Леденева Елена Владимировна. ПОНЯТИЯ «РЕФЛЕКС» И «ИНСТИНКТ» В КОНЦЕПЦИЯХ И.П. ПАВЛОВА И К. ЛОРЕНЦА

Леденева Елена Владимировна

Первый московский государственный медицинский университета имени И. М. Сеченова (Сеченовский университет)

кандидат философских наук,

доцент кафедры гуманитарных наук

Ledeneva Elena Vladimirovna

Sechenov First Moscow State Medical University (Sechenov University)

PhD in Philosophy,

Associate Professor of the Department of Humanities

E-mail: ledenevaelena72@mail.ru

УДК: 1(091), 165, 573.01

ПОНЯТИЯ «РЕФЛЕКС» И «ИНСТИНКТ» В КОНЦЕПЦИЯХ И.П. ПАВЛОВА И К. ЛОРЕНЦА

Аннотация:Термины «рефлекс» и «инстинкт» часто употребляются через запятую, как близкие по значению слова. В то же время можно заметить, что эти понятия отсылают к совершенно разному мыслительному контексту (к разной картине мира, к разному пониманию живого существа как такового). В данной статье предпринимается попытка вывести на свет этот контекст. В исследовании поднимается вопрос о машине, как о ключевой метафоре, определяющей европейскую науку, точно так же, как европейскую философию (как классическую, так и – возможно – неклассическую). Статья может рассматриваться как продолжение моей статьи «Человек-машина (между Ламетри и Декартом)» (Credo new, 2010, №3.)

Ключевые слова: картезианство, машина, детерминизм, случайность, живое, фульгурация, когнитивная система, эволюция, витализм.

THE CONCEPTS OF “REFLEX” AND “INSTINCT” IN THE CONCEPTION OF I.P. PAVLOV AND K. LORENZ

Abstract: The terms “reflex” and “instinct” are often used as words that are close in meaning. At the same time, one can notice that these concepts refer to two completely different mental contexts (two different pictures of the world, two different understanding of a living being as it is). This article attempts to bring these contexts to light.

This study raises the question of the machine as a key metaphor that defines European science, as well as European philosophy (classical and – perhaps – non-classical). The article can be considered a continuation to my article “Man-machine (between La Mettrie and Descartes)” (Credo new, 2010, no. 3.)

Keywords: cartesianism, machine, determinism, chance, living, fulguration, cognitive system, evolution, vitalism.

Введение

Под «рефлексами» обычно понимаются простейшие, чисто механические реакции организма, на которые способны и самые примитивные существа. Также мы можем наблюдать рефлексы на себе (коленный рефлекс, рвотный) и на других высокоорганизованных существах. Под «инстинктом» же понимается нечто более сложное, – например, половой инстинкт или инстинкт защиты потомства – захватывающее весь организм, в то время как рефлекс, как правило, более локален. Инстинкт – это именно поведение: мы говорим об «инстинктивном поведении».

«Инстинктивное» противопоставляется «разумному». Инстинкт «темен», «слеп». Но в то же время мы предполагаем, что существо, влекомое инстинктом, должно быть достаточно сложно организованным для того, чтобы если не понимать, то, по крайней мере, ощущать и желать (скажем, существо, действующее под влиянием инстинкта агрессии, стремится совершить определенные действия).

В свою очередь рефлекс полностью машинообразен. Хотя о рефлексах и говорят применительно к живым существам, простым и сложным, само это понятие диктует нам точку зрения, с которой мы рассматриваем их исключительно как механизмы. Говоря о «рефлексе», мы не предполагаем – но, стоит заметить, и не исключаем – что существо что-то ощущает или имеет эмоции.

Инстинкт противоположен разуму. Он непонятен и во многих случаях непредсказуем. В нем всегда останется что-то не проясненное, как бы хорошо мы его не изучили. Рефлекс прост, повторяем, воспроизводим. И именно в силу своей простоты и машинообразности – он открыт разуму. Будучи неразумным – умопостигаем.

Исследователи-практики говорят об «инстинктах» и о «рефлексах». Они наблюдают и вполне машинообразные действия и более сложное (инстинктивное) поведение. Но поскольку исследователь теоретизирует – он опирается на одно какое-то понятие, как на основное. Что лежит, по его мнению, в основании жизни? Чем, по сути своей, является живое существо?

За тем и за другим понятием лежит определенное понимание живого (как человека, так и животных). И если в основу понимания исследователь кладет «рефлекс» (способность совершать рефлекторные действия) – то как он объяснит что такое «инстинкт»? Как из первого вывести второе? А если рассматривать понятие «инстинкт» как основное – то понятие «рефлекс» может и вовсе не понадобиться (или же оно приобретет существенно иной статус).

Для И. П. Павлова основным понятием является «рефлекс». Для К. Лоренца «инстинкт»». Рассматривая и сопоставляя их теории, мы можем в значительной мере прояснить всю глубину различия этих двух концептов.

Экскурс в историю

Термин «рефлекс» впервые был употреблен Иржи Прохазкой в 1794 году в «Трактате о функциях нервной системы» (Prochaska, Georg. Disquisitio anatomico-physiologica organisma corporis humani ejusque processus vitalis.) [25]. И. М. Сеченов в работе «Рефлексы головного мозга» (1869) говорит о простом (безусловном) рефлексе [24]. Развернутое же учение о безусловном и условном рефлексе было сформулировано И. П. Павловым. Впервые он озвучил ее в речи на Международном медицинском конгрессе в Мадриде под названием «Экспериментальная психология и психопатология на животных» (1903) [22].

При этом павловская теория рефлексов достаточно явно отсылает к философии Декарта, к картине мира, сформировавшейся в XVII веке, когда человечество впервые открыло для себя законы природы – законы классической механики.

Термин «инстинкт» впервые, насколько нам известно, появляется в сочинениях Хрисиппа в III веке до нашей эры[1]. И в общих чертах можно сказать, что он соответствует пониманию живого, которое преобладало до Декарта, в поздней античности и в средние века.

В самом общем смысле, это понимание можно назвать аристотелевским, поскольку в наиболее полном виде оно представлено в философии перипатетиков. По Аристотелю, отличие живого от неживого имеет фундаментальный характер. Живое – это то, что способно двигаться само, не будучи приведенным в движение извне: растения могут расти и размножаться, животные – ощущать, желать и передвигаться. Все это – по Аристотелю – виды движения. Они могут двигаться потому, что у них есть то, что Аристотель именует «душой» [1, Кн. 1, 371 – 393].

В аристотелевском универсуме обязательно должно присутствовать что-то одушевленное, чтобы служить источником («причиной») движения. Это касается человека, животных, растений, а если говорить о мире в целом, то функцию «души мира» – причины движения – выполняет первый двигатель [2, Кн. 8, гл. 5, 234 – 240]. Аристотелева физика не знает принципа инерции – и, в соответствии с Аристотелем, неживые тела должны покоиться, если их не приводит в движение что-то одушевленное.

В XVI-м веке Галилей формулирует принцип инерционного движения – и все меняется. В соответствии с этим принципом, неживые (неодушевленные) тела могут двигаться. Они могут двигаться бесконечно долго: по инерции.

В мире, существующем согласно принципу инерционного движения, может вообще не быть ничего живого. В физике Нового времени исчезает необходимость в душе, как движущем принципе мирозданья. Рождается великая механистическая картина мира – образ мира-механизма, все вещи в котором движутся в соответствии с законами природы. Что же касается принципа инерции Галилея– то ныне мы можем найти его в любом учебнике физики: это первый закон Ньютона.

Рене Декарт, сыгравший немаловажную роль в создании этой новой физики, формулирует соответствующее этой картине мира понимание тела – человеческого и животного [3].

При этом для Декарта оказывается важным подчеркнуть, что в процессах, протекающих в живых телах, нет ничего специфического, принципиально отличного от процессов, идущих в неживой природе[2] (скажем, тепло нашего тела ничем не отличается от тепла огня). В живом теле нет ничего сверхъестественного, «духовного», – только механические силы[3].

Соответственно животные у Декарта безоговорочно лишаются души. Они оказываются «машинами Бога», автоматами, которые создал весьма искусный Механик. Продумывая до конца эту мысль, Декарт приходит к выводу, что животные не чувствуют, не переживают боль или удовольствие субъективно [4, 282 – 284]. Исключение, как известно, Декарт сделал только для человека. За ним он оставил «право» иметь душу. Но эта душа у Картезия является простым мыслящим «я», познающим и воспринимающим, но никак при этом не задействованным в процессах функционирования тела.

Итак, в осмыслении Декарта, тело является машиной, одним из природных механизмов. В XVII веке человечество знало часы, различные музыкальные механизмы (типа музыкальной шкатулки или органа), паровую машину (весьма теоретически, скорее сам принцип). Когда Декарт описывает работу «машины нашего тела» – это звучит для нас сейчас весьма архаично: нервы – тонкие трубочки, по которым течет особая жидкость [5, 488], причина циркуляции крови в организме – разница температур [3, 425 – 435]. Но в целом, принцип работы рефлекторной дуги у Декарта присутствует (хотя термина «рефлекс» мы у него не найдем).

И. П. Павлов и философия Нового времени

Павлов – как уже говорилось – основывает свою теорию рефлексов на концепции Декарта (даже приписывает ему ее авторство[4]). Когда он это делает – в первом десятилетии XX-го века – он, конечно же, знает многое из того, чего не знал Декарт. В частности он знает, что в основе механизма передачи информации в нервной системе лежит электричество (впрочем, только в общих чертах: детали этого процесса будут открывать на протяжении всего XX-го века). Павлов в нескольких своих работах сравнивает рефлекторную дугу с электрической цепью[5]. В качестве примера машины в его сочинениях можно встретить лампочку или телефон[6]. И в то же время влияние на Павлова классической философии Нового времени в целом и Декарта в частности – влияние на него «механистической метафоры» в объяснении организма – трудно переоценить.

Павлов декларирует и повторяет как основополагающий тезис, что в организме все происходит «по причине», что нет беспричинных (спонтанных) явлений. При этом можно заметить, что причинность, которую он имеет в виду – это простая, однозначная («лапласовская») причинность, предполагающая, что если «на входе» есть такое-то воздействие – то «на выходе» будет такой-то – строго определенный – результат.

Рефлексы он характеризует как «закономерно и машинообразно протекающие реакции организма» [13, 172]. Когда Павлов пишет, о принципах приспособления организма к среде: «но это ведь совершенно то же самое, что можно видеть в любом мертвом теле» [22, 10] – он высказывается в точности как Декарт.

Павлов движим стремлением показать, что все в организме происходит в соответствии с законами природы – и при этом «природное» отождествляется им с механическим. В частности, когда он характеризует вводимое им самим понятие «условных раздражителей», он пишет, что оно «совпадает с общими естественнонаучными механистическими представлениями» [11, 32], высказывая очевидную для себя мысль, что естествознание основано на механике.

В сущности, сама идея рефлекса – картезианская. Она предполагает схему «стимул – реакция»: в начале – некое внешнее воздействие, и – далее – ответ организма. «Пусть эта реакция организма на явления внешнего мира чрезвычайно сложна по сравнению с реакцией любого мертвого предмета, но суть дела остается все той же» [11, 27]

Действия организма, согласно Павлову, всегда есть результат воздействия на него внешней силы. Запускает механизм рефлекса некий «толчок»[7], причиной движений организма является тот или иной «внешний агент, производящий раздражение»[8]. Организм оказывается стороной воспринимающей, он действует в ответ. Это очень похоже на ситуацию взаимодействия тел в механике: так действуют сталкивающиеся шары, распрямляющиеся пружины и т.д.

Далее Павлов предполагает, что организм действует по принципу уравновешивания, как механическая система, в которой сила действия равняется силе противодействия[9]. Разумеется, по Павлову, – это очень сложная физическая система, но, при этом, – ничем принципиально не отличающаяся от простых. Об «уравновешивании» он говорит во многих своих работах.

Как именно Павлов открывает условный рефлекс?

Делаем простой опыт [22, 8-19]: кладем животному в рот пищу или же немного кислоты – в ответ организм животного начинает выделять слюну. Это – безусловный рефлекс. Ясно и не вызывает сомнений, говорит Павлов, что перед нами – физиологическая реакция: организм непосредственно контактирует с веществом и реагирует на него.

Возьмем несколько более сложную ситуацию: животное видит пищу или кислоту – и выделяет слюну [22, 17]. Оно выделяет слюну потому, что уже пробовало эту пищу (или эту жидкость) и в нервной системе образовалась ассоциация[10] вкусовой информации и зрительной. Заметим, что Павлову здесь оказывается удобней работать с негативным примером (кислотой). На нее организм реагирует однозначней: если животному до этого вливали в рот кислоту, и она была, допустим, черного цвета – то оно, увидев черную жидкость, будет выделять слюну [22, 17]. Это – условный рефлекс.

Возьмем третью ситуацию. Если животное – Павлов, как известно, экспериментировал, на собаках – долгое время кормить сразу после мигания лампочки (или иного какого-либо нейтрального стимула) или вводить ему кислоту, то оно через некоторое время будет выделять слюну на мигание лампочки, даже если продолжения не последует. Это – тоже условный рефлекс. Хотя ситуация здесь выглядит более искусственной и сложной. Но в принципе,– подчеркивает Павлов – она является такой же.

Суть новшества Павлова – его открытия – состоит в том, что за всем этим можно последовательно увидеть работу нервной системы. И более ничего. Только физиологию: проведение нервного импульса, образование устойчивых временных связей в нервной системе. Иначе говоря, весь процесс можно описать на языке объективной науки, не обращаясь к субъективному: не прибегая к разговорам о том, что животное что-то почувствовало или о чем-то догадалось.

Вторая и третья ситуации выглядят для наблюдателя как психические реакции – но Павлова вдохновляет то, что их можно описать как чисто физиологические реакции (условные рефлексы). Что можно свести психологию к физиологии. Условный рефлекс он определяет как элементарное психическое явление, которое также можно считать чистым физиологическим явлением [20, 279].

Он высказывает убеждение, что и другие, гораздо более сложные психические процессы – это тоже, по сути своей, условные рефлексы (точнее говоря, цепочки условных рефлексов). То есть все это можно рассмотреть как каузально детерминированное и, следовательно, предсказуемое.

Если бы мы признали – рассуждает Павлов – что все это, по сути, – психическое, то мы должны были бы, ожидать от этих процессов непостоянства, некой капризности[11]. Из чего следует, что под «психическим» Павлов понимает то, что невозможно изучить и предсказать. Похоже, альтернатива именно такова: механизм, который можно изучить, или некое неопределенной «психическое» [о нелюбви Павлова к психологам и психологии будет сказано в последующем].

Павлов начинает с простых реакций, полагая, что проработав и детально изучив их, можно будет переходить затем ко все более сложным. Повторюсь, Павлов полагает, что в основе всего, что происходит в нервной системе (=в психике), лежат рефлексы, условные и безусловные. Он употребляет также термин «инстинкт», считая его вполне допустимым, но тут же оговаривается, что термин «рефлекс» более научно прояснен [«…ему с самого начала придан строго научный смысл» [13, 175]].

Павлов пишет, что то, что мы обычно называем «инстинктами» – на самом деле (по сути своей) является рефлексами, реакциями организма на определенные воздействия среды [13, 171 – 174].

Он в своих сочинениях говорит об очень сложных формах поведения человека и животных, как о рефлексах: В частности, он говорит об инстинкте – то есть рефлексе – сохранения жизни [18, 80]; инстинкте – то есть рефлексе – цели [14, 75; 18, 79-80]. Павлов говорит об исследовательском инстинкте (или поведении «что это такое?») [18, 77]; а также об инстинкте – то есть рефлексе – свободы[12].

Часто Павлов пишет (или говорит: многие его сочинения – записанные речи) через запятую – инстинкт, то есть рефлекс. Очевидно, он делает это, чтобы, слушатели (читатели) не перестали его понимать: не просто для неподготовленного сознания увидеть машинообразность рефлекса в стремлении к свободе или в потребности иметь жизненную цель! Но Павлов непреклонен: все это, на самом деле – рефлексы.

Лоренц: жизнь, как сложноорганизованная система

Обратившись, после рассмотрения теории Павлова, к точке зрения на ту же тему Конрада Лоренца, мы обнаружим совершенно иной в своих основах исследовательский подход. Согласно Лоренцу, самое простое поведение самого примитивного существа не является рефлексом (не говоря уже о более сложных). Животное не реагирует, оно действует не в ответ на стимул, пришедший из внешнего мира – оно ведет себя определенным образом.

Лоренц пишет, что живым существам, свойственно определенное, присущее их виду поведение («свойственное виду импульсивное поведение» [10, 294]). Живые существа рождаются, склонными совершать такие-то и такие-то – определенные – действия. И это «…инстинктивное движение подвержено собственному автохтонному мотивационному давлению» [10, 328]. Здесь уже нет «толчка» исходящего от реальности, не она заставляет животное двигаться – «толчок» исходит изнутри[13] (если, по Лоренцу, примитивное живое существо и можно в каком-то смысле уподобить автомату – то это должен быть автомат, который движет себя сам).

Лоренц – отсылая к материалам своих и чужих исследований – пишет, что у многих не слишком высокоорганизованных животных функции нервной системы в значительной мере сводятся к тому, чтобы это (свойственное виду) поведение тормозить – а затем, в нужный момент вновь «запускать». Так, если удалить у дождевого червя верхний глоточный ганглий – он будет все время ползать; если у краба удалить его «мозг» – он будет все время есть [10, 296].

Врожденные механизмы, запускающие свойственное виду поведение, не похожи у Лоренца на толчки, исходящие от реальности, они скорее похожи на знаки, которые должна распознать органическая система. Так, например (примеры Лоренца), недавно вылупившаяся пустельга [10, 292] впервые увидев гладкую поверхность воды, «знает», как на нее сесть, как плавать, и как после этого чистить перья (это единый комплекс поведения, который запускается при виде гладкой поверхности) – правда, увидев, скажем, блестящий мрамор, она попытается сделать то же самое. Клещ кусает все, что имеет температуру 37 градусов и пахнет масляной кислотой. Лоренц подчеркивает, что эти механизмы очень просты и животное может ошибиться, но в типичных для его существования условиях они вполне успешно работают.

Если свойственное виду поведение давно не запускалось, то требуется все меньшее и меньшее воздействие, чтобы оно «включилось». Если оно не запускалось очень давно, оно может включиться само[14]. Действия, не подкрепляемые завершением (не выливающиеся в ожидаемый результат) не перестают совершаться животными[15]. Это объяснимо в том случае, если «толчок» – вернее импульс – исходит изнутри живой системы.

Лоренц подчеркивает также, что алгоритмы свойственного виду поведения включают различные формы аппетентного поведения. То есть животные ищут ситуации, в которых можно было бы запустить тот или иной поведенческий блок. Например, хищная птица летает в поисках добычи – чтобы затем включился механизм атаки и умерщвления жертвы.

Другими словами, согласно концепции Лоренца, живое активно. Он характеризует жизнь как весьма активное предприятие [10, 269]. Это относится им и к жизни отдельных организмов и к жизни как эволюционному развитию видов. Лоренц сравнивает жизнь с коммерческой деятельностью: предпринимателем движет – «толкает» его – необходимость выживания, но как именно «выкручиваться», как искать и добывать ресурсы, он должен придумывать сам. Так и жизнь изобретает способы, как ей выжить и выжить как можно лучше.

В своем понимании живого Лоренц холист и сторонник системного подхода. То есть он полагает, что – во-первых – система может быть понятна именно из целой системы, что ее нельзя корректно истолковать, основываясь на знаниях о ее частях[16].

Во-вторых, мир рассматривается Лоренцем как иерархия систем различного уровня сложности. При переходе от системы меньшей сложности к системе большей сложности могут возникать новые закономерности, у нее могут обнаруживаться новые свойства, «ранее не существовавшие даже в зачаточном виде»[17]. И поэтому на основании более простой системы более сложную систему объяснить нельзя, «…система, принадлежащая более высокому уровню интеграции, не выводима из более низкой, как бы точно мы ее не знали» [10, 275]. В частности, процессы, происходящие в живом, нельзя объяснить на основании знаний о неживой природе.

В третьих, эволюция, с точки зрения Лоренца, представляет собой постоянное качественное усложнение: при появлении каждой последующей биологической формы рождается нечто принципиально новое, уникальное. Лоренц называет это «фульгурацией» [10, 270], позаимствовав термин из средневековой мистики. Буквально это означает вспышку молнии. Христианские богословы характеризовали этим термином творение Богом мира. Материалист и атеист Лоренц так обозначает акт самосозидания материи, живой и организованной. Разумеется, новые свойства появляются на основании старых, но поскольку в системе – между подсистемами – образуются новые связи (система «коротит», в каком-то неожиданном ее месте проскакивает искра[18]) – то все меняется.

Все это – подчеркивает Лоренц – происходит без нарушения законов природы. Он детерминист, но, конечно, детерминизм Лоренца отличается от декартовского или павловского. Он, как и Павлов, принципиально убежден, что все в природе объяснимо, что самое удивительное в ней то, что все происходит без чудес[19], но в то же время отмечает, что мир бесконечно сложен, что мы, фактически, не в состоянии проследить в нем все причинно-следственные связи. Закономерности, которые мы не имеем возможности учесть, можно назвать «случайностями» [10, 275-276]. То есть, по сути дела, Лоренц признает субстанциальность и неустранимость случайности в мире.

Из всего этого следует, что мы можем (в принципе) проследить почему, в силу совокупности каких причин, возникла та или иная природная форма – но мы не можем предсказать, какие формы из нее разовьются в будущем [10, 275-276].

Жизнь как процесс познания

Лоренц также характеризует жизнь, как когнитивную систему[20]. По Лоренцу, с тех пор, как существует живое, оно познает: «любое “приспособление” к определенным условиям внешнего мира означает, что органическая система получает некоторое количество “информации об” этих условиях» [10, 248].

Мы можем заметить, что Лоренц использует слова «познание» и «знание» в весьма специфическом, расширенном смысле. Живая система (организм, вид) «приспосабливается», то, что она «узнает таким образом о внешней действительности, что в ней “отпечатывается” или “запечатлевается”, – это информация о соответствующих данных внешнего мира» [10, 263].

Живая система получает знание. Это не знание в человеческом смысле. Не знание, которым обладает субъект – человек или кто-то, кого мы можем помыслить по аналогии с человеком. Это не похоже и на знание, которым обладает, скажем, Мировой дух Гегеля. Здесь нет знающего, «кого-то». Это знание, которым обладает система; безличное знание. Система целенаправленно добывает информацию, потому, что она необходима ей для выживания (целенаправленно, но неосознанно).

На возражение что такое невозможно и немыслимо, Лоренц, наверное, ответил бы, что мы чрезмерно антропологизируем природу [10, 252 – 255]: мы ее или «механизируем» (уподобляем машинам, созданным нашими руками) или же «психологизируем» (пытаясь везде найти подобие нашей субъективности). И то и другое, по его мнению, может далеко увести от истины.

Так где же локализовано знание, если не в субъекте? Это очень сложный вопрос для Лоренца, по крайней мере, если проследить его с самого начала.

Лоренц наблюдает амебу и находит ее поведение поразительно разнообразным и целесообразным [10, 273] и тут же добавляет, что тот факт, что она неплохо ориентируется в окружающей среде, не является заслугой самой амебы (она не научилась этому на опыте) – скорее что-то в ней уже “знает”, как себя вести, чтобы выжить. Но амеба – это почти неструктурированный сгусток протоплазмы! Значит, в протоплазме уже есть информация и знание как амебе двигаться…

В данном пункте – когда нужно объяснить целесообразность поведения столь простых существ – Лоренц не высказывает полной уверенности. Там же, где у организма появляется ядро и набор хромосом – неуверенность пропадает: носителем знания, «простейшей и самой первичной формой приобретения знания» [10, 283] в живой системе – утверждает Лоренц – является геном. Геном экспериментирует, задает миру вопросы и получает ответы[21]; действует путем проб и ошибок (случайные мутации, согласно Лоренцу, – это именно пробы, а не просто ошибки).

Для этой системы не является проблемой то, что среди нескольких тысяч вопросов только один дает положительный ответ (искомое преимущество особи в борьбе за выживание), равно как и то, что процесс этот – довольно медленный (чтобы система могла получить информацию, должно прожить жизнь, как минимум одно поколение существ).

И далее живая система «хватается» за полученную информацию [10, 268]: в случае благоприятной мутации в последующих поколениях подобных особей будет рождаться много. Живая система, согласно Лоренцу, ведет себя активно, пытаясь выработать приспособления, которые дадут ей преимущества в борьбе за существование. Лоренц категорически не согласен с мыслью, что живое могло эволюционировать только в результате случайных мутаций и устранения неприспособленных. Если бы дело обстояло так, то «…для возникновения человека из простейших организмов, безусловно, не хватило бы нескольких миллиардов лет» [10, 269].

Так, в соответствии с эволюционизмом Лоренца, отыскиваются, а затем «пускаются в тираж» и сохраняются для будущих поколений определенные особенности строения – и таким же образом отыскиваются и сохраняются геномом определенные стратегии поведения – то самое «свойственное виду импульсивное поведение», о котором говорилось раньше,– инстинкты. Для вида – это некогда сделанное приобретение, а индивид (особь) наследует его в совершенно готовом виде – точно также, как он наследует форму лап или ушей. Эта информация, с которой рождается живое существо, пишет Лоренц, по сути, является тем, что Кант называл «априорными формами сознания»[22]. Только, если верить Лоренцу, эти «априорные формы» у разных биологических видов будут отличаться.

Tabula rasa

Теперь разберем вопрос об обучении единичных особей. Каким образом живые существа – в том числе человек, – согласно Павлову и согласно Лоренцу, приобретают новые знания и навыки?

Концепция Павлова предполагает, что животное рождается с определенным набором базовых (безусловных) рефлексов. Они обусловлены самой машинерией тела, его устройством. И вдобавок к этому, на основании безусловных рефлексов могут вырабатываться условные рефлексы. Они формируются под влиянием внешней среды: какие-то действия-реакции организма будут подкрепляться (поскольку влекут за собой положительный эффект), какие-то – тормозиться. На уровне физиологии – это формирование новых связей в нервной системе. На уровне психологии – это образование ассоциаций[23]: если ассоциация не подкрепляется – то она со временем затухает, если подкрепляется – то усиливается. Мышление человека также формируется, согласно Павлову, как сложные цепи ассоциаций[24].

Иными словами, окружающая среда как бы выдрессировывает живое существо определенным образом. В принципе – за пределами базовых рефлексов – оно, согласно Павлову, вполне пластично, обучаемо всему, его поведение неограниченно способно подстраиваться под влияния среды.

Лоренц, заочно дискутируя с Павловым, спрашивает: откуда живое существо знает, каким именно образом ему нужно отвечать на импульсы-воздействия среды[25]? И отвечает: чтобы такое было возможно, нужно чтобы соответствующая информация уже содержалась в системе. Говоря иначе, Лоренц отрицает ставшую уже привычной и азбучной идею сознания как чистой доски. Напротив – утверждает Лоренц – живое существо рождается с огромным массивом врожденного знания. Это знание «записано» в структурах его нервной системы – а на протяжении существования вида это знание хранит геном.

Простейшие животные рождаются, согласно Лоренцу, с готовыми программами поведения. У более сложно организованных оно заложено в их нервной системе в виде отдельных блоков. «Врожденное знание» таких существ представляет собой гибкие программы, позволяющие действовать по-разному, учитывая различные условия и обстоятельства. «Умное» животное сможет к большему количеству ситуаций приспособиться, но ему для этого придется учиться: догадываться, выяснять путем проб и ошибок, как правильно совместить эти блоки.

Например, алгоритм построения гнезда у крысы [ОСЗ, 326-327] предусматривает сбор материала, укладывание его в кучу и утрамбовывание. Неопытные крысы пытаются совершать все три действия сразу (в рандомном порядке) – а потом догадываются и учатся.

Чем сложнее организовано существо, тем мельче блоки врожденной информации. Но они остаются. Они присутствуют и у антропоидов и у человека. Их не становится меньше – подчеркивает Лоренц – они становятся мельче[26]. Программа поведения становится гибче, вариативней – но она вся состоит из врожденных элементов.

Таким образом, согласно Лоренцу, все поведение животных и человека врожденно-инстинктивно, и в то же время почти все существа, кроме самых простых (речь идет не только о млекопитающих, но и о рыбах, пресмыкающихся, паукообразных) способны к обучению.

Способность приобретать знания (как у животных, так и у человека), основывается, по Лоренцу, на врожденных механизмах. Мы познаем потому, что система нас «запрограммировала» познавать: механизмы, обусловливающие «адаптивные модификации поведения» (то есть обучение) представляют собой «открытые программы» [10, 315].

Осознанность человеческого поведения не исключает его инстинктивности, то есть врожденности. И наоборот, инстинктивность, алгоритмичность поведения животных не исключает того, что они могут мыслить (не в том смысле, в каком, согласно Лоренцу, мыслит геном – а подобно людям). И уж тем более инстинктивность поведения не исключает способности иметь ощущения и эмоции. Впрочем, павловская концепция рефлекса тоже – в принципе–не отрицает за животными такой способности.

К вопросу о методе

Павлов, как известно, экспериментировал главным образом на собаках: животное фиксировали на столе в специальном станке. Опыты по выработке условного рефлекса предполагали наличие особых условий [12, 54]: Павлов настаивал на том, что нужна лаборатория, в которой можно было бы устранить все случайные источники раздражения (посторонние звуки, визуальную информацию и так далее). То есть собака должна видеть и ощущать только то, что ей демонстрирует экспериментатор (в ряде опытов она не видит и экспериментатора). Такие идеальные условия нужны, по замыслу Павлова, для того, чтобы изучить отдельно взятую реакцию, сделать так, чтобы к ней ничего не примешивалось.

Лоренц – в качестве, опять-таки, заочной дискуссии с Павловым – писал, что подобные эксперименты, безусловно, могут дать интересные результаты но «не следует упускать из виду, что в таком случае мы вырезаем кусок из системы» [10, 320], не следует думать что, исследовав элемент, можно на основании этого понять систему в целом.

Бросается в глаза, насколько эти эксперименты задуманы и осуществлены по образу и подобию экспериментов в механике: так физик изучает интересующий его объект, выделяя, изолируя, помещая в замкнутую систему.

Каким образом можно изучить поведение на основе опытов, где животное не может двигаться, не может как-то поведенчески реагировать на то, что с ним делают? Но Павлов, собственно, изучает не поведение – а реакцию! Простую, устойчиво и легко воспроизводимую реакцию слюноотделения. Он полагает, что на основании знаний о подобных ей простых реакциях можно будет затем, как из кирпичиков, сконструировать все «здание» психики. Что в отдельно выделенной простой реакции будет уже содержаться принцип, по которому работает система. Это, безусловно – черты классического подхода к предмету.

Впрочем, надо сказать, что Павлов никогда не мыслил свой проект законченным, он полагал, что исследует самые азы, только закладывает фундамент материалистической науки о поведении, которую будут продолжать и уточнять последующие поколения ученых.

Лоренц, также конечно, как и всякий ученый-естествоиспытатель экспериментирует, ставит опыты на животных. Но при этом не трудно заметить, что большую часть материала, на котором строятся его теории, он берет не из экспериментов – а из наблюдений.

Классическая модель науки не слишком высоко ставит ценность информации, полученной из наблюдений. Предполагается, что именно эксперимент, условия которого заданы экспериментатором, может принести плодоносный результат – а наблюдение важных сведений доставить не может. Павлов действует согласно этой схеме: объект выделен и существует в контролируемых экспериментатором условиях – субъект (сам ученый) дистанцирован и находится по отношению к ситуации в позиции наблюдателя.

Лоренц действует совсем иначе: он с животными живет(сосуществует). У Лоренца рядом с домом (в поместье) – пруды, густо населенные различными водоплавающими птицами, он каждый день выгуливает стадо гусей[27], которые запечатлены на него. В комнате у Лоренца гнездятся дрозды[28] и куропатки [10, 356]. Он также гордится своим умением воспроизводить движения животных и с удовольствием демонстрирует это своим ученикам[29]. Именно на основании такого рода наблюдений и опыта Лоренц формулирует принципы своей этологии – науки о поведении животных (и, между прочим, исследование форм движения животных оказывается важной ее частью).

Итак, мы имеем с одной стороны Павлова, закрепляющего собаку в станке и добивающегося от этого высокоорганизованного млекопитающего простых повторяющихся реакций – а с другой стороны Лоренца, наблюдающего амебу «в естественных условиях» – то есть в чашке с культурой – и удивляющегося разнообразию, целесообразности и «разумности» ее поведения [10, 273].

Достаточно примечателен контекст, в котором Павлов формулирует свое понятие «рефлекса свободы». По всей видимости, это был один определенный случай и конкретная собака, о которой Павлов рассказывает в нескольких своих работах[30]. Собака долгое время спокойно стояла в станке – а потом с какого-то момента начала упорно рваться, грызть ремни и отказываться от пищи. Павлов пишет, что он с коллегами долго не мог понять, в чем дело. Они предположили, что, может быть, собаке причиняет боль какой-то из ремней (и проверили ремни), предположили, что она испытывает настоятельную потребность в движении – но когда собаку отпустили, она улеглась у ног хозяина-экспериментатора. Ученые вновь и вновь пытались ответить на вопрос, какая же из потребностей организма не удовлетворена? И только перебрав все возможное, сделав над собой, вероятно, немалое усилие – Павлов позволил себе сделать заключение, что существам присуще как нечто базовое и элементарное – стремление к свободе [17, 98-103]. И он назвал это стремление рефлексом…

Субъектность животных

Когда Павлов поднимает вопрос о том, должен ли ученый, исследующий животных, пытаться понять их внутренний мир, что они чувствуют, как-то по аналогии с собой истолковать их субъективность, то он отвечает однозначно – не должен: «…натуралист, не изменяя принципу естествознания, не имеет права говорить о психической деятельности этих животных» [11, 26].

Разумеется, Павлов не утверждает, как когда-то Декарт, что животные не чувствуют, что у них нет эмоций, и что они не ощущают боль. Но для Павлова, поскольку животное становится объектом исследования, – вопрос о его субъективности не должен ставится в принципе. Потому, что она не может быть исследована объективными методами. Субъективность зверей должна быть вынесена за пределы научного исследования.

Разумеется, тезис Павлова о том, что все процессы в нервной системе животных – это рефлексы, не означает, что «рефлекс» несовместим с мышлением и чувственностью. На основании тех же самых принципов, на каких он объясняет поведение собак, Павлов планировал впоследствии объяснять и объяснял поведение людей. У людей тоже, согласно Павлову, всё есть рефлексы – но при этом мы про себя точно знаем, что способны мыслить и чувствовать.

Очевидно, следуя Павлову, нужно распространить принцип «устранения субъективности» и на людей тоже: если существо исследуется объективно (а физиолог исследует объективно) – то его субъективность должна стать несущественной.

Павлова крайне настораживают исследователи, которые пишут о психическом у животных. Он полагает, что под видом разговоров о специфике психических процессов они пытаются протащить в науку витализм [22, 11], то есть допущение о существовании некой жизненной силы, свойственной живому. Утверждение существования этой силы делает живое существо необъяснимым. Иными словами, – по версии Павлова – говорящие о «психологии животных» пытаются протащить в науку мистику.

К психологии как науке, которая изучает человеческую психику, отношение Павлова тоже весьма настороженное. В одном месте он пишет, что науки психологии пока еще нет, что ей только предстоит создать свой подлинно научный метод[31], а в другом месте, – что психологи протаскивают в науку мысль о возможности полностью спонтанного поведения [16, 212] (свободы воли) – то есть, опять-таки, мистику.

С одной стороны, Павлов констатирует, что психология – не его сфера (поскольку он занимается физиологией), с другой стороны утверждает, что все психическое (то есть субъективное) должно быть объяснено из объективного: сведено к своему материальному субстрату, нервной системе[12, 49], [15, 138].

Лоренц вопросы по поводу субъективности животных ненаучными не считает, но он их и не исследует. Он исследует поведение животных – а не их субъективность[32]. Разумеется, мы не найдем у него ответа на вопрос, на каком именно уровне организации живого появляются ощущения – у каких существ уже есть эмоции – а какие на подобное еще не способны! Он лишь пишет, что глупо отказывать в субъективном переживании собаке или шимпанзе – и приписывать его атому железа [10, 279].

Если Павлов считал, что психологическоедолжно бытьсведено к физиологическому – то у Лоренца мы такого редукционизма не найдем[33]. Он, всего лишь, исходит из того, что естьпроцесс развития жизни (он объективен) [10, 395] – и есть психическое, внутреннее (которое мы переживаем на собственном опыте и можем предполагать у высших животных) и, удивительным образом, они обнаруживают свою тождественность[34]. Но второе из первого не объяснимо! «Своеобразие переживания принципиально не может быть объяснено на основе физико-химических законов и любой, сколь угодно сложной структуры нейрофизиологического аппарата» [10, 395]. Отношение физиологического и психического, согласно Лоренцу, не есть отношение причины и следствия – оно, скорее, подобно отношению двух сторон одного листа бумаги.

Исследование Лоренцем инстинктов животных и человека, так или иначе, предполагает[35] некое проецирование нашей субъективности на их. И наоборот. Скажем, когда Лоренц подчеркивает ту огромную роль, которую играют инстинкты в жизни людей [9], то насколько мы переоцениваем наше отличие от животных, он говорит, в частности, об инстинктивных основаниях человеческой морали. Симпатия (или любовь к ближнему), без которой мораль не могла бы, вопреки Канту, существовать, пишет Лоренц, – это инстинкт. Мы можем наблюдать его в поведении всех высших животных.

Лоренц, в отличие от Павлова, может позволить себе сказать, что животное что-то почувствовало или о чем-то догадалось. Граница между зверем и человеком оказывается для него проходимой, в том числе, в психологическом плане.

Все вышесказанное касалось вопроса о субъективности вообще (прежде всего вопроса, имеют ли животные эмоции). Отдельно должен быть поставлен вопрос о разумности (способности мыслить).

Павловская идея рефлекса ни чувственности, ни разумности, в принципе, не отрицает. То есть, можно предположить, следуя Павлову, мышление и у животных: он рассматривает как сущностное отличие человека от животных наличие у человека словесного языка и абстрактного мышления (а не мышления вообще).

В целом для Лоренца дело обстоит также. Прибавим к этому то, что он находит у высших животных (не только у обезьян) элементы, которые, соединившись и перегруппировавшись впоследствии, породят у человека абстрактное мышление[36]. А если говорить о мышлении как таковом, то его Лоренц однозначно не считает отличительной чертой человека. Обсуждая вопрос, что делает шимпанзе, когда смотрит на кучу ящиков и подвешенный банан, он пишет: «Лично я уверен в том, что обезьяна делает то же, что и я сам, а именно в воображаемом, т. е. модельно представленном в ее центральной нервной системе, пространстве передвигает столь же воображаемый ящик и “представляет себе”, как она затем сможет на него взобраться и достать банан» [10, 358].

У Павлова также есть комментарий к опыту с обезьяной и ящиками, правда он считает, что обезьяна думает непосредственно в процессе действия (а к идее наличия у обезьяны воображения относится скептически). Когда обезьяна манипулирует ящиками «Вы точно отчетливо присутствуете при образовании нашего мышления… это метод проб и ошибок» [19, 393]– пишет он.

Но, когда Павлов высказывается о двух (возможных) путях исследования поведения животных – и как о неправильном пути – о «допущении, что животное так же приблизительно, как мы, думает, так же чувствует, желает» [21, 83] – это неоднозначно читается. Можно понять Павлова так, что, мы не знаем, что чувствует собака и чувствует ли она (и поэтому нужно исключить такое допущение), а можно понять его так, что это допущение, с его точки зрения является безусловно ложным. Возможно, здесь нужно увидеть некоторый элемент непоследовательности: когда, с одной стороны, ученый (пребывая в «картезианской установке») намеревается объяснить деятельность всех живых существ – в том числе, свою собственную мыслительную – через «рефлекс», а с другой стороны, делая животных объектами изучения, начинает их понимать как механизмы, практически, в декартовском смысле слова.

Говоря о том, что мы сильно переоцениваем наше отличие от животных, Лоренц в то же время предостерегает от слишком тесного отождествления человеческого и животного. Природу он интерпретирует как градацию форм различной степени сложности – в духе Ламетри – как «лестницу с незаметными ступенями» [7, 237]. Наш разум, пишет Лоренц, склонен мыслить по закону исключенного третьего (или А – или не А), разум ищет в природе или тождественное себе – или иное[37]. Но углубляясь по ступеням эволюции назад, к ее основаниям, мы будем находить, переходя со ступени на ступень, что-то отличающееся, но не диаметрально противоположное. Как возникло ощущение? Как возникло то, что мы называем «чувством», «эмоциями»? Если следовать логике Лоренца – постепенно.

Почему «рефлекс»?

Впечатление от чтения текстов Павлова и Лоренца у современного читателя будет, скорее всего, весьма различным. Нужно помнить, что двух этих авторов разделяет порядка 60-ти лет: Павлов писал свои программные работы в первые два десятилетия XX века, а Лоренц в 60-е – 70-е годы. Они работают в совершенно разном интеллектуальном контексте. Павловская концепция рефлекса, безусловно, состоялась в рамках классической рациональности. И даже конкретнее: именно в русле мысли Декарта. По сути – это Декарт, эксплицированный, детализированный, укорененный в данных современной – на начало двадцатого века – науки.

Почему же исследователи-практики не спешат отказываться от концепции рефлекса? Подчеркну, речь идет именно о концепции, а не о понятии. Никто всерьез не станет отрицать наличия в организме рефлекторной дуги и элементарных безусловных рефлексов. Вместе с тем рефлекторность (то есть рассмотрение организма, как системы, которая действует, реагируя на внешние «толчки») не может – вероятно – служить основным принципом при объяснении поведения живых существ.

Мы можем констатировать, что, поскольку признания данного ограничения принципа рефлекторности не происходит в ряде научных дисциплин, то, значит, классическая парадигма там не спешит сдавать свои права: с точки зрения неклассики соответствующие дисциплины сохраняют консервативную позицию.

Впрочем, в современных академических изданиях павловская концепция присутствует в несколько смягченном и ослабленном виде: там говорится и о «рефлексах», и об «инстинктах». О рефлексах как о чем-то элементарном и базовом – и инстинктах, как о более сложной форме. Правда не проясняется вопрос, как на основании рефлексов могли сформироваться инстинкты – но тем самым признается, что живые существа не являются чем-то безусловно механизмообразным. Почему же павловская концепция рефлекса во многом сохраняет свои позиции и в современной науке?

1.Думается, концепция рефлекса продолжает оставаться востребованной моделью, в первую очередь потому, что она работает. Толкование Лоренцем сущности живого можно находить более глубоким и мудрым, но во многих случаях оно оказывается просто ненужным, избыточным! Исследователь-практик прекрасно обойдется без него, в то время как уподобление организма машине остается продуктивным, обладает большой эвристической силой. Особенно это заметно, если говорить о медиках: врачу, как в начале 20-го века, так и сейчас, вначале 21-го, сподручно рассматривать себя в качестве «механика человеческого организма» [11, 32,33], а тело – в качестве машины, детали которой он может (или не может) починить. Эта позиция уязвима для критики – но она работоспособна!

Можно сказать, что в наши дни с концепцией рефлекса дело обстоит примерно также, как с классической физикой: мы давно знаем, что это не самый верный язык описания универсума, но в большинстве случаев нам просто не нужны такие вещи, как общая теория относительности или квантовая механика.

Как уже говорилось, понятие «рефлекс» является более ясным и удобным для нашего разума, чем понятие «инстинкт». Наш разум – такова его природа – стремится объять весь мир на основании одного единого принципа. Именно это дает ему ощущение ясности и отчетливости, ощущение власти над окружающей его эмпирической реальностью. Он стремится к простоте и единообразию. Бесконечно сложный, многоуровнево организованный мир (Лоренц говорит, ссылаясь на Гартмана, о «слоях бытия» [10, 276-280]) ему принять значительно трудней, он будет стремиться отвергнуть его, как нечто иррациональное. Наш разум склонен к схемам и идеализациям, он верит в то, что книга природы написана на каком-то одном (понятном ему и соразмерном) языке.
Наконец, концепт рефлекса в большей степени связан с властью над природой, в частности – своей собственной, т.е. природой человека. Познав рефлексы, можно их подчинить, использовать. Под инстинкты можно разве что подстроиться (эту ситуацию, в частности, Лоренц разбирает в своей работе «Агрессия, или Так называемое зло»).

Позволю себе еще раз отослать к ситуации Нового времени, когда формировалась классическая рациональность: именно у рационалиста Декарта теория строилась по дедуктивному принципу: на основании простых и очевидных для разума положений. Но были еще и эмпирики, для которых все вышесказанное было существенным образом неочевидно.

И примечательно, пожалуй, что Павлов, много раз ссылавшийся на Декарта, ни разу не упоминает Ж.О. Ламетри [8]. Казалось бы, материалист и атеист должен был быть более близок ученому, чем дуалист Декарт! Возможно, конечно, все это случайность, и Павлову было просто не досуг читать своего коллегу из 18-го века, но есть и другой вариант объяснения: у Ламетри в его «Человеке-машине» не получается такой ясной картины, как у Декарта, он многие вопросы оставляет без ответов и не слишком беспокоится по этому поводу (пытаясь и дальше – с переменным успехом – обобщать данные опыта). Ламетри более эмпиричен и этим, вероятно, менее привлекателен для Павлова.

Итак, в понятии «инстинкт» есть что-то, что настораживает разум, смущает его своей «темнотой». Можно увидеть в этом некую «мистику», «витализм», с которыми всю свою жизнь яростно сражается Павлов – а можно увидеть внимание к данной на опыте реальности, эмпиристскую установку, противящуюся стремлению нашего разума свести все к единому принципу-схеме.

Машина или машина?

Итак, речь шла о концепте рефлекса Павлова, который предполагает уподобление живого неживому (механическому), и о понятии инстинкта Конрада Лоренца, которое является частью модели, продумывающей именно специфику живого. Но, читая работы Лоренца, нетрудно заметить, что в них уподоблений организма машине не меньше, а, может быть, и больше, чем у Павлова. Правда машина подразумевается другая.

Лоренц говорит о «когнитивном механизме», «врожденных механизмах запуска», «филогенетическом программировании», «открытых программах»[38].

Таким образом, машина эта имеет явное родство с компьютером. Конечно, для Лоренца компьютер – не просто образ, помогающий пояснить, как действует живое (это не метафора). Если следовать логике Лоренца, вначале был первичный когнитивный механизм, привязанный к геному, который, спустя длительное время своего существования и саморазвития, породил когнитивный механизм человеческого сознания[39], а он, в свою очередь, создал «искусственный интеллект». Если так на это смотреть, то не удивительно, что создание человеческого ума (вычислительная система) воспроизводