Подоксенов Александр Модестович. ИДЕИ И МОТИВЫ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО В «ПОВЕСТИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» МИХАИЛА ПРИШВИНА (Часть 2)

Подоксенов Александр Модестович

Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина

доктор философских наук, профессор кафедры философии

Podoksenov Alexander Modestovich

Bunin Yelets Stat University

doctor of philosophy, professor of the Chair of Philosophy

E-mail: podoksenov2006@rambler.ru

УДК – 81.01/.09;008

ИДЕИ И МОТИВЫ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

В «ПОВЕСТИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» МИХАИЛА ПРИШВИНА

(Часть 2)

Аннотация: Цель статьи – анализ исторического и культурного контекстов взглядов русского и советского писателя Михаила Михайловича Пришвина (1873–1954). В произведении «Повесть нашего времени» Пришвин продолжает мировоззренческий диалог с Достоевским, которого называл «вечным спутником» жизни, что является одним из магистральных направлений творчества писателя. Диалогизм и полемизм, особое внимание библейским образам и символам, позволяющим сопоставить сиюминутные проблемы своих художественных героев с вечными истинами человеческого бытия – типичная черта творчества и миропонимания как Достоевского, так и Пришвина. Для обоих писателей характерно неприятие идей насилия над личностью, убежденность в самоценности жизни каждого «маленького» человека.

Ключевые слова: Пришвин, Достоевский, идеология, религия, революция, большевизм, классовая борьба, Великая Отечественная война.

IDEAS AND MOTIVES OF F. M. DOSTOYEVSKY

IN “THE TALE OF OUR TIME” BY MIKHAIL PRISHVIN

Abstract: The purpose of the article is to analyze the historical and cultural contexts of the views of the Russian and Soviet writer Mikhail Mikhailovich Prishvin (1873–1954). In the work “The Tale of Our Time”, Prishvin continues his ideological dialogue with Dostoevsky, whom he called the “eternal companion” of life, which is one of the main directions of the writer’s work. Dialogism and polemicism, special attention to biblical images and symbols that allow you to compare the momentary problems of your artistic heroes with the eternal truths of human existence – a typical feature of creativity and worldview of both Dostoevsky and Prishvin. Both writers are characterized by a rejection of the ideas of violence against a person, a conviction in the intrinsic value of the life of every “little” person.

Key words: Prishvin, Dostoevsky, ideology, religion, revolution, Bolshevism, class struggle, Great Patriotic War.

В «Повести нашего времени» Пришвин стремится художественно отобразить логику духовно-нравственных поисков людей советской эпохи, в которой перемешаны частная правда личности и правда государства, каждая из которых была одинаково ценна, но по отдельности не выражала всей истины. Говоря о соотношении русского и советского в характере своих соотечественников, он пишет: «У людей, соединенных между собой общим языком, обычаями, культом, историей, ну, вот скажем, хотя бы людей русских, есть в душе какой-то более или менее подходящий образ примерного своего человека <…> тот образ, конечно, меняется в русской истории; допетровский образ русского человека, наверно, не такой, какой создался в народе после него, точно так же кустарно-земледельческий образ не совсем такой, как образ советского времени. Но если существует нация, народ, то в глубине его существует и неколебимый образ, что-то остается и связывает эпохи переживаний, как все равно у дна морского не шевелится вода и в бурю. (Вот об этом-то человеке я и говорю в “Мирской чаше” [одно из рабочих названий “Повести нашего времени” – А.П.] как о читателе десяти русских мудрецов)» [11, c. 56].

