Подоксенов Александр Модестович. ОБРАЗ СТАЛИНА В РОМАНЕ ПРИШВИНА «ОСУДАРЕВА ДОРОГА»: ТАЙНА ПРОТОТИПА ЧЕКИСТА СУТУЛОВА

Подоксенов Александр Модестович

Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина

доктор философских наук, профессор кафедры философии

Podoksenov Alexander Modestovich

Bunin Yelets Stat University

doctor of philosophy, professor of the Chair of  Philosophy

E-mail: podoksenov2006@rambler.ru

УДК – 81.01/.09;008

 

ОБРАЗ СТАЛИНА В РОМАНЕ ПРИШВИНА «ОСУДАРЕВА ДОРОГА»: ТАЙНА ПРОТОТИПА ЧЕКИСТА СУТУЛОВА  

 

Аннотация:   Новизна исследования состоит в том, что впервые предпринята попытка показать, как через художественный образ чекиста Сутулова, одного из главных героев романа «Осударева дорога», Михаил Пришвин стремится отразить идейно-политические установки, характерные особенности поведения, стиль мышления и речи Сталина. Особое внимание уделяется анализу ранее не издававшегося из-за цензурных ограничений 18-томного «Дневника» писателя, который стал доступен для читателя только в постсоветское время. Показано, что через художественный образ Сутулова Пришвин дает свою личностную оценку роли Сталина в развитии государства, стремясь художественно верно и правдиво отобразить характерные черты той атмосферы экономического, политического и духовного сверхнапряжения, в котором жило советское общество в 1930-е годы накануне Великой Отечественной войны.

 

Ключевые слова: Пришвин, Сталин, марксизм, идеология, политика, государство.

 

THE IMAGE OF STALIN IN PRISHVIN’S NOVEL “THE LORD’S ROAD”: THE MYSTERY OF THE PROTOTYPE OF THE CHEKIST SUTULOV

 

Abstract:  The novelty of the study lies in the fact that for the first time an attempt was made to show how, through the artistic image of the Chekist Sutulov, one of the main characters of the novel “The Sovereign’s Road”, Mikhail Prishvin seeks to reflect the ideological and political attitudes, characteristic features of behavior, the style of thinking and speech of Stalin. Particular attention is paid to the analysis of the 18-volume “Diary” of the writer, previously unpublished due to censorship restrictions, which became available to the reader only in the post-Soviet period. It is shown that, through the artistic image of Sutulov, Prishvin gives his personal assessment of the role of Stalin in the development of the state, striving to artistically correctly and truthfully reflect the characteristic features of the atmosphere of economic, political and spiritual supertension in which Soviet society lived in the 1930s on the eve of the Great Patriotic War.

 

Key words: Prishvin, Stalin, Marxism, ideology, politics, state.

 

Признанный советский писатель, кавалер орденов Знак Почета (1939) и Трудового Красного Знамени (1943), медали «За трудовую доблесть» (1946), лауреат премии Министерства просвещения РСФСР за лучшую книгу для детей (1945), Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) не был ни апологетом советской власти, ни певцом политического режима большевиков. Ни в одном художественном произведении Пришвин не славословил Сталина, тем более не посвящал ему свои книги, что в те годы многие делали ради писательской карьеры. До настоящего времени считалось, что в своем творчестве Пришвин никогда не обращался к образу генсека правящей партии, о чем свидетельствует отсутствие статей на эту тему в новейшем библиографическом указателе литературы о творчестве Пришвина [2, c. 175]. Вместе с тем как подлинный художник и мыслитель с философским складом ума, он не мог обойти вниманием деятельность одной из ключевых политических фигур советской эпохи, и размышлениям о вожде большевизма и его роли в становлении рабоче-крестьянского государства отведено значительное место в Дневнике писателя, что помогает найти разгадку целого ряда тайн образов и прототипов героев его художественного творчества.

Важно подчеркнуть, что эпоха правления Сталина – это время не только политических репрессий и преследования инакомыслящих, но время глубочайшего переустройства советского общества, индустриализации экономики и коллективизации сельского хозяйства, строительства городов, заводов и каналов, развитие культуры, медицины и образования. Безусловно, Пришвин в полной мере осознавал значение великих достижений советской эпохи, видел трудовой энтузиазм и воодушевление широких народных масс – строителей нового мира. Вдумчивый и внимательный наблюдатель, он не мог остаться в стороне от злободневных событий жизни общества и государства и в начале 1930-х годов у писателя рождается замысел книги о современном этапе строительства Беломорско-Балтийского канала, следы возведения которого в петровские времена он встречал, путешествуя в начале ХХ века по северным лесам России.  Итогом той давней поездки в 1906 году стала публикация его первой книги «В краю непуганых птиц» (1907). Разумеется, что  в 1933 году поездка на новую стройку в крае истоков его творческого пути была предопределена: «Я не мог везде побывать в тех местах, где в молодости пробежал мой колобок, – пишет Пришвин в Дневнике, – но все-таки был я на канале, где тогда был Край Непуганых птиц, был в Соловках, где тогда были монахи, был в Надвоицах и Новострое, где рыбу ловили» [5, c. 914–915].

Вслед за Достоевским, считавшим основной целью творчества – постижение тайных глубин человеческой души, Пришвин видит свою задачу в анализе психологии людей, которые по воле государства оказались на великой стройке социализма, в показе особенностей трансформации их сознания под влиянием советской идеологии. «Канал не так интересен со своей внешней, прямо скажу, – щегольской стороны, как с внутренней, со стороны создавшего его человеческого творческого потока: тут соприкасаешься с чем-то огромным» [3, с. 41], – пишет он в одном из очерков, которые по итогам своей поездки он издаст в 1937 году отдельной книгой, описание деталей и бытовые зарисовки жизни строителей из которой затем войдут в «Осудареву дорогу». Поэтому главным в романе для писателя становятся не столько внешние трудности покорения природы, сколько стремление понять, что же происходит с душой и сознанием людей при их столкновении с грозной волей правящей партии, взявшей курс на строительство прекрасного будущего.

Как при царях-самодержцах, так и при Сталине железная воля государства собирала на свои великие стройки людей со всей России: «Были среди них худые и гибкие телом, с горящими как уголь глазами горцы, были коротенькие, на изогнутых ногах, жители степей, черкесы, киргизы, узбеки, были даже в чалмах, татары в халатах, раскосые монголы в своих тюбетейках, и русские смешивались в наречиях: орловские, рязанские, владимирские, ростовские, сибирские» [13, с. 61]. Весь этот многоплеменный народ был направлен на строительство Беломорканала прежде всего для «социальной перековки» – так советская власть называла свой замысел перевоспитания людей, сознание которых, пройдя горнило принудительного труда, должно так переродиться, чтобы человек из врага государства стал его союзником.

Вновь и вновь возвращаясь к разработке идеологии повествования о Беломорско-Балтийском канале, в «Дневнике» 1936 года Пришвин отмечает, что наконец-то определился с одной из главных сюжетных линий романа: «Раскрыть психологически и выразить, что революционер подлинный непременно должен сделаться строителем» [6, с. 189]. Образ такого титана-строителя, возглавившего процесс созидания нового мироустройства, в понимании Пришвина, как и многих людей того времени, вполне логично отождествлялся с главным действующим лицом партии и государства. Так, в ходе работы над развитием сюжета романа у писателя формируется и крепнет решение сделать одного из ключевых персонажей «Осударевой дороги» воплощением «подлинного революционера», в качестве которого, как ему казалось, мог быть Сталин.

Хотя сам художественный образ сталинского прототипа возникнет у Пришвина довольно поздно – лишь через четыре года после поездки на строительство канала, но зато в своих основных чертах оформится быстро – всего за две недели. Так, если в дневниковой записи 21 июля 1937 года появляется ни к чему не обязывающая зарисовка: «Растопырив ноги, сутулый человек стоял на плотине и следил за ящерицей (от солнечного луча)», то 29 июля этот физиологический признак упоминается в качестве фамилии: «Настоящий коммунист (каких было довольно) личное свое все помещает в общественное (Сутулый)». И 5 августа уже окончательный вывод: «Определяется Сутулый, чекист», основные черты которого – «пафос рядового марксиста <…> стремительность фанатической веры», и самый главный его вопрос – темпы строительства: «Роль Сутулого именно в темпах, и это ему легко делать: он весь в том, чтобы сделать канал в срок» [6, с. 689, 697, 702].

Акцент Пришвина на темпах строительства – художественное отражение одной из главных особенностей эпохи первых десятилетий советской власти, когда перед партией большевиков со всей остротой стоял вопрос выживания первой социалистической страны во враждебном окружении. Именно о темпах развития экономики как решающем условии сохранения геополитической независимости государства предельно жестко говорил прежде всего Сталин: «Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. <…> Максимум в десять лет мы должны пробежать то расстояние, на которое мы отстали от передовых стран капитализма. Для этого есть у нас все “объективные” возможности» [14, с. 38, 41]. Говоря о возможностях, генсек правящей партии, конечно же, не случайно слово «объективные» употреблял в кавычках, безусловно, осознавая ту колоссальную инерцию торможения технически отсталого хозяйства огромной страны, маховик развития которого можно привести в движение только чрезвычайным напряжением всех сил. И о том, как были обеспечены итоги первой пятилетки, выполненной за четыре года, Сталин в январе 1933 года скажет со всей откровенностью: чтобы достичь нужных результатов, правящая партия должна была беспощадно «подхлестывать страну, ускоряя ее бег вперед» [16, с. 183].

Борьба за темпы строительства, призывы руководства страны и партии досрочно выполнять годовые и пятилетние планы развития промышленности находили широкий отклик, рождая массовый энтузиазм людей. Духом соревновательности были проникнуты буквально все сферы жизни общества и все отрасли народного хозяйства. Для пришвинского сознания, в котором художественно-эстетическое восприятие действительности всегда было связано с ее философским осмыслением, было очевидно, что поворот политического курса на ускоренное развитие экономики – историческая необходимость эволюции советского государства и сегодня основная задача власти в том, чтобы на смену революционерам-разрушителям пришли люди дела, люди-строители: «И дивишься, как мог сделать такой переворот человек, сам вышедший из партийной кружковщины. <…> Сутулый пусть будет мой воображаемый Сталин» [6, с. 780].

Как художественный герой, Сутулов выступает в романе собирательным образом большевика, который все личное отдает на службу общественному, да и сама этимология его фамилии указывает, что он «сутулится» от тяжкой ответственности за порученное партией дело, живет, как нужно, а не как ему хочется. «Надо Сутулова изобразить как Сталина и Сталина понимать как предел ухода личности в дело (общество)» [10, с. 570], – отмечает писатель задачу раскрытия художественного образа. Так, в «Осударевой дороге» Пришвин вновь возвращается к вопросу о «настоящем большевике» – предмете его раздумий всех советских лет, и Сталин как прототип чекиста Сутулова становится тем художественным образом, который в полной мере воплощает представление писателя о герое революционного времени.

Чтобы обозначить сходство Сутулова с вождем, писатель наделяет героя характерными признаками, копируя установленный в Кремле стиль общения, о чем свидетельствует подчеркнуто официальное обращение «товарищ» между персонажами, что весьма прозрачно намекает на прообраз уже в первых сценах его появления в романе: «Позовите ребят, товарищ Уланова, – распорядился начальник.

– Слушаю, товарищ Сутулов, – ответила по-военному женщина.

И, обернувшись, открыла дверь.

– Маша, – остановил ее начальник, – ты ребятам нашим скажи насчет табаку, как сейчас говорили: чтоб и духу не было.

– Слушаю, товарищ Сутулов, – ответила Уланова» [13, с. 33].

Манера разговора Сутулова вполне узнаваемо передает не только назидательно-властные интонации, но и акцентированный вопросно-ответный стиль риторики Сталина: «Мы думаем, – ответил серьезно, не улыбаясь, очень властно и твердо Сутулов, – жизнь надо устраивать на земле хорошо и прочно. Так ли я говорю, товарищ Уланова? – сказал он, не улыбаясь, а только смягчая голос» [13, с. 37].

Примечательным моментом сходства Сутулова с вождем выступает не только манера разговора, но и общее для обоих религиозное семейное прошлое, которое обнаруживается в сцене знакомства героя с выговскими раскольниками: «Я сам, – сказал, подумав, Сутулов, – вышел из старообрядцев.

– Какого же согласия? – почтительно спросил Мироныч.

– Никакого согласия: деды были, как и вы, поморского согласия, а отцы называли себя “немоляками”» [13, с. 39–40].

В признании Сутулова, что он «вышел» из секты «немоляк»-старообрядцев вполне очевидный намек на то, что и Сталин в свое время «вышел» из христианства. Как известно, будущий генсек партии большевиков получил религиозное образование, окончив с отличием четырехклассное Горийское духовное училище и затем пять курсов (из шести) Тифлисской духовной семинарии, из которой был исключен в 21 год по причине неявки на экзамены. Позже, в 1931 году, Сталин отмечал: «В революционное движение я вступил с 15-летнего возраста. <…> Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма» [15, с. 113]. И в этом частном моменте личной жизни Сталина-Джугашвили со всей явственностью проявлялась духовная противоречивость той эпохи, когда люди с традиционно-православным воспитанием вступали на путь революционной деятельности, бесповоротно отрекаясь от своих прежних взглядов и семейных корней, а художественная и научная интеллигенция столь же радикально меняла свои мировоззренческие идеалы, переходя от материализма к идеализму и религии.

В отличие от монархии, советская власть в лице чекиста Сутулова – начальника одного из участков строительства Беломорканала – свою задачу видела не столько в привлечении раскольников к работе на государство, как это делал Петр I, прокладывая лесную просеку, чтобы перетащить свои фрегаты в Онежское озеро, сколько в опровержении их веры, что фактически уравнивало их в качестве сторон религиозно-мировоззренческого спора. В дневниковых записях Пришвин неоднократно говорит об идейной близости религиозных ересей и революционного движения, рассматривая большевизм как один из вариантов религиозного культа, который с фанатизмом внедрял в сознание людей марксистскую идеологию, отчего та приобретала черты сектантства.

В связи с этим понятно, почему тема строительства социализма, в рамках которой история сооружения Беломорско-Балтийского канала выступает как частный момент, приобретает в романе религиозный подтекст. Провозгласив марксизм единственно верным учением, большевики пытались выдать свои частные узкогрупповые интересы за универсальную правду. Именно об этом в романе упоминает писатель, говоря о своем увлечении идеями социализма в юности: «Мы сами, революционеры того времени <…> были похожи на бегунов: мы были странники в своем народе», и европейская безбожная «правда была нам дороже родного села» [13, с. 10].

Сектантские аспекты большевизма в «Осударевой дороге» проявляются прежде всего в провозглашении главенства идеи над жизнью, что обнаруживается при первом же разговоре Сутулова со старообрядцами, которые глубоко убеждены, что жить нужно не по желанию, а «по плану жить, как отцы наши и деды жили: жить по Священному писанию.

– Неверно, – перебил старика Сутулов. – В этом Писании план определен на жизнь небесную: тут, на земле, как-нибудь с жуликами, а там, на небе, будут ангелы и архангелы. У нас, дедушка, план должен быть один-единственный и на земную жизнь» [13, с. 39].

В подготовительных заметках к роману Пришвин отмечает, что «встречу раскольников с большевиками придумать невозможно» [9, с. 287], тем самым обозначая свою давнюю мысль о сходстве большевизма с религиозным сектантством. Действительно, для таких, как Сутулов, марксистско-ленинская идеология, которой руководствуется власть в советском государстве, была типичным «началом религии, отсюда и оптимизм: человечина вся связанная у жертвенного костра, и жрец обращается к заре, и Бог от зари посылает огонь, и костер загорается. Вот Сталин у нас и вяжет людей в коммунизм для костра жертвенника» [10, с. 712]. Именно так, по образному сравнению писателя, в большевизме осуществляется симбиоз жесткой рациональности классовой борьбы с утопической мечтой об идеальном общественном устройстве. В понимании Пришвина, происходящие в советской России изменения вполне соразмерны с преобразованиями Петра Великого, и в «Осударевой дороге» этот сюжет получает свое прямое развитие. Захватив власть, большевики начинают свое царствование тоже с переделки государственного устройства: «Петр I разорвал связь с прошлым. <…> И начал строить новую Россию. <…> Такое же строительство и Сталина» [6, с. 409–410].

Как Достоевский в свое время видел в Петре не только великого реформатора, но и жестокого деспота и писал, что «Деспотизм вовсе не в духе русского народа… Он слишком миролюбив и любит добиваться своих целей путем мира, постепенно. А у Петра пылали костры и воздвигались эшафоты для людей, не сочувствовавших его преобразованиям» [1, с. 15], так и Пришвин уже в новое историческое время видит, что Сталин «ломает страну не плоше Петра» и, добиваясь исполнения своей воли, точно так же, как царь, бьет людей «массами, не разбирая правых от виноватых» [4, с. 69].

Сравнивая правление Сталина с царствованием Петра I и вводя советский период в общий контекст русской истории, Пришвин видит свою задачу художника в том, чтобы связать разорванную нить времени, будучи глубоко убежден, что связь эпох возможна только через творческую личность, в памяти которой оживает правда минувших дней. Так, в самом начале романа отец показывает своему сыну Зуйку то страшное место в болотистых лесах, где во время Северной войны в 1702 году подданные царя волоком тащили морские корабли в Онежское озеро в тыл шведам.

« – Осударева дорога! – сказал отец.

Остановились. Отец шапку снимает. <…>

– Что тут народа легло! – говорит отец.

И шапку как снял, так все и не надевает» [13, с. 15].

Однако речь здесь идет не только о великой жертвенности русского народа, священный труд которого обеспечил победу Петра в войне со шведами. Полузаросшая царская просека для Пришвина – это исторический контекст раскрытия главной темы – темы жизни и страданий каторжан-современников, которые по воле Сталина сгонялись со всей страны для прокладки великого водного пути: «Ехали, будто падали, из неведомых недр разноплеменной страны десятками, сотнями, тысячами люди белые, желтые, черноглазые, голубоглазые, светловолосые, и черные, и рыжие» [13, с. 61]. Безликость «падавших» на строительство канала людей в романе наглядно показывает сцена механического отношения власти к заключенным, которые при регистрации «подходят бесконечной очередью и так же исчезают потом, как брызги водопада», представая перед начальством как неразличимые «тысячи разных людей, разных народностей, и каждый, мелькнув, выпадал из памяти, как выпадает фигурка из пены воды, бьющейся на камнях порога» [13, с. 61, 64].

В «Осударевой дороге» Сутулов олицетворяет государственную власть, которая требует неукоснительного исполнения плана работ. Желая достичь жизненного сходства Сутулова с прототипом, писатель намеренно наделяет его скупыми и жесткими чертами, желая показать отчужденность власти от народа. Смысл схематизма героя именно в том, пишет Пришвин, чтобы «в Сутулове дать загадку личности Сталина: все видят дело, а сам деятель за ним скрывается» [11, с. 71]. И надо сказать, что творческий замысел автора полностью оправдался: вплоть до выхода потаенного на многие годы 18-томного корпуса «Дневников» (напомним, публикация их завершилась лишь в 2017 году), никто из исследователей-пришвиноведов так и не догадался о зашифрованном художественном послании писателя.

Действительно, образ чекиста Сутулова в «Осударевой дороге» максимально идеологизирован, прямолинеен и почти полностью лишен живых черт личности, за что писателя часто критиковали как современники, читавшие роман еще в рукописи, так и многие из представителей последующих поколений пришвиноведов. Тем не менее Пришвин был предельно верен реалиям жизни, ибо через схематизм изображения Сутулова стремился передать общее представление современников о вожде: «Для нас всех Сталин – не человек, а какая-то центральная сила нашего времени» [10, с. 569], а потому его истинный облик должен быть окутан тайной, которая недоступна для простых граждан советского государства.

Прокладка Беломорско-Балтийского канала, осуществляемая каторжным трудом заключенных, для Пришвина выступает в качестве обобщенного образа всего советского общества, строительство которого во главе со Сталиным с ожесточенным напряжением ведет партия большевиков. «Мы все строим какой-то канал. <…> На канал должен быть собран и показан народ: тут была вся Россия» [6, с. 683, 766] – гласят дневниковые записи 1937 года, отражая восприятие писателем идейно-политической атмосферы тех лет, когда все великие стройки социализма велись прежде всего путем военной организации труда и под жестким контролем государства.

