Меньшикова Елена Рудольфовна
Новый Институт Культурологии (Москва)
кандидат культурологии, независимый эксперт, философ, теоретик искусства
Menshikova Elena Rudolfovna
New Institute for Cultural Research (Moscow),
Candidate of Cultural Research, independent expert, philosopher, theorist of art
E-mail: elen_menshikova@mail.ru
УДК: 1. 140-141.
Фиванская вражда: Восприятие «невосприимчивости» как пролегомены [1]
Аннотация: Всякая ‘метафора’ имеет конкретную историю — ситуацию происхождения боли и страдания, ту, что Андерсен так умел распознать благодаря своему эмпатическому дару, и что пересказывал иносказательно виртуозно, не расплескав ни слезинки, и эта «ситуация» рождения основополагающая – только конкретика жизни рождает Образ понятия. Знание исторических процессов приучает мыслить аналитически, и, в конце концов, «мартовские иды» случаются из года в год, сопровождая неспешный ход Эволюции. Если же социальные трансформации как ‘искусственные преобразования‘ детерминированы самой эволюционной стратегией общества, то ‘психосоматические трансформации’ человека, а речь идёт, в первую очередь, о них, ибо в ближайшие сто лет человеку не грозит сменить руки на крылья, а ступни — на копыта, у него не появится ни хвост, ни жабры, не отрастёт клюв (биологический аспект) – ему угрожает только ‘антропогенная мутация’ – то, что поменяет на ближайшие сто лет (и, возможно, дальше) его качественные характеристики: параменты ментальной деятельности (антропологический аспект), и то, что непосредственно обусловливают его «человечность». Именно эта «человечность» подверглась в прошедшие три года массированной атаке чужеродных ментальных дронов, что не связаны с работой конкретно взятого Сознания, но искусно и искусственно выведены опытным путём и нацелены на штурм других сознаний – можно сказать, массированным вакцинированием умов — «Фиванской враждой».
Ключевые слова: насилие, восприятие, ‘формальный разум’, цинизм, нравственность, мужество, своеволие, бесстыдство, ‘тотальная трансформация’, нестабильность, ‘троянский терроризм’, Сознание, революция, иносказание, Образ Понятия, ‘фиванская вражда’.
Theban feud /Qhbaikoz polemo-poioz
(the Perception of «immunity» as a prolegomena)
Abstract: Any ‘metaphor’ has a specific story — the situation of the origin of pain and suffering, the one that Andersen was so able to recognize thanks to his empathic gift, and that he retold allegorically masterly, without spilling a single tear, and this «situation» of birth is fundamental — only the specifics of life gives rise to the Image concepts. Knowledge of historical processes teaches us to think analytically, in the end, “Ides of March” occur from year to year, accompanying the unhurried course of the Evolution. If social transformations as ‘artificial transformations’ are determined by the evolutionary strategy of society itself, then the ‘psycho-somatic transformations’ of a person, and we are talking, first of all, about them, because in the next hundred years a person does not threaten to change hands for wings, and feet for hooves, he will not have a tail or gills, he will not grow a beak (biological aspect) — he is only threatened by an ‘anthropogenic mutation’ — that which will change for the next hundred years (and possibly further) its qualitative characteristics as paraments of mental activity (anthropological aspect), which directly determine its «humanity». It is this “humanity” that has undergone a massive attack of alien mental drones in the past three years, which are not related to the work of a particular Consciousness, but skillfully and artificially derived empirically and aimed at storming other consciousnesses — one might say, by massive vaccination of minds — Theban feud.
Keywords: «Theban feud», violence, perception, ‘formal reason’, cynicism, morality, fortitude, self-will, shamelessness, ‘total transformation’, ‘Trojan terrorism’, instability, a total transformation, Consciousness, revolution, allegory, Image of the Concept.
Всякая ‘метафора’ имеет конкретную историю — ситуацию происхождения боли и страдания, ту, что Андерсен так умел распознать благодаря своему эмпатическому дару, и что пересказывал иносказательно виртуозно, не расплескав ни слезинки, и эта «ситуация» рождения основополагающая – только конкретика жизни рождает Образ понятия. И что интересно, ‘место происхождения’ роднит циника (который гибрист) с диониссийцем, тем, что исповедовал культ Диониса (убитого бога), что пришёл в Грецию в экстатическом возбуждении дионисии, возникших на территории Малой Азии (Фракии), места, что ознаменовалось Великой Битвой (Троянской), что отметилась великим противостоянием, а значит, и сопротивлением также великим, битвой, в которой не было победителя: греки опустошённые как ‘диким полем’ опустошённым городом, изнурённые и не радостные возвращались домой десять лет – отчего? Стыдно было? О чем не рассказал Гомер? Что умолчал? …. И нам предельно жаль, что наше предчувствие беды – те самые пролегомены, стукнув в наше оконце философа-аутсайдера полночными склянками: «Фиванская вражда!», родив Образ Понятие, оказались настолько верными и точными: возбужденная (и возбуждаемая) ненависть-вражда, направленная против одного государства – с одной целью – устранения как «противника», антагониста, — вдруг ясно обозначили ‘цивилизационным разлом’, куда, словно в Марианскую впадину, устремится сама цивилизация, — человечество несется в «антимир» с бешеной скоростью – только этот факт ‘неустранимой опасности’ подвиг нас вбросить в научный обиход – квантово – те осмысления, что готовились для задуманного второго тома исследований – о вражде-ненависти. Она явилась вопреки ожиданиям – Прорвой. Но, успокоим, это «не конец Истории», поскольку во всякой «парадоксальности» приучились видеть диалектику.
Знание исторических процессов приучает мыслить аналитически, и, в конце концов, «мартовские иды» случаются из года в год, сопровождая неспешный ход Эволюции. Если же социальные трансформации как ‘искусственные преобразования‘ детерминированы самой эволюционной стратегией общества, то ‘психосоматические трансформации’ человека, а речь идёт, в первую очередь, о них, ибо в ближайшие сто лет человеку не грозит сменить руки на крылья, а ступни — на копыта, у него не появится ни хвост, ни жабры, не отрастёт клюв (биологический аспект) – ему угрожает только ‘антропогенная мутация’ – то, что поменяет на ближайшие сто лет (и, возможно, дальше) его качественные характеристики: параменты ментальной деятельности (антропологический аспект), и то, что непосредственно обусловливают его «человечность». Именно эта «человечность» подверглась в прошедшие три года массированной атаке чужеродных ментальных дронов[2], что не связаны с работой конкретно взятого Сознания, но искусно и искусственно выведены опытным путём и нацелены на штурм других сознаний – можно сказать, массированным вакцинированием умов — «Фиванской враждой».
Такая «трансформация» проводится самим обществом регулярно – достаточно взглянуть на историю культуры всего человечества в целом – и всякий раз общество оказывается подготовленным к ней исподволь: контрагентами (жрецами, волхвами, авгурами, теологами, поэтами, сектантами, крестоносцами идей и учений), если же «приручить» не удаётся, то включаются природные катаклизмы и «социальные бифуркации» — революции. В природе этого явления, что можно назвать ‘циклической тотальной трансформацией’, нам и предстоит разобраться – поспешая, пока психосоматика «прошлого» ещё жива, пока пальцы не разучились держать карандаш, пока рукопись остаётся «рукописью», поскольку написана рукой и от руки – человеческой способностью, которую настоятельно рекомендуют забыть современные трансформаторы Логоса. Когда Хронос в плену у Трояна – это знание особенно важно при формировании ‘политической стратегии’ каждого живущего «в плену» Насилия и Обмана — относительных понятий, что в современной объективной реальности являются ‘обыденностью’ – то есть теми привычными обоями в цветочек, что оформляют среду обитания – ваше ‘пространство бытия’, лишая его нравственных устоев, покрывая толстым слоем грунта масонского новояза.
Копьё насильника как ‘формальный разум’
Напоминаем, в доспехах Афины гибрист становился циником – ‘мудрой сволочью’. Доспехи блестели, но, как ни странно, защищали они не агрессивного гибриста, а того, кто был рядом – отраженным светом со щита Персея: головою Медузы-горгоны – тем лучом, что нес ‘парадокс лгуна’, ибо он был ‘открыт’ – ясен как день, ибо он был ‘прозрачен’ — являя Обман – ведь агрессия лжеца всегда очевидна – корысть всегда выбирает костыль, а не лиру. Но за очевидностью этого «понимания» шло его же «принятие» — без сопротивления, по парадоксу, как выразились бы мои современники. Почему? По объективным причинам: насилие вошло в ‘норму’ не просто в обиход существования – оно там было, но судимо и осуждаемо было (в мифе, ареопагом), — оно вошло «правом», и при этом подчинение (как послушание) оказалось ‘обратной стороной’ этого Насилия, что допускало ‘мышление без понимания’ — «частное правило» – оно как бы проходило обструкцию в голове до своего рождения: укороченное ровно на ‘голову Афины’, это было «Мышление в доспехах» – доспехах гибриста, циника, лжеца. И Лжец нес свою апорию подкладкой наружу: свой договор с общественностью представлял как ‘довод королей’ – вывернутым яркой подкладкой – желание доминировать было видно невооруженным глазом – ведь доспехи сияли на солнце добродушием лести. Когда искусное ‘искусственное культивирование’ эйдосов (вдохновенных смыслов) закончилось вентиляцией лёгких (буквально: ‘стиранием народа’ о мечи и двойные топорики войн) после Пелопонесской войны – началась ‘фильтрация мозгов’, что запустит стресс и страх смерти, что потребуют «доблесть» заменить ‘беспринципностью’ и ‘приспособляемостью’, и что нокаутируют всю Платоновскую Академию грубостью ‘безразличия’. И ‘брань’ гибриста уже не несла ‘поношение мiру’ – это были его «доспехи», обязательный камуфляж: она оскорбляла конкретно конкретное лицо, рождая сатиру как «жанр», но как «словесное озорство» в обыденной жизни она выдавала глупца без потрохов, но на-гора: в избытке отраженных сколов. Так Римская сатира получит руководство к ‘осмеянию’ на научной основе – от Академии, действительной Академии Наук того времени, членам которой в момент политических междоусобиц в греко-римском пространстве уже была ясна их причина: она – в ‘несовершенстве человека’, оказавшемся заложником и детонатором будущих революционных трансформаций, в основе которых лежал единый кирпич цинизма. Современный гибрист – ‘крикун толпы’ – трикстер, организующий ‘публичную бузу’, вожатый ячеек всех цветных революций, и он создатель «уличных апорий» – ‘безвыходных ситуаций’, что провоцируют ‘ответную реакцию’ как «насилие» на уже им «созданную провокацию», что есть, по сути, обман, выдумка, — но так Ложь занимается форматированием и распространением насилия, что входит в методику ‘троянского терроризма’. [3]
При этом создается прецедент, когда формальность Обмана как приём ‘цветущего лицемерия’, и как ухищрение Сознания, что растерялось или потерялось в трех соснах, сводит жизнь к определённой форме, которая не требовательна к эмоциям, что предполагают искренность и доверие, и формально приучает к подражательности и ритуальности – выхолощенности поступка, — и это поистине откат в архаику – векам вероломным и темным, и что, по сути, оказывается ‘программным обеспечением’ «мышления» современного человека. Спускаясь буднично, цинизм оказался как гром среди ясного неба совокупным проявлением ‘отрицательности’, и, вместе с тем, ‘правомерной причиной’ (justa causa), являя ‘объект’ для этических размышлений, представая как ‘теневая сторона’ человеческого существования, что вкупе с практикой Обмана, клонирующего всех и вся, наполнит наше «осмысление» разумным пониманием, вручив концепту «Троянский терроризм» искомый Образ Понятия: захват как формальность. Именно этот аспект позволяет рассматривать «троянский терроризм» как стратегию, ‘стратегию, что владеет обществом на правах суверена’, устанавливая свой Принципат, демонстрируя не только квази и ультра анархическую свободу воли (как догму и credo) каждого и вполне марсианские хроники «существования» в каждом государстве на планете, апеллируя к ‘множественной единичности’ Сознания при ‘тотальном человеческом (гуманистическом) обнищании’, но, укрепляя исследовательский дух автора, подтверждает точность данного тремя годами ранее определения нью-политической стратегии с архаическими корнями: «Троянский терроризм» — это сумма технологий, направленная на захват Терры с помощью обмана, паники и насилия. Насилие, что исповедовал и применял Цезарь к галльским (и прочим) племенам, и что проводил как ‘принцип человеческого существования’, и что ввёл в обиход не он и до него успешно применялось в исторической конкретике «происхождения видов», но лишь придумал ‘способ оправдания’ такой насильственной парадигмы – «записки очевидца», в которых ‘насилие’ укоренялось обыденностью языка, привыкшего действовать, а не объяснять, разворачивая предметно-образный ряд, и который римская латынь уберегла, растворяя корпус своих глаголов направленного действия в языках индо-европейской группы (англ., исп., франц., нем., порт., ит. и пр. языки), меняя «принцип мышления», сохранилось как вирус, подготовляя почву для воцарения христианской идеологии: лишая свободы смыслопостижения (обязательного в греческом) и вводя систему соподчинения: verbum – не nominus, узаконивая «агрессивный код», что станет тем summum bonum, что спеленает весь мир, обещая универсальное счастье, что всегда относительно, и, применяя ‘пиратский образ жизни’ как гарант ‘нестабильности’ и невероятного благоденствия, и как системный Хаос, что управляем, являет свою жизнестойкость, как и вирулентность, новому тысячелетию. [4]
Аллегорическое мышление – ‘двойственная модель искусства’ — могло сформироваться только Мифом и благодаря Мифу – этой колыбели политической рефлексии человека, которая, по сути, есть мышление человека, что само себя мыслит, отвергая предыдущее, подвергая сомнению, словно змея, скидывая кожу, и тем самым: продвигаясь на длину собственного тела – пролагает себя в действительности — и с этого «первого шага» начинается политическая свобода человека, которая обеспечит ему институализацию, сформировав политическую стратегию и образ жизни. Заметим, русский философ А. Пятигорский, анализируя «ситуацию человека во власти» называл политической рефлексией «мышление, направленное на политическую философию государства», а потому мы лишь тянем нити его идеи о воспитании «политического мышления» и развитии политической культуры априори – ткём полотно нашего восприятия Мифа. Эйдотея как богиня, что формирует аллегорию материи (Протея), и как порождение ‘материи’ структурирует Сознание, форматируя мышление буквально: лексикой языка, синтаксисом – организованным движением слов, и метафорой, помогая мыслить, ибо думаем мы словами, развивая двуединство представлений древних греков, приучает их не только к «нестабильным системам»: к революциям, полисной организации, смеху. Наше ‘мышление’ – это волновое образование «Понимания» как ‘состояния вечного движения ментального волокна’. И Образ Понятия оказывается в этой композиции тем «рэперным столбом», над которым натянуто облако восприятий, что всегда подвижно, согласно природе своей кучевой текучести, и при этом Образы Понятий, словно невидимые коклюшки кружевниц, как бы «протыкают» это «ментальное волокно», сохраняя Сознанию (соответственно) его ‘аструктурность’ и ‘многовалентность’, подтверждая его витальность, при определенных ‘скрепках’ – тех понятийных образах, что форматирует само «мышление» в стремительный континуум – волнующий Понт мысли.[5] Именно так Эйдотея подкинула Менелаю мячик-совет как вернуться домой: схватить спящего Протея и не выпускать из рук какую бы ‘форму’ тот ни принимал, пока не окажется в своём настоящем облике ‘старца’ и не даст совет о возвращении в Спарту, и не раскроет судьбу героев Троянской битвы, — то есть предложила «форму» исполнения желания: создать мыслительное волокно – описание, что материализуя словом, продвигало «осуществление» того, что предсказано или задумано, и тем самым само «помышление», формализуя буквально: направляя и организуя, держа «в тонусе», форматировало стратегическую сноровку царя, попавшего в затруднительное положение и рвущегося к себе на родину – в государство: владеть и властвовать, то есть являло натиск, что искал себе проявления и оправдания.
Стратегия «насилия», которую исповедовал и неукоснительно следовал Цезарь в своей тактике ‘исключительного превосходства’, и которое использовал, чтобы держать «в замешательстве», «в страхе» своих врагов, всегда было сопряжено со сферой «ужасного», значение которого было закреплено в языке словом «timor», и, вот располагая денотатом ‘ужаса’, вовлекая в «движение агрессии строем» синонимичными рядами слов ‘направленного действия’, великий провокатор и диктатор Рима, создавая впечатление о своей армии как о ‘сверхвоинах Terra’ — неустрашимых церберах Подземного царства, сближением своей «чужеродности» для галлов с однородностью «Terra» — адской землей, «пространством Аида», достигает неожидаемого им эффекта, когда значение слова «timor» выскакивает за свои пределы – и бежит в сторону ‘смертельного ужаса’ или «страха, сопряжённого со смертью» — и вот этот последний денотат как ‘гремучая смесь’ слов и коннотаций будет сопряжён впоследствии с «Террором», что как аналог 9-го Термидора, был объявлен ‘Законом незаконной власти’ (якобинцев, свергнувших самодержца Людовика) как ‘сезон «откровенного убийства»’, словно начало сбора урожая, что стало восприниматься «выпущенной на вас Смертью», лютой борзой, что никогда не хромает, — и думаю, что такова современная трактовка слова «терроризм» — ‘направленная смерть’, по сути, «троянский терроризм» ахейцев был таковым: слова не было, но прецедент был — соткался волей и желанием Одиссея, его кознями и обманкой – его шалостью ума.
