сверхидею — коммунизм — и сохранял ее всеми имеющимися средствами. До его смерти идея мировой революции и коммунизма во всемирном масштабе была жива и на нее работали все социальные институты советского общества. При этом Бухарина, кото­рый провозгласил: «Обогащайтесь», Сталин отодвинул, сказав, что этого не надо, что во имя светлого будуще­го будем ВОТ ТАК сегодня жить. А в 60-е годы Н.С.Хрущев выдвигает лозунг: «Жить не хуже, чем в Аме­рике!», «Догоним и перегоним Аме­рику по производству мяса, молока и масла на душу населения!»[16]

Таким образом, Сталин вклю­чился в одну модернизаторскую парадигму, а Хрущев — в другую. И Хрущев, в отличие от Сталина, фак­тически провозгласил идею «СЕ­ГОДНЯ будем жить». В это время кардинально меняются представле­ния партии и идеологов о коммуниз­ме — можно сказать, это был уже чистый ревизионизм, суть которого — замена духовных ценностей мате­риальными. Даже в Программе пар­тии коммунизм стал трактоваться как изобилие, что «польется полным потоком». Идеологически это никак не обсуждалось и транслировалось во все сферы. А что же светлое месси­анское будущее, когда наступит? А никогда. Эта новая идея коммунизма как изобилия попала на голодную почву послевоенных тягот и желания людей жить лучше.

Какие последствия для соци­альной жизни, а затем и менталитета имела такая идеологическая инвер­сия? Это был перелом. Дипломиро­ванная интеллигенция пошла в так­систы, чтобы было «больше молока и мяса». Отсюда и тогда же началась процентомания в образовании — да­дим больше кадров, перегоним по производству на «душу населения», как в Америке, врачей, учителей, инженеров и других работников ум­ственного труда. Но при этом каче­ство специалиста и эффективность его труда измерялись количеством койко-мест и человеко-часов, то есть тем, что от самого специалиста никак не зависело. Плюс маленькая зарп­лата и формируемое в системе образования, но реализуемое в жизни представление о месте специалиста и интеллигенции в обществе. До Хрущева система образования работала и воспроизводила определенные ду­ховные ценности всеми имеющимися средствами, вплоть до репрессивных методов, корректирующих «отклоня­ющееся поведение». А Хрущев, как мы теперь понимаем, сказал: «Раз коммунизма нет, то все дозволено», главное не миссия, не царство свет­лого будущего, а задача перегнать по количеству мяса и масла. Вместо ми­ровой миссии цель и смысл попроще — хорошо кушать. И пошла система вразнос…

Таких моментов в проявлении различных свойств менталитета мо­жет быть неожиданно много: ведь нам почти не известно, с чем прихо­дится иметь дело и когда и как это «нечто» себя проявит.

Что ожидает Россию завтра, во многом зависит и от того, какие зна­ния и какие иллюзии питает народ российский о себе, своей истории, своей государственности. Ныне на­род безмолвствует, садит огурцы на стронциевых грядках и радуется, что еще жив, если вообще задумывается об этом. Есть ли у России историче­ская перспектива? Ответ лежит в уг­лубленном исследовании россияни­на, его прошлых ментальных конст­рукций и ментальности сегодняш­ней.

 

[1] Современная западная философия. Словарь. М., 1991 г., с. 177.

[2] Шаповалов В.Ф. Россиеведение как комплексная научная дисциплина. Общественные науки и современность, 1994, №2, с.39

[3] Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего. Статьи и письма. М., 1987, с. 141.

[4] Современная западная философия. Словарь. М., 1991 г., с. 177.

[5] Плеханов Г.В. Соч. в 24 т., М. — Пг., 1925, т.10, с. 135-136.

[6] Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего. Статьи и письма. М., 1987, с. 142.

[7] Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего. Статьи и письма. М., 1987, с. 146.

[8] Морозова Г.Ф. Деградация нации — миф или реальность? Социс, 1994, №1.

[9] Ленин В.И. Поли. соб. соч., М., т.З., с.5.

[10] Е.Трубецкой. Умозрение в красках. Три очерка о русской иконе. Новоси­бирск, 1991, с.96-97.

[11] Суворов В. «Ледокол». М, Новое время, 1993.

[12] Воробьев Г.Г. Легко ли учиться в американской школе? М., 1993, с.21,

[13] Тимирязев К.А. Наука и образование. М., 1963, с.370.

[14] Никандров Н.Д. Сравнительная педагогика: уроки и надежды: Педагогика, 1989, №10, с. 130-131.

[15] Российская ментальность (материалы «круглого стола»). Вопросы фило­софии, 1994, №1, с.25.

[16] Российская ментальность (материалы «круглого стола»). Вопросы фило­софии, 1994, №1, с.43.

 

Впервые опубликовано в журнале    «Россия-ХХI».-М., 1994, № 11-12