Примечательной чертой Сутулова как типичного представителя карательных органов выступает то, что у него не возникает и мысли о создании элементарных бытовых условий для заключенных, прибывающих в лагерь. Такое же отношение и вышестоящего начальства, что демонстрирует уже первый приказ, поступивший из управления строительства канала: «В Надвоицы направляется транспорт каналоармейцев. Принять завтра первую тысячу. Бросьте их в лес» [13, с. 52]. На беспокойство же своей помощницы Маши Улановой, встревоженной решением отправить огромную массу людей на неустроенное место в лесу, Сутулов отвечает твердо и жестко: «Они там скоро сами себе выстроят жилища» [13, с. 55]. Более того, он даже возмущен проявлением ее заботы о каких-то условиях быта для заключенных: «Мы взялись построить канал, соединяющий два моря: шуточное ли дело! И вдруг ты остановилась перед таким пустяком – куда нам деть людей. <…> Мы бросим их в дело, и увидишь, через два месяца, самое большое, у нас будет выстроен город» [13, с. 57].

Философский склад ума и психологическая проницательность помогают Пришвину понять сущностную взаимосвязь действующих сил и субъектов исторического движения советского общества, чтобы через художественные образы строителей канала показать особенности отношений между властью и народом. В словах Сутулова о прокладке Беломорско-Балтийского канала как большом государственном деле, для которого судьбы и жизнь каторжан являются пустяком («лес рубят – щепки летят»), обнажается суть отношения большевизма к народу как расходному материалу для реализации своих великих замыслов. Для Пришвина такая идеология неприемлема прежде всего потому, что ведет к обезличиванию человека: «Коммунизм и есть распространение законов механики на человеческое общество. <…> Река Выг, дикая, порожистая, заключается в машины. <…> Согласно с этим механизмом и люди организуются, вживаются в создаваемые участки и под предлогом коммунизма становятся механизмом» [8, с. 564].

Хотя, с другой стороны, признает Пришвин, механизация производства и развитие соответствующего стиля мышления – одно из важнейших условий технического прогресса общества. «Царское время ужасно виновато в косности. И взрыв технический должен был произойти: и он при Сталине совершился, такой технический, что само государство превратилось в такую точную машину, что ни один человек не ускользнул от учета» [6, с. 719]. Поэтому закономерно, что представитель власти – Сутулов, выражая дух наступающей технической эпохи, в романе предстает воплощением механизма принуждения советского государства, которое готово пойти на любые жертвы ради достижения своих целей.

Размышляя о сущности советского мироустройства, Пришвин стремится понять, в чем же заключается основная идея современности, которая определяет сознание и самочувствие людей. Глубоко присущая писателю историчность мышления приводит его к выводу, что одной из главных черт всей русской государственности выступает насилие как над отдельным индивидом, так и над всем обществом. «То, что совершается у нас, нельзя приписывать Сталину, или Энгельсу. <…> Наша государственность устанавливается дубинкой Петра. Все это известно, а ново – это попытка (моя) защиты Петровой дубинки. “Осударева дорога” сто раз переделывалась, но ее начальная мысль была именно в оправдании насилия» [12, с. 113].

Действительно, кроме несомненного зла насаждения классовой борьбы, политической диктатуры и тоталитарной идеологии, несомненная заслуга большевизма была в том, что сама жестокость государственного насилия служила делу развития образования, науки и медицины, укреплению экономической и военной мощи страны. Коллективизация и индустриализация, трудности быта и героизм труда – все это было проявлением того исторического «надо», на основе которого только и возможно создать великое государство. «Вот это “Надо” и требуется воплотить в личности Сутулова» [10, с. 711], – заключает Пришвин. Так, в дневниковых набросках писателя обозначается стержневая идея повествования о строительстве Беломорканала – одной из множества великих строек социализма, которые лучше всего иного выразили суть сталинизма в качестве особой политики и метода модернизации общества накануне надвигающихся исторических катаклизмов.

Обостренное чувство духовной сопричастности своему времени и проницательность подлинного мыслителя закономерно вызывали у Пришвина желание найти историософское оправдание советской власти. Очевидно, что через художественный образ Сутулова писатель формулирует свой вывод: как государственный деятель Сталин состоялся не только потому, что с помощью интриг и вероломства сумел расправиться с оппозицией, но прежде всего потому, что сумел понять, что пути развития страны определяет прежде всего великое историческое «ТАК НАДО». Проявив огромную политическую волю, Сталин сумел повести людей за собой и добиться необходимых изменений, обусловивших экономический, социальный и культурный прогресс общества. «Значит, “народный вождь”, – отмечает Пришвин, – это не тем народный, что народ избрал его, а что он “богоизбранный вождь”: заставил народ признать себя как вождя. Так у нас на глазах происходило со Сталиным» [9, с. 411].

Победа в Великой Отечественной войне для Пришвина стала импульсом к окончательному пересмотру как роли Сталина, так и партии большевиков. Когда грозные вызовы истории вновь ставят перед народом задачу выживания, тогда не до личных обид на большевизм и государство: «Мне надо, как автору, подчинить себя, свое мнение, свое “хочется” творимому единству мнений. <…> Все мы освещены одним светом этого “Надо”, и что это “Надо” несет нам ветер истории, но не партия, не Сталин» [10, с. 58, 59], – пишет он о причинах своего примирения с властью.

Подводя итог, отметим: отличительная черта Пришвина как художника и мыслителя в способности не только в полной мере ощущать «ветер истории», но и осознавать запросы своего времени, видеть за повседневной россыпью частных событий экономическую необходимость и политическую подоплеку происходящего. Художественная ценность изображения Сталина в образе Сутулова в том, что писатель пытается дать личную оценку роли Сталина, избегая исторического субъективизма и предвзятости, которые в разных обличиях проявляются во все времена. Так, если в коммунистическую эпоху господствующей тенденций было приписывание всех достижений исключительно воле и мудрости Сталина, то в постсоветский период практически те же факты толковались если не как поражения, то как предтечи будущих социальных бед и катастроф. Через образ Сутулова Пришвин дает свою личностную оценку роли Сталина в развитии государства, стремясь художественно верно и правдиво отобразить характерные черты той атмосферы экономического, политического и духовного сверхнапряжения, в которой жило советское общество в 1930-е годы накануне Великой Отечественной войны.

 

ЛИТЕРАТУРА

 

1. Достоевский Ф. М. Два лагеря теоретиков (По поводу «Дня» и кой-чего другого) // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 20. Статьи и заметки. 1862–1865. Л.: Наука, 1980. С. 5–22.
2. Михаил Михайлович Пришвин: библиографический указатель / сост. Н. В. Борисова, З. Я. Холодова. Иваново: ЛИСТОС, 2013. 175 с.
3. Пришвин, М. Отцы и дети. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1937. 63 с.
4. Пришвин М. М. Дневники. 1930–1931. СПб: Росток, 2006. 704 с.
5. Пришвин М. М. Дневники. 1932–1935. СПб.: Росток, 2009. 1008 с.
6. Пришвин М. М. Дневники. 1936–1937. СПб.: Росток, 2010. 992 с.
7. Пришвин М. М. Дневники. 1938–1939. СПб.: Росток, 2010. 608 с.
8. Пришвин М. М. Дневники. 1942–1943. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 813 с.
9. Пришвин М. М. Дневники. 1944–1945. М.: Новый хронограф, 2013. 944 с.
10. Пришвин М. М. Дневники. 1946. М.: Новый хронограф, 2013. 968 с.
11. Пришвин М. М. Дневники. 1948–1949. М.: Новый хронограф, 2014. 824 с.
12. Пришвин М. М. Дневники. 1950–1951. СПб.: Росток, 2016. 736 с.
13. Пришвин М. М. Осударева дорога // Собр. соч.: в 8 томах. Т. 6. М.: Художественная литература, 1984. С. 5–214.
14. Сталин И. В. О задачах хозяйственников (1931) // Соч.: в 13 т. Т. 13. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 20–42.
15. Сталин И. В. Беседа с немецким писателем Эмилем Людвигом // Соч.: в 13 т. Т. 13. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 104–123.
16. Сталин И. В. Итоги первой пятилетки: доклад на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б). 7 января 1933 г. // Соч.: в 13 т. Т. 13. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 161–215.