Слово «террор» вначале писалось с заглавной буквы — не только для того, что закрепиться в сознании многих как точка (время и место) нового хронотопа, сломавшего старый Порядок, как отсчет ‘Окаянных дней’, что изменили лицо нации, но и как обозначение связи с ‘сакральным местом’ – Terra – Подземным царством, ‘царством Смерти’, и которое изначально служило «фактором сдерживания», как сейчас, например, ядерное вооружение, и из которого никто не возвращался, кроме Одиссея, что на наш взгляд, спорно, ибо поднимает вопрос, что ожидает своего разрешения. Вероятно хитроумный царь Итаки из него не вернулся, ибо на момент ‘путешествия в царство мёртвых’ он уже мёртв, как и все прочие, но Гомер, как бы чувствуя ‘запрос поколения’ на формирование героя, на воспитание «по образу и подобию», описывает героя «Троянской кампании» так, что он предстаёт «живее всех живых» — но то желание аэда, повторяем, требование вместо ‘героя ‘(Ахилла, Гектора, Геракла, Диоскуров) изобразить/явить ‘сверхчеловека’, что не умирает, и которому сам черт не брат – своего рода Терминатор прошлого, что обманет самого дьявола и выйдет сухим из преисподней. «Заказ» Гомер соткал – и теперь от «сверхчеловека» человечество никак не избавится – продолжает играть и жить по его ‘правилам’. И сейчас «троянский терроризм» впускается ‘обманом’ многих, являясь чьей-то «шалостью ума», ибо он соединяет все: и замешательство, и связанный со смертью ужас, и обман, и направленную на вас смерть — все лепестки сложились в тугой бутон готовой к рывку ядерной боеголовки, поскольку современная трактовка «терроризма» как чёрная кошка с белой отметиной: terra nova. Словом, нежелание пришельцев перенимать чужую культуру, чужие для них ‘законы’ (язык, н-р) – это и есть тот ординар, что равняет, форматируя, их в «когорту захватчиков», объединённых одной цепью «принципиальной выгоды» — ‘вытеснением и зачисткой территории, что тебя впустила’ (по незнанию, по наивности, вследствие страха, ввиду смерти).
Троянцы утратили полис (Илион), но свою культуру перенесли малым отрядом на Апеннины, потеснив этрусков – сработал ‘закон сохранения энергии’ или эволюции, чей естественный отбор покоится «естественном» Праве сильнейшего – то есть насилии и выгоде того, кто прав, ибо у «сильного всегда бессильный виноват». Таким образом, «Миф о Троянском Коне» трансформировался в «троянский терроризм» — стратегию военной экспедиции по возмещению ущерба, случившегося по причине ‘несостоявшегося экономического сотрудничества’ — иначе: срыва потенциальных сделок или срыва возможности получить экономическую выгоду. А что щекотало носы крылатых ракет армии Дядюшки Сэма, вызвав далеко не песчаную бурю в Ливии, Югославии, Афганистане, Сирии и далее по широтам, что богаты «полезностью» иль «проходимостью» рынка сбыта? Миф – это не байка, это правило боя.
Фукидид, заканчивая свой рассказ о перманентных миграциях эллинов пассажем о Троянской войне как ‘отправной точке’ этих перемещений, дает понять, что предпринятый военный поход под Трою был первым ‘военизированным путешествием’, приучившим древних греков, поглощая новые пространства, осваивать и переделывать их под свои нужды. «Троянский конь» гигантским Черным Махаоном ворвался в Трою, войдя в историю конфликтов архетипическим символом ‘коварства и разбоя’, знаковой метафорой «доминирования», монадой «насилия» и его ‘оправданием’. Де-юре и де-факто это был первый ‘публичный теракт’, обнародованный народным «масс-медиа» на всю планету, начиная с Гомера, и растиражированный искусством (всеми видами), и как «пиратский метод», позаимствованный из мира флоры и фауны, был взят на вооружение ‘способом решения конфликтов’, как ‘доминанта силы и превосходства’, ‘приёмом устрашения и шантажа’. Понимание у всех разное: всего обо всем – особенно это касается ‘отвлеченных понятий’, даже понятие «волны» может различаться у каждого в зависимости от приобретаемого опыта и продвижения по шкале рефлексий, но для того, чтобы понять, что медуза – живое существо, не обязательно быть биологом – довольно Андерсена прочитать, но всего, или большую часть, или внимательно: впуская каждый образ и превращая его в Образ – самостоятельно, своими слезами, волнуя свое «волокно континуума» сотрясением ментальных эмоций, – Черной бабочкой постижения, что однажды явилась ночью в Илионе – всем, без исключения, — всем горожанам, ведь их приняли за медуз, полагаем, кто-то решил посчитать их «коги».
Концепция «народ-ратоборец» как ‘сопричастие’
Наступило время ‘собирания камней’ – именно собирание (отчасти «соборность», что однако многими принимается как часть ритуала «соборования» — но пока это понимание не близко ‘народному сознанию’ (как «совокупному» — не «массовому») – необходим именно «сбор» — сбор отряда, где у каждого при этом окажется своя «голубая чашка» — та самая часть – как сопричастность к «общему делу» (именно Делу) и сокровенность как Дар восприятия мiра в гармоничном звучании настоящего – это и поможет составить необходимый Образ понятия: «Образ настоящего», в котором «мы» из собирательного местоимения переходит в этническую совокупность (денотат) народа (русский/русские), для которого основополагающим является этический комплекс «сопричастия», что опирается (и ткется) ‘категорическим императивом’: язык, труд и честь (достоинство). Именно такой «императив» (закон поведения) был распространен среди славянских народов (см. «Повесть временных лет»), включая скифов (протославян) и совокупных греков, именно он повлиял, или так, поспособствовал взаимопроникновению греческой культуры в славянскую еще в I тыс. до н.э. – ‘воинский (доблестный) дух’ и ‘почитание предков’ – две сокровенных черты отличают культурный код греков и русских (в совокупном понимании денотата «народ»). Без самоотверженности и понимании ‘добра’ как «Дара жизни» мировоззрения не взрастишь-не воспитаешь, а «народ» уподобится разбросанным в поле камням – камешкам на обочине, даже не валунам.
Напомним не «азбукой», но «упражнением ума»: категории числа в русском языке моционные – те, что отражают ‘словоизмерительные’ показатели тех или иных признаков, что наличествуют в означаемом предмете – собственно денотате, при этом сами противопоставления по числам возможны, и существуют, но связаны они не с наличием/отсутствием определенного признака, а с количественными характеристиками – скажем, «объёма» качеств, не изменяя его денотат (стол-столы)[6]. Так вот, нейтрализовать тот или иной ‘смутный абрис’ – количественный показатель – можно, если прибегнуть к определённым формам, что исключают «точность», но сохраняют «значимость» (денотат), а именно: singularia tantum (мясо, молоко, масло, нефть) и pluralia tantum (часы, очки, сани, сутки, чернила, ворота).[7] Если объединить все характеристики «множественного числа» в применении к слову «сознание», то будем иметь следующее: прерывистый, разделенный на части (от лат. ‘discriptio’) — квантовый, распределяющий (от лат. ‘distributum’), использующий дисперсию (от лат. ‘dispersum’), расспыляясь и смешиваясь диффузионно (от лат. ‘diffundo’), проникая и, тем самым распространяясь, расширяющийся в своем качестве – отличных свойствах и проявлениях, презентующий себя в соответствии этих качеств/признаков, склонный к позиционированию и абстрагированию, что выражается в фигурах «остранения». Подчеркнём, singularia tantum и pluralia tantum не обладают собственным противопоставлением, но только последнему будет свойственна ‘суггестивность’ — способность присоединять, вмещая в себя многое, прибавляя (от лат. suggero). Это та обязательная заявка на качество ‘сборки’, что априори заложена в слове «сознание», которое при своей суггестивности (как себе, так и другим) умудряется сохранить свой ‘суверенитет’ – очертив корой одного мозга, регулярно совершать набеги на чужие территории Смыслов. Поэтому наше «понимание» так многомерно – оно зависит от нашей же ‘сверхпроводимости’: способности принять/пропустить чужое суждение/взгляд, умения подвергнуть себя испытанию на «внушение» со стороны/вовне. Итак, singularia tantum – то самое «единичное множественное», что обнаруживает свою особую субстанциональную ‘нерасчленность’ – небо, хлеб, и как бы ‘несчитаемость’, тогда как pluralia tantum — сразу обозначает свою ‘сдельность/сборность’ и ‘многофункциональность’, крича о своей множественности (ср.: ‘годы’, ‘дождь’, ‘духи’, ‘народ’). «Я – бывают разные!» — «множественное единичное» — это намёк и на ‘сложный замес’, и на ‘силу тока’ – диффузию смыслов, иначе. В случае с Сознанием, повторяем, применим именно термин ‘pluralia tantum’. Как вы думаете, сколько сознаний вмещает в себя общность «народ»?
Для того чтобы обладать пониманием «самобытной сдельности» (а таковы все «русские» — сплошь интернационалисты), нужно восстановить знание, что оказалось изгнанным и затертым, необходимо обладать знанием «исторической сущности» и том преодоленном пути самоотверженного подвига ‘совокупного этноса’, что проделал русский народ за свою многовековую историю, включая все ручейки и речушки его племен (склонны включать сюда историю Причерноморья и Предкавказья, и др.). Русские – слово-центричный народ, народ «письма» (между прочим, скифы/тавры имели собственную письменность: обнаруженные остраки возможно прочесть и понять современному русскому). Как вам такой аргумент в пользу этого утверждения: воюющий комбат луганской армии с позывным «Шумер», ассирийской наружности, с русским литературным языком и ясным взглядом военного из офицерской династии, в момент передышки на вопрос журналиста: «О чем мечтаете?» — ответил, как выдохнул: «Жуть, как хочу почитать… из классики что-нибудь…»?[8] Явление «Слова» в народе как «матрица понимания» и помышления – мировоззрения о Мiре, и оно же является ‘стержневым’ для самоопределения народа как «народа», осознавшего свою «самостоятельность» (не «самость»), и формирующего свою ‘идентичность’ на основе собственного понимания мира (всех его совокупных частей) и своей задаче преображения этого мира как «сверхзадачи», иначе – осознавшего свою «политическую рефлексию».
Этническую группу в «общность» определяет (словно на жертвенник) именно язык, точнее триада Языка: язык говорения, язык понимания (мышления) и язык выражения (письменность). Как три составных части марксизма, эти три лепестка Языка (лотоса) формируют и форматируют «народ» (совокупную общность) вокруг Идеи, которую формулирует сам, согласно нормам этического поведения, что вырабатываются годами труда, взаимодействия и радения на земле общего обитания, — пока народ не осознает, что проснулся для «подвига» — труда ратного, что в русской (славянской, да и греческой) традиции синонимичен с «ратоборством» (войной), битвой, утвержден одной языковой единицей: ратать (бороться), и поскольку «война» (в русской традиции: эпос, фольклор) всегда воспринималась как занятие «оборонительное» — отражающее ворога/неприятеля (Былины). Профанировать былины – недостойно памяти предков, поэтому современные анимационные и киноверсии не годятся для воспитания/возрождения духа патриотизма в народе, что именует себя «русским». Только уважение, через почитание.
Заметим, тяга к «выражению языка» прямо пропорциональна тяге к «самоопределению» — пониманию себя как «общности» — та самая pluralia tantum (множественное неисчисляемое) этноса, что пришла к своему «постижению» самостоятельно. Полагаю, что тезис «Мы – народ-победитель» не совсем точен, и скорее в нем присутствует локус «исключительности» — той самой, что позволил Цезарю основать идеи «нацизма» еще в 1 веке до н.э., это скорее «лозунг», что способен продолжить эксперимент по «фашитизации культуры», который сейчас развернут на всю планетарную ширь, — это путь в «никуда», точнее, продолжение двухтысячелетнего маршрута – спускания-погружения в «отрицание», в «антимир» — то, что Лихачев называл «кромешным миром». Думаю, что лучше для выстраивания «политической рефлексии» придерживаться культурных корней – культурного кода «русских» (протославянский код), что издревле был/оказался зашифрован в культуре Словом (эпос) – это народ-ратоборец, народ (совокупность), что осознал себя как «рать» (воинство) — для оберега, заботы и преображения Мiра (земли, территории, места обитания).
А ведь Миф рождается прямо сейчас – сопротивляясь Троянскому терроризму. Символично само бытие-в-мире, которое совершенно не «Ничто», к чему призывал Хайдеггер своими работам по философии, и которые просто стали «программными» во всех российских университетах, потеснив-вытеснив Данилевского, Шестова, Лосева, Фрейденберг, Лихачева (собственно вся русская философия вдруг стала интерпретироваться иронично как «факультативная», не важная), — и сейчас в марте 2022 года, актуальное Бытие-в-мире, словно наливное яблочко на блюдечке, являет картинку миру – мира-сотворения – ту «картинку маслом», что не ожидали увидеть-узреть многие иные, расподобленные глобализацией, именно сейчас воины в Донецке после уничтожения банд-формирований и войск ВСУ проводят разминирование пахотных полей – очищают собственно терру, обращенную Террой – подземным царством Аида/Смерти (буквальность сопряжена с реальностью подземных блиндажей), именно «пахоту» — повторяя слова жителей, что земля зовет, проснулась – «пахнет», ожидая ратая, чтоб заботливо вспахал ее — то традиция народа-ратоборца: быть пахарем – ратаем/ратаюшком, что землю-матушку оберегает и заботится, охраняя, трудится на земле (растит хлеб/сражается за него). Это и есть та важная составляющая «совокупной общности», что есть «народ» — общее дело «преображения», и понимание «ратного подвига» только во благо земле – места обитания общности – того Бытия-в-мире, что и есть «гармоничное звучание», ради него человек и рождается, и одерживает победу за победой: над злом-умыслом, врагом, подлостью, ленью…
При этом следует учесть, что без Языка «наука, образование и культура» будут глухи к народу, а сама ‘борьба за язык’ будет обусловлена «борьбой за терру», которая стала объектом притязания чужих интересов (длительный исторический аспект), и которой сейчас предстоит ‘очищение’ – по-Асклепию, а потом ‘преображение/обращение’ – по-Кафке, что без пробуждения «политического мышления» невозможно – и его нужно воспитывать – Идеей, идеологией (что, замечу не «пропаганда» — это чужое заблуждение, что увело разумную общественность в тупик непонимания), воспитывать тем знанием, что вводится прежними стрелами: через письмо, литературу, публицистику (собственно чтение), которые еще нужно вернуть в культурный обиход (‘плакатность’ визуализации оставив в стороне). А потому лозунг Ленина остается актуальным и по сей день: «Телеграф, почту, вокзалы взять первыми!» — их современные коммуникативные аналоги это современные средства массового воздействия: сми, наука, школы, вузы, издательства, библиотеки и пр., — и кто ими владеет – владеет ситуацией. Но ситуация с «завезенным колоколом» Герцена повторяется, и далеко не фарсом — иные излагают «суть событий» и суть «понимания» словно чужим языком – на «ино-диалекте». И в этом аспекте «фашитизация культуры», что проявляется сейчас как лес после дождя – каждой березкой, это действительно «второй фронт» — но свернутый катакомбами иных смыслов. Противостояния «народ-ратоборец» не боится, но он слабеет без Слова, что дарит Понимание как «белок».
Все происходящее в современном пространстве культуры, что можно окрестить «ситуацией трескучей взбаламученности» (турбулентности, иначе), для самого социума не нова – знакома цивилизации (в том или ином формате), и, как зрелая людская конгломерация, она научилась реагировать на всякий треск и звон своих бифуркаций – искусством, отражаясь в его зеркалах во всем блеске враждующих рефлексий, и тем формируя само «пространство культуры».
Это не просто вопрос мировоззрения каждого – «правильное восприятие» и «правильное понимание» сути непреложных истин: свет, тепло, благо, любовь, зло, прощение, долг, забота, труд – это все основы гармоничного ощущения жизни, а равно и залог стремления к нему – гармоничному звучанию флейтой. Невольно просим обернуться[9]: с недавних пор при московском университете в лабораторных условиях расцвел «Центр исследований сознания» под присмотром английских антропологов (видимо, не без долевого участия иностранного капитала), где основную долю исследований представляют переводы иностранных работ о воле, что получила даже бирку отдельного направления – «компатибилизм»[10], и толкования зарубежной теорий о «свободе воли», при этом сама Воля представляется и понимается ими как «фактор подавления/выдавливания Сознания». Таким образом, нами выявлена основная цель этого лабораторного цветка, привитого так кстати в главном вузе страны – средоточии умов и кузнице невтонов, — это манкирование чужим «восприятием», а равно и чужим Сознанием, посредством ‘смещения акцентов’ в области «когнитивного мышления», занятого исключительно формированием «понятий» и «понимания», где вольный невольный перевод при желании лаборанта спокойно допускает замещение «триумфа воли» — «триумфом Власти».
И в этой концепции как-то само собой – словно «и» с пресловутой трубы, где буквы выясняли отношения, искали ‘доминату превосходства’ словно, – выпадает понятие «мужество» (‘проявление сопротивления’ – или ‘достоинство достижимое преодолением’), которому и был посвящен документальный фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» (1935), воспринятый плакатно-буквально: как прославляющий идеи «нацизма», за что как оружие «массового поражения» был изъят из «пространства культуры» на десятилетия, при этом автора подвергли остракизму и забвению. А между тем, идеи компатибилизма, что с силой африканских тамтамов, разбуженных восприятием от просмотра этой документальной киноленты, посвященной «олимпийскому движению», вновь застучали в обществе после окончания Отечественной войны, точнее сразу же после нее: в преддверие «холодного напряжения» — с 50-х годов, поскольку многими ‘считалось’ как «зашифрованный код» — как «наглядная картинка» к политической стратегии «волюнтаризма» (отчасти государственного фрондерства), а потому «воля к победе» — то самое проявленное ‘мужество атлетизма’, изображенное как «напряжение волевых усилий» оказалось вполне заменимо на «свободу воли» — самовольному волеизъявлению, что в достаточной степени близко анархичному цинизму и самолюбованию «исключительности». Но поскольку «мужество» как ‘понятие с этической закваской’, что с древних времен (практически у всех народов) шло в синонимической cвязке с «воинской доблестью», то есть его невозможно предъявить-представить без ‘самоотверженности’, ответственной за поступок, то есть без понимания ‘причинно-следственных связей поступка’, то оно (мужество) было изъято/завешано, и потому само слово «победа» даже непринято (неприятно) воспроизводить в зарубежной науке, особенно после Нюрнбергского процесса – так волю стали ассоциировать исключительно в рамках теории Бихевиора[11]. И поскольку «мужественность» (доблесть или virtus) нужно было развести с этосом – «системой этического кодекса народов», то ‘сдвинутое восприятие’ как собственно «устранение» причины проявления мужества устроило многих – тех, кто исповедовал иные взгляды на исторический процесс, Смысл и культуру, то ‘парадигмальное искажение’ – то самое «замещение словес», что привело к искажению «понятий», было принято, и принято «аксиомой». Так «свободу к волеизъявлению» — ‘триумфальный повод к Воле’ – он же «довод Власти» — легко совместили с «моральной ответственностью», нанизав при этом на шпажку детерминизма, что окислен фарватером Дарвинисткой теории[12], то есть, снимая всякую «ответственность» с сильнейшего, что обеспокоен продвижением своего вида по эволюционной ветке на встречу солнцу и благоденствию, и тем потрафляя ереси ‘моральной безответственности’ как «учению», что стало ‘офшорной промокашкой’ самого вводимого определения: «свобода волеизъявления», что вносило «когнитивный диссонанс» — дисбаланс восприятия-понимания денотата «воля к победе», сиречь русское «мужество», с которого снимали всю конкретику этической сетки координат. Так, вводя новое «понимание», объединяя «законы эволюционного развития» (детерминизм) со ‘свободой волеизъявления’, общество подсаживали на длинный поводок ‘беспутного существования’ – без понимания должного, возможного, постыдного, обязательного и непреложного, невозможного (табу), — «понимания» формального, отчасти обязательного, обновленного правилами ‘собственной воли’ – желанием и инстинктами, а не устойчивыми этическими законами, укорененными веками культурного развития народов, чье сознание веками вырабатывало свой Этос развития (становления), — но оскопленного Волей, освобожденной от размышления, — иначе, ‘самостийным бытованием наглеца и злодея’.
Спрятав под запрет ‘неприличного’ и ‘постыдного’ источник своего ‘восприятия’ («Триумф воли»), словно ‘концы в воду’, последовательные ученики Канта, прихватив под мышку букварь от Хайдеггера, где черным по белому было прописано: «бытие — это Ничто», то есть азбуку-наоборот, компатибилиты, словно сыны Изралиевы, стали вводить в научный обиход «идеи исключительности», представляя свое «понимание» (‘поступка’ и ‘не-деяния’ в равной степени) как естественный путь развития цивилизации, при этом единственно возможный в условиях цветущего глобализма. И здесь «исключительность», окончательно теряя «мужество» ‘чистого искусства’ талантливого документалиста Л. Рифеншталь, обрастая схоластикой «наукообраза», обретала очертания заветного штампа для паспортного контроля – визой – призывом к ‘анархическому волеизъявлению’. И тогда «мужество» как часть ‘подвига’ — системного Поступка, совершаемого ради другого/других, отчасти направленного к совершенствованию, оказывается простым ‘иммунитетом’ человека – его «невосприимчивостью» (термин Мечникова) к заболеванию – ‘нравственному негодяйству’, иначе, способностью воспринимать «подлость» как ‘вирус расподобления’ – реагируя как на «болезнь», источник заразы. Так Ложь через аттракцион «окон Овертона» протыкает сухожилия системным понятиям – конвенциональным – тем, что формируют «мировоззрение» согласно традициям и устоям, и что традиционно совпадают у многих народов, для которых отношение к тому или иному поступку/деянию закреплено в «языке» — языковой единице, которой и выносится суждение-оценка этого поступка/деяния – «нравственное суждение». Понимание ‘расчеловечения’ как ‘уподобление зверю’ хранит не один язык народов, населяющих планету, но для нас важна «единица хранения» в греческом словаре: это слово ek=qhpiow — «делаться зверем, дичать»[13] — не таким ли зверем увидала нянька Одиссея своего подросшего воспитанника в момент его расправы над женихами царицы Пенелопы?[14] Зверь разъяренный, бесчувственный, ненасытный в крови и жестокости к слабому и больному, даже себе подобному, — это тот тип живого организма, что на данном историческом отрезке – начало XXI века – вытесняет ‘гуманистически развитый’ тип человека. Напомним, Цезарь первым стал применять чрезмерное жестокосердие к пленным (это основной упрек Цицерона – концептуальный – к полководцу, что сохранен в переписке как исторический аргумент прецедента «человеконенавистничества»), в принципе он не брал пленных – это его «ноу-хау» (см. его «Записки»), просто очищал территорию. Априори. Уточнение позволяет легко погрузиться в тему «манипуляций сознанием», обнажая проблему времен и народов: ‘амбивалентности восприятия’, что выражается в ‘утрате доверия к Слову’, с одной стороны, и в ‘маниакальной вере к слову-ведущего’, с другой стороны, что рождает антитезу «невосприимчивости». А между тем, если месть и возмездие оставить пока в стороне, «ненависть» вырабатывает именно «невосприимчивость к чужому»: боли, радости, мышлению – мiру, всему «иному», что «страдать и чувствовать спешит» иначе, имея право на «свое» восприятие, априори. Но поскольку «человеческое восприятие» Мiра у различных людей этого мира совпадает: «зло» как «зло» воспринимается только как «отрицание добра и света», то смеем надеяться, что противостояние наше не закончено – у нас много работы впереди (к развороту нашего восприятия Воли, Заботы, Звездного неба и Закона вернемся позже).
Поскольку это дополнение возникло при уже сверстанной книге (и при этом ее материал чудесным для автора образом широко печатался в научной периодике – пяти изданиях в течение последних четырех лет), оппонировать Канту и Хайдеггеру становится для меня отчасти «мужеством» — гражданской ответственностью, и выбором, экзистенциальным, и это войдет в «кровь и песок» нового тома «Фиванской вражды», что достойно неспешного разворота осмысления, и потому предпошлю апперкотом вопрос: а зачем кратко? Для экономии места или чьего-то времени? Мысль уважает сама себя – течет как Ганг – неспешно, ровно, собирая в себя все и вся, что позволит ему(ей) быть актуальным, мощным – энергетически веским и востребованным тем народам, что живут в пределах его(ее) акватории. Замечу также, культура — это не только «информация знаний» – далеко «не только». В смутное время отчаяния и страха и капля росы рождает зерно, что станет хлебом, обращаясь и хлебом насущным для миллионов. Закон Преображения? Отчасти, — он же закон Бытия, что есть Преодоление. И поскольку Сознание, «как самоорганизующийся Хаос, что действует как резонансная система в структуре диссипативного бытия»[15], будет иметь два полюса восприятий – смотрящихся друг в друга как враги, или глазами Горгоны со щита Ясона, то «фиванская вражда» как понятие мировоззренческого порядка помимо собственно «враждующей ненависти» будет отсылать к своей противоположности, как другому выходу из тоннеля распри – к бытию-в-мире. И это будет именно бытие-преображение – Протеевским изгибом Мышления, которое призвано обрести Образ Понятия вместо пустоты Ничто (ничтожества). Такова современная стратегия Эйдоса.
[1] ‘Фиванская вражда’ – этот Образ-Понятие возник осенью 2020 года при собирании в единый узел монографии материала о Мифе и «троянском терроризме» — от греч. Qhbaikoz polemo-poioz — возбуждающий вражду Фивскую, ссорящий города. Пролегомены – жанр философского сочинения, носящего характер «предуведомления» (от греч. «pro=legw» — ‘предсказывать’, ‘говорить наперед’ [Греческо-русский словарь, составленный А. Д. Вейсманомъ. – С.-Петербургъ, 1899. – Репринт V-го изд. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2011. C. 1021, С. 1060]. Отчасти это дополнение, что возникло при сверстанной уже книге о «троянском терроризме», готовой к печати, которое синтезирует основные тезисы концепта «троянский терроризм», за которым читатель «Credo New» мог следить, начиная с 2018 г., и пролегомены культурологического явления современности – «фиванской вражды», что вновь посетило цивилизацию. Можно также считать анонсом второго тома моих исследований о Мифе.
[2] В греческом языке существует слово, аллитерационно созвучное этому современному определению воюющего робота (дрона), это — ek=dromoz — что означал «солдата, назначенного для вылазки или для нападения на неприятеля впереди боевой линии (застрельщик)» (Греческо-русский словарь. Указ. соч. C. 392]. Законы ассимиляции в языкознании позволяют звукам меняться местами и сонорные звуки (‘н’ и ‘м’) не исключение в этой игре «на замещение». Но как любопытно это полное совпадение денотата – значение «объекта понимания» — стреляющий солдат-лазутчик!
[3] Меньшикова Е. Р. Сполохи смысла: сингулярность Сознания. — СПб.: «Центр гуманитарных инициатив», 2021.– 648 с.
[4] Фрагменты главы сверстанной книги о «троянском терроризме» – концептуальные тезисы – оружии нападения, которым Цивилизация ведет свои войны уже третье тысячелетие, и о стратегии насилия.
[5] Об аллегорическом мышлении и Образе Понятия см.: Меньшикова Е. Р. Сполохи смысла: сингулярность Сознания.
[6] И поскольку единственное число может иметь как ‘считаемое’ значение, так и ‘несчитаемое’, лишь множественное только свое – ‘множественность’, то способы выражения числа (единственного или множественного) будут различны. Так, для первого характерны: 1) единичность (сахар), 2) общность (детство), 3) внепарность по числу – singularia tantum (тепло), 4) сингулярная собирательность (зверье), а вторую отличает: 1) дискретная множественность (будни, дрова), 2) собирательная множественность (враги), 3) дистрибутивная множественность (бусы), 4) репрезентативное множество (бега, супруги), 5) множественное число вежливости/остранённости (вы, мы, величество).
[7] То есть для выражения своей количественной ‘ненаходимости’ язык наловчился управлять двумя зонтами Оле-Лукойе: singularia tantum, чтоб подчеркнуть свою поштучную ‘неизмеряемость’ – лишь совокупность численного состава, что можно запечатлеть/запаковать/разместить (весом, измеряемом в кг/л., формой других предметов), прибегая к вспомоществованию других, словно иные к фонду/клюке, и pluralia tantum, которому важнее указание на общность с кем/чем-либо как качественная принадлежность и как обобщающий признак ‘исключительности’, состоящий из набора определённых качеств, заключённых/объединённых единой формой – ‘штукой’, что буквально не распадается на части, подчеркнуть свою ‘сдельность’ как «многомерность» – ту самую множественность, что есть ‘дождливость’.
[8] Реплика из репортажа от 06.04.2022 г. на канале «Россия 1». Как бы это воспринял и расценил эту способность Сознания и таинственную тягу к Слову (что есть «искусство») российский антрополог А. Марков, который считает культуру только «информацией»? При встрече вошли бы они в жесткий клинч как противники, или же русский офицер по складу характера пожал бы плечами и ушел «родину защищать»?
[9] Об этом мы писали в предыдущем, первом, номере.
[10] «Компатибилизм – учение о том, что свобода воли и моральная ответственность совместима с детерминизмом» — краткое как выстрел определение из Википедии, что выскакивает при первом нажатии поисковика – достаточно ли это надежно, что восприниматься «истиной»?
[11] Научная теория, ставящая приоритетом в изучении человека инстинкт, но не его Сознание (мышление).
[12] «Детерминизм (лат. determinare – определять) — философская концепция, признающая объективную закономерность и причинную обусловленность всех явлений природы и общества» [Словарь иностранных слов. – М.: Сирин, 1996. С. 15].
[13] Греческо-русский словарь. Указ. соч. С. 394.
[14] См. наши работы, где эта сцена дается достаточно зримо и подробно.
[15] Определение, введенное нами: Меньшикова Е. Р. «Сполохи смысла: сингулярность Сознания». Указ. соч.