Пришвин убежден, что абсолютно неизменных идей не бывает и общественно значимые идеалы могут жить, лишь видоизменяясь во времени. Человек как личность развивается вместе со своим представлением о мире, хотя в реальности есть и те, кто изменяет своему идеалу, и те, кто становится мумией верности ему. Подобным персонажем в «Повести нашего времени» выступает Гаврила Алексеевич Староверов, который «сохранил только форму летописца, сам же он как дерево стоял на берегу непонятного потока жизни» [6, c. 154]. При всех несомненных достоинствах, главный недостаток Гаврилы Алексеевича, по мысли писателя, был в том, что он трагически отстал от времени. Современным же может быть лишь тот человек, пишет в Дневнике Пришвин, «кто мысль своего поколения узнает в другом, держится за нее и не отстает в новом времени от молодых. Человек, выходящий из времени, всего боится – это раз, и второе, от чего он боится всего нового, это гордость, основанная на предрассудке старого времени» [11, c. 178]. Отсюда понятен сюжетный ход мысли писателя, по которому выпавший из потока жизни Гаврила Алексеевич становится единственным, кто умирает за все время повествования. Хотя чудесным образом не погибают ушедшие из поселка на фронт солдаты, а получившие похоронки их жены вновь выходят замуж, что порождает нравственную коллизию встречи возвратившихся с войны мужей, разрешение которой для героев «Повести нашего времени» окажется возможным только через принятие христианских заповедей всепрощения, милосердия и любви.

В ходе работы над повестью у Пришвина все более отчетливо формируется итоговый вывод, обобщающий его философско-мировоззренческие представления о том нравственном императиве, который дает людям духовную силу противостоять давлению атеистического государства: «Величайший долг человека – это изменяться в Боге (как Бог – так я!), изменяясь же не соблазняться временем: не за временем идти, а за Богом, идущим во времени. (Истина.) Можно с Богом идти против времени, можно со временем идти против Бога. Не за временем надо идти человеку, а за Богом, идущим для человека всегда во времени. (Правда)» [11, c. 588]. Так Пришвин по-своему интерпретирует мысль Вл. Соловьева, который в статье с примечательным названием «Русская идея» отмечал, что ответ на все смысложизненные вопросы исторического бытия народа можно найти только в «вечных истинах религии. Ибо идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» [14, c. 187].

Историософский взгляд Пришвина на современность и духовная приверженность заповедям Христа укрепляли мировоззренческую опору его отношения к советской действительности. Стараясь «не соблазняться временем», он никогда не идет на моральный компромисс с властью, его задача – выработать единственно возможную в данных условиях жизненную позицию. Отсюда понятно основание выводов и о христианстве как пути приобщения личности к вечным константам бытия, и о Несторе как идеале православного человека, который был не только летописцем русской древности, «но и сам тоже двигался вместе с медленным потоком прежней старинной жизни» [[6, c. 154]. Как автор, стремящийся постичь правду и истину своего времени, Пришвин говорит о желании быть похожим на Нестора, одно из главных достоинств которого он видит в служении «делу любовной связи людей между собою» [6, c. 150] – тому великому и вечному делу православной церкви, которая со времен принятия русским народом христианства призвана соединять поколения и примирять вражду.

В своем Дневнике Пришвин прямо и откровенно пишет, что в эпоху великих исторических катастроф только церковь как хранительница заветов Христа способна дать людям нравственную силу жить и выстоять. «Все движется, меняется, переделывается вечно и проходит. На что же опереться человеку? Понятно, он ищет в Боге постоянства, вечности» [10, c. 363]. Утверждая незыблемость евангельских заповедей бытия, подчеркивает Пришвин, христианство стало основой духовной жизни русского народа, для которого «чувство вечности было всегда лестницей к Богу» и поэтому «люди ничего делать не могли без мысли о вечности, и эта вечность переходила в прочность создаваемых всеми вещей» [9, c. 325].

Однако для революционного преобразования мира требовались иные духовные опоры. Большевизм остро нуждался не только в разоблачении «негодности» православия, но и в создании новой религии, в повороте народных масс к иной вере. Во всех сферах общественного сознания советская власть активно насаждала дух неистового богоборчества, и, как это всегда бывает, восприимчивее всего к веяниям нового времени оказалось подрастающее поколение. Поэтому постепенно «идея вечности мало-помалу стала покидать людей, и они сами не знали того, что чувства вечности у них давно уже нет, и от нее осталась лестница в какую-то стратосферу, где нет ни Бога, и ничего» [9, c. 325], – пишет Пришвин, характеризуя распространенность атеистических умонастроений среди молодежи накануне Великой Отечественной войны.

Не случайно Алексей Коршунов, юный герой «Повести нашего времени», заявляет своему другу Ивану, что время христианства с его заповедями прошло. На примере столкновения взглядов подростков Пришвин хочет показать мировоззренческий конфликт не только между старыми и молодыми людьми, но и внутри подрастающего поколения. Если Иван Староверов убежден, что к путь к правде и истине бытия лежит через принятие христианских заповедей любви, милости и прощения, то Алексей выступает категорически против: «Извини меня, так просто я не могу <…> время такой милостыни прошло. <…> А я молюсь: все понять, ничего не забыть и не простить». И на вопрос Ивана: «Как же так: “не простить”?!», со всей решимостью отрубает: «А так: хочу жить и основному врагу не прощать» [6, c. 163].

Чтобы избежать запрета цензуры на публикацию повести, Пришвин стремится завуалировать политические проблемы, которые вступают в прямое противоречие с господствующей идеологией советской власти. О диалектичности и многослойности образа своих героев, о наличии скрытых смыслов их жизненных судеб свидетельствуют дневниковые заметки писателя, позволяя выявить не только сюжетные подтексты, но и те творческие интенции, которыми он руководствовался, создавая «Повесть нашего времени». Основная задача, пишет Пришвин в Дневнике, состоит в том, чтобы «осмыслить время созданием образа вождя-мстителя (Алеши) – это открыто. А тайный выход из положения одураченной овцы будет показан русским характером вещи (“славянская душа”)» [11, c. 52].

Поэтому лишь в силу цензурных ограничений и только внешне Алексей Коршунов предстает в образе «вождя-мстителя», тогда как на самом деле художественной задачей писателя является показ не только для героя, но и для современников путей выхода из положения «одураченной овцы». Освобождение от дурмана атеистической пропаганды возможно лишь при возврате к исконным первоначалам народного бытия: «На этом пути (национальном) и будет продвижение коммунизма, только национальное начало будет содержанием, а коммунизм формой, т.е. что коммунизм освободит нас из своего плена и станет формой» [11, c. 52]. Так Пришвин обозначает главную цель повести – показать собственное видение пути духовного преодоления идеологии классовой борьбы, исторического нигилизма и воинствующего богоборчества, о чем он неустанно размышляет с момента свершения Октябрьского переворота.

Повесть Пришвина в очередной раз обозначила мировоззренческий конфликт художника с большевизмом по вопросу понимания духовно-нравственных основ бытия русского народа и государства. «С гордостью думал о себе, что “Повесть” есть результат не только таланта, а и нравственного усилия, в котором большую роль играет внимание ко времени (усилие быть современным)» [11, c. 81], – отмечает в Дневнике писатель вскоре после завершения работы над книгой. Актуальность и современность своего труда он видит в том, что изображая жизнь людей в условиях войны, повесть выражала их реальные настроения и взгляды, тем самым отражая закономерности народного бытия. Очевидно, что главной линией сюжета является рассказ о том, как в ходе великой войны душа Алексея Коршунова очищается от ложных идеологических наслоений советского времени и он духовно возрождается по мере приобщения к вечным ценностям любви, правды и истины святоотеческой веры. С самых древних времен для всех русских людей, как отмечал Достоевский, «Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек» [1, c. 172].

Быть современным для Пришвина – это значит понять и руководствоваться в своих поступках теми духовными доминантами времени, которые определяют миропонимание людей, их отношение друг к другу и к происходящим событиям. Если в эпоху монархии, с которой совпала юность писателя, современным было стремление молодежи через подпольную литературу овладеть теорией социализма, чтобы участвовать в политической борьбе и готовить себя к революции, то советское время показало, пишет в Дневнике Пришвин, что «добытые знания не дали ответа на наши вопросы <…> чтобы понять время или быть современным, надо понять самого себя через любовь, и что знание без любви не может сделать современным, и что только одна любовь определяет точку применения силы подвига» [10, c. 621].

За годы творчества в условиях советской цензуры Пришвин, как и многие писатели социалистической эпохи, выработал умение выражать свои взгляды эзоповым языком. Поэтому в «Повести нашего времени» внешне все выглядит, будто герои всего лишь обсуждают название нового поселка, построенного возле ручья, который славится своей чистой и холодной водой. Если Алексей вместе с большинством выступает за название «Ключ правды», то у Ивана мнение иное: «Я потому, – сказал он, – предложил “Верный путь”, что правда – это только между людьми. Побольше правды есть еще истина, и верный путь может быть путем и к правде и к истине». И далее следует примечательная ремарка автора, что «на людях спор этот о правде и об истине, конечно, не мог разгореться, как, бывало, у меня за столом, но тем, кто знал Алешу и Ваню, можно было хорошо понять их намеки» [6, c. 165]. Из дальнейшего текста становится ясно, что речь идет о сопоставлении нравственных основ христианства и социализма. Готовящийся вступить в партию, Алексей в духе советской атеистической пропаганды заявляет Ивану, что его религиозная вера – это эгоистическое желание жить в сторонке от забот общества, тогда как для советского человека «в правде без личного усилия жить невозможно. В правде могут жить только люди-производители» [6, c. 165].

Следует подчеркнуть, что смысл спора героев о правде и истине, касается понимания не только текущего советского времени, но и сущности всего исторического бытия России. И дальнейшее развитие этой темы в «Повести нашего времени» – это, по сути, художественная интерпретация одного из важнейших тезисов, касающихся духовно-нравственных основ жизни русского народа, который в свое время сформулировал Достоевский: «Русская вера, русское православие есть всё, что только русский народ считает за свою святыню; в ней его идеалы, вся правда и истина жизни» [2, c. 118]. Более того, Достоевский был глубоко убежден, что правда Христа «…выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее» [3, c. 198–199].

Опыт жизни при социализме, где насаждение безбожия было государственной политикой, закономерно приводит Пришвина к выводу, что последней нравственной опорой человека в обществе идейно-классового насилия является только вера в учение Христа. И это еще раз подтверждает его духовную близость с Достоевским, отмечавшим в свое время, что единственным избавлением от мучительнейших физических и духовно-нравственных испытаний для него стал Христос: нужно только «верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа. <…> Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» [5, c. 175–176].

Справедливость этих слов Достоевского, выстраданных всей его жизнью, в полной мере проявится и в отношении последующих поколений русских людей, также стремящихся к постижению правды и истины своего времени. В «Повести нашего времени» всю сложность духовной эволюции человека от атеизма к Христу Пришвин стремится показать путем сопоставления событий современности с идейно-творческим наследием не только Достоевского, но и Гоголя. Переосмысляя художественные образы повести Гоголя «Страшная месть» (1831) в контексте меняющегося времени, он приходит к выводу о сущностном сходстве зла во все исторические эпохи. Еще в детстве, рассказывает Пришвин, он до того ужасно боялся Гоголя, что повесть эту «ни разу не мог дочитать до конца. Страшный колдун потрясает меня и теперь, когда я читаю те страницы, где показывается в горах из облаков Мститель – всадник с мертвыми очами, и тень его, месть, начинает распространяться по всей земле». Но ныне, продолжает писатель, вся иррациональность мстительного зла состоит в том, что оно воплотилось в нашествии фашистов: «И сейчас, когда весь мир содрогается от войны, я, вспомнив всадника-Мстителя, складываю на груди крепко-накрепко ладони, прижимаю локти к бокам и чувствую, будто тело мое дрожит мелкой дрожью. Мне кажется в это время, что вся небывалая мировая война есть тень того всадника-Мстителя» [6, c. 149–150].

В 1941 году необходимость защищать жизнь своих родных и независимость Отечества вновь поставила перед русскими людьми вопрос как о личном долге в борьбе с врагом, так и о способах нравственного противостояния мировому злу войны. В своей повести Пришвин стремится изобразить, как в сознании Алексея, преодолевающего безмерные страдания войны и плена, свершается переход от идеи возмездия к прощению. Духовное просветление героя помогает и самому автору в решении главного мировоззренческого вопроса всей послереволюционной эпохи – вопроса о путях примирения безбожной идеологии классового насилия с вечными религиозно-нравственными опорами бытия русского народа.

Глубоко присущий писателю философский склад ума позволяет ему за сиюминутными событиями современности видеть отголоски библейских сюжетов об извечных проблемах нравственного выбора, который всегда стоял и будет стоять перед людьми. «Есть две основные власти, это власть мысли (логос) и власть бытия, – пишет он о вечных детерминантах жизнедеятельности людей. – Степень преобладания той или другой силы определяет характер исторической эпохи. <…> Библия потому величайшая книга, что жизнь человека в ней представлена под влиянием этих двух сил: в Ветхом Завете преобладает власть Бытия, в Новом – власть Мысли». Однако в условиях советского общества, продолжает Пришвин, нравственность людей начала определяться новым соотношением духовного и материального факторов жизни: «Социализм – это новая эпоха, потому что по-новому властвует в ней Бытие. Что же касается Мысли, то она почти совершенно не движется. Если так будет долго продолжаться, то движение сознания прекратится и наступит одичание. Сейчас еще теплится Мысль возле страдающих, но если новая эпоха принесет освобождение от голода и страха, то человек обратится в скотину» [11, c. 434].

Так в размышлениях Пришвина вновь обозначается тема евангельского сюжета о дьявольских искушениях Христа, философско-художественную интерпретацию которых представил Достоевский в «Легенде о Великом Инквизиторе». Для советского общества, считает Пришвин, актуальна не только проблема подмены духовной свободы человека материальным благополучием за счет его моральной деградации как личности, но и вопрос ответственности художника за нравственное состояние общества. Пути и способы преодоления идеологии классовой вражды и воинствующего атеизма он видит в укреплении религиозно-нравственных традиций бытия русского народа, когда каждый гражданин сознает себя неотрывной частицей жизни «божественного существа человека», а призвание творческой интеллигенции и всех тех, «кому дано ясное зрение сей божественной сущности человека», – «…указывать маленьким людям на их совесть, что в совести их заключается свидетельство бытия Божия, обнимающего всего человека» [11, c. 423–424].

В «Повести нашего времени» Пришвин стремится показать, как в суровую годину вражеского нашествия в сознании народа разгорается пламя спасительной и духоподъемной веры в вечные заветы Христа, как самые простые русские люди, вопреки грозной воле атеистического государства и безбожной идеологии правящей партии, вновь обращаются к святыням православной церкви. Именно об этом, никогда не умирающем в народной душе чувстве верности заповедям Христа и свидетельствует пришвинская повесть: «Всех, конечно, подчистила война, кто имел лишнее из одежды – износил, а кто – променял. Но к годовому празднику в Петров день приоделся и тот даже, кто все променял, и так народ чистый, праздничный из разных деревень, близких и далеких, все подваливал и подваливал, и тех, кто раньше пришел, как мы с Анной Александровной, оттеснили вперед, а последние даже совсем не вошли и собрались возле церкви на кладбище» [6, c. 194].

Для советского времени поистине удивительным стало то, что даже при самых яростных гонениях атеистической власти церковь не переставала молиться за народ и за то самое государство, перед которым она была в столь бесправном и униженном состоянии. Сила церкви была в том, что если социалистическое государство провозглашало служение прежде всего интересам пролетариата, то церковные храмы были убежищем для всех, где каждый человек мог найти душевное утешение. Так в богоборческий век люди в очередной раз убеждались в правоте слов Достоевского о судьбоносном значении христианства для России: «Формула. Русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет – да и не надо, потому что православие всё. Православие есть церковь, а церковь – увенчание здания и уже навеки <…> кто не понимает православия – тот никогда и ничего не поймет в народе» [4, c. 64].

Как в Дневнике, так и в «Повести нашего времени» Пришвин отмечает, что поворот советского государства от богоборчества к признанию необходимости поддержки православия и пониманию его величайшего духоподъемного влияния на людей отражает глубинные закономерности военного времени. «Каждый день в “Правде” печатается что-нибудь о православной церкви, и становится ясно, что церковь окрепла и близко время, когда мы услышим звон» [11, c. 432], – отмечает он в начале 1945 года.

Стремясь художественно отобразить нравственные изменения сознания людей за время борьбы с фашистским нашествием, Пришвин применяет и развивает жанр древнерусской повести-сказания, сама форма которой позволяет включать как народные притчи, так и религиозные сюжеты, чтобы с помощью библейских аллегорий высказать свои сокровенные мысли о тех духовных тенденциях, которые стали формироваться в советском обществе в годы Великой Отечественной войны. Поэтому по своей религиозно-нравственной и философской насыщенности «Повесть нашего времени» оказывается много ближе к роману идей, чем все предыдущие его сочинения, свидетельствуя о том, что Пришвин как художник и мыслитель по мере обретения мировоззренческой зрелости духовно становится все более близок Достоевскому.

Чтобы показать закономерность возрождения религиозных настроений в народе, Пришвин вводит в текст повести целый ряд евангельских сюжетов, художественно изображая, как в годину вражеского нашествия поклонение святым иконам укрепляет дух страждущих, как верность святоотеческой вере помогает Анне Староверовой дождаться пропавшего без вести мужа Ивана, который, вернувшись домой, прилюдно становится перед церковью на колени, чтобы страстно и горячо вознести Богу молитву за свое спасение. Писатель отчетливо акцентирует главную мысль повести, что только евангельская заповедь любви поможет Алексею Коршунову выправить свой жизненный путь, о чем с прозорливостью, присущей глубоко верующему человеку, говорит Анна своей подруге: «Не бойся, Милочка, хороший человек твой Алеша, я его знаю: хороший человек от любви никогда не сделается неудачником. Это кто любит одного себя, делается неудачником, а кто действительно любит – тот всегда побеждает» [6, c. 192].

Так проявляется одно из главных достоинств характера русского православного человека: истинно верующий всегда милостив, ибо желает не одного лишь личного счастья, но сердечно заботится и о счастье других. Именно на этом пути приобщения к ценностям христианского миропонимания свершается духовное перерождение Алексея Коршунова, который открывает для себя глубинный смысл вечной правды и истины бытия русских людей, а не одной лишь преходящей правды советского времени.

Все содержание «Повести нашего времени» пронизано идеей поиска путей преодоления противостояния социальных сил общества, столкновение которых у Пришвина предстает в форме аллюзий не только на творчество Достоевского, но и Гоголя. Используя рассказ Гоголя «Страшная месть» в качестве художественного контекста одной из главных идей своей повести, писатель вновь обращается к своим мыслям 1917 года о революционной катастрофе, обрушившей все социальные, культурные и экономические этажи русского бытия: «Раньше у меня было всегда, что понять – значит забыть и простить. Теперь я хотел бы молиться о мире всего мира, а в душе <…> твержу свою подзаборную молитву, обращенную к неведомому Богу: – Господи, помоги мне все понять, и ничего не забыть, и не простить!» [7, c. 116–117].

Идея возмездия, возникшая в годы революции, когда большевизм, захватив государственную власть, приступил к разрушению русской христианской культуры, многие десятилетия буквально жгла душу Пришвина, пока сам ход времени не привел его к выводу: жизнь требует не разрушения, а созидания. Этот мировоззренческий поворот в сознании писателя, происшедший при несомненном влиянии Достоевского, художественно воплощен в «Повести нашего времени», где, пройдя через множество испытаний и катастроф, главный герой вместе с автором прозревает: психологию ожесточения и вражды можно преодолеть только христианским всепрощением и любовью, что мститель как герой утратил актуальность, что людям нужна не месть, а справедливое возмездие, по исполнении которого душа человека вернется от вражды к милости.

Прямым подтверждением того, что «Повесть нашего времени» является сочинением во многом автобиографичным, выступают как дневниковые записи писателя, так и замена концовки повести, которая решительно трансформирует ее смысловые акценты. Полемически обращенная не только к Гоголю и Достоевскому, но и к оценке Октябрьского переворота, нашедшей свое выражение в «подзаборной молитве», окончание повести имело два варианта, по-разному раскрывающих мысль об идее возмездия. Первоначальное разрешение сюжета заключалось в том, что «страшную месть» должен осуществить главный герой повествования, воин-фронтовик Алексей Коршунов. Ведь именно он, три раза бежавший из плена, в полной мере изведал все ужасы военных бедствий и был так измучен, что вызывает у повествователя чувство глубокого сострадания: «Только теперь, когда меня самого, душу мою при виде такого человека срывает с места, я наконец начинаю понимать в сокровенной сущности своей огненные слова “не мир, но меч”, – и добродетель прощения и забвения оставляю за собой, как пережиток детства» [6, c. 199].

В первой редакции повести, которую Пришвин заканчивает в марте 1944 года, дается и моральное обоснование этой идее: «Нужно, чтобы праведный человек не простил» [6, c. 210]. Вот почему, заключает писатель, у Алексея его «старинное “не простить” <…> перешло в страшную месть» и задачу своей жизни отныне он видит лишь в том, чтобы «связать времена возмездием и правдой» [6, c. 213]. Так в исходном замысле повести развивается гоголевская идея страшной мести, побуждая героя поставить свою личную «правду» выше заповедей Христа: «Минуточки времени теперь не истрачу: довольно у нас на Руси Бога искали, а я знаю только одно, что за правду иду, делать ее иду, а Бог, если он есть, пусть сам найдет меня, у него время несчитанное» [6, c. 214], – заявляет Алексей рассказчику повести перед тем, как окончательно с ним проститься.

Однако раздумья о религиозно-нравственных основах жизни русского народа, о чем неоднократно писал Достоевский, не оставляют Пришвина, вновь и вновь он возвращается к исходным идеям повести, пока в конце концов не приходит к пониманию, что для большинства людей, сумевших одолеть самого грозного врага, «…смысл нашего времени состоит в поисках нравственного оправдания радости жизни, а не в возмездии. Скорей всего, это я только один, запоздалый гусь варварского марксизма, хочу понять теперь силу варварства как силу возмездия, а на деле эта сила уже исчерпала себя» [11, c. 115]. Поэтому он меняет конец «Повести нашего времени» и на последней странице машинописного текста пишет те завершающие строки, которые должны окончательно освободить душу героя от жгущей жажды мести: «Пусть, Алешенька, мой любимый сыночек, Бог найдет тебя и поможет тебе, бедному, снять с себя это мучение твое: все понять, ничего не забыть и ничего не простить» [11, c. 214]. Уже после смерти писателя эти слова при подготовке повести к публикации обнаружила его вдова В.Д. Пришвина, которая справедливо отмечает, что запись «переворачивает весь смысл произведения. Приписка эта была, по существу, разрешением спора всей жизни Михаила Михайловича и в каком-то смысле и: спора человеческой культуры на земле» [12, c. 113].

Великая Отечественная война вновь продемонстрировала всему миру ту духовную силу, которая с древнейших времен позволяла русским людям не только одолевать вражеские нашествия, но и оставаться народом христианским. «Повесть нашего времени» – не только идейно-художественная переоценка свершившегося в октябре 1917 года революционного переворота, но и подведение итога личного жизненного пути, на котором религиозные взгляды Пришвина становятся все более важной составной частью его мировосприятия. Собственно в этом и есть замысел повести: рассказать, как мальчик приходит к Христу, как сама жизнь демонстрирует торжество православной веры, которой русский народ остается верен вопреки любому давлению грозного атеистического государства.

В тяжелейший период крушения русской христианской культуры, когда воинствующая марксистско-ленинская идеология всей мощью государственного насилия обрушилась на церковь, Пришвин приходит к поистине пророческому историософскому заключению: «Возвращение к православию неминуемо, потому что православие у нас – все» [9, c. 601]. Вывод этот возникает на основе его собственного духовного опыта, убеждающего, что разрушительные силы зла всегда ограничены временем, тогда как любовь, порождающая жизнь, длится вечно: «Может быть, впервые только теперь я почувствовал свое приближение к тайне. <…> Но ведь Христос нас спас. Вы это чувствовали хоть раз в жизни? Если Он спас, тогда нужно лишь верить и жить верой, любовью. И вот это состояние души остается тайной каждого, образующей его личность» [11, c. 241]. Образ Спасителя становится критерием оценки всех тех событий и явлений, о которых ведется повествование в «Повести нашего времени». Не случайно еще в 1927 году Пришвин признавался: «Очень возможно, что в моей природе есть тайный руководитель Христос» [8, c. 232], который и стал спасительной путеводной звездой его жизни и творчества.

«Повесть нашего времени» – яркое свидетельство, что отношение Пришвина как к Октябрьскому перевороту, так и ко всему послереволюционному устройству общества с течением времени мировоззренчески все более и более опирается на Христа и важнейшие моменты Его учения. «Да, вот это огромный вопрос жизни: забыть зло и просить у Бога сил его забыть. <…> Единственная моя вещь, написанная о человеке и его “не забыть”. <…> Это христианская повесть. И вот почему она встретила такой нехороший прием», – отмечает он в конце 1945 года [11, c. 685]. В сопроводительном письме редакции журнала «Знамя» Пришвин подчеркивает: основная задача «Повести нашего времени» – показать «не страдание, а сострадание, как источник любви и возмездия. <…> Может быть, и вся повесть написана именно затем, чтобы против ожесточения нравов, порождаемого войной, выставить творчески организующую силу любви» [13, c. 802].

В заключение следует сказать: в «Повести нашего времени» в полной мере находит свою реализацию главная идея классической русской литературы – идея любви и милости к каждому простому и «маленькому» человеку. Ощущая себя прямым наследником гуманистической традиции своих предшественников, Пришвин пишет в Дневнике: «Русские цари были заняты завоеваниями, расширением границ русской земли. Им некогда было думать о самом человеке. Русская литература взяла на себя это дело: напоминать о человеке. И через это стала великой литературой. Русский писатель русской истории царского времени – это заступник за униженных и оскорбленных» [11, c. 522–523]. Так христианский взгляд писателя на события военного времени удивительным светом доброты освещает «Повесть нашего времени». Пришвин убежден, что преодолеть царящее в мире зло, изменить всякую насильственную идеологию можно только испытанным оружием Христа – милостью и любовью.

ЛИТЕРАТУРА

Достоевский Ф. М. Записная книжка 1863–1864 гг. // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 20. Статьи и заметки 1862–1865. Л.: Наука, 1980. С. 170–178.
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1876. Май – октябрь // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 23. Л.: Наука, 1981. 423 с.
Достоевский Ф. М. Дневник писателя 1877. Сентябрь – декабрь. 1880 август // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л.: Наука, 1984. 518 с.
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1881. Автобиографическое. Dubia // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Л.: Наука, 1984. 463 с.
Достоевский Ф. М. Письмо Н. Д. Фонвизиной. Конец января – 20-е числа февраля 1854 г. // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 28. Кн.1. Письма 1832–1859. Л.: Наука, 1985. С. 175–177.
Пришвин М. М. Повесть нашего времени // Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1983. С. 148–214.
Пришвин М. М. Подзаборная молитва (Воля народа. 1917. № 170. 12 ноября) // Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб.: Росток, 2004. С. 116–117.
Пришвин М. М. Дневники. 1926–1927. М.: Русская книга, 2003. 592 с.
Пришвин М. М. Дневники. 1940–1941. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 880 с.
Пришвин М. М. Дневники. 1942–1943. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 813 с.
Пришвин М. М. Дневники. 1944–1945. М.: Новый Хронограф, 2013. 944 с.
Пришвина В. Д. Круг жизни / Очерки о М. М. Пришвине. М.: Художественная литература, 1981. 239 с.
Пришвина В. Д. Примечания // Пришвин М. М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: ГИХЛ, 1957. С. 799–848.
Соловьев В. С. Русская идея // Русская идея / Сост. и авт. вступ. статьи М. А. Маслов. М.: Республика, 1992. С. 185–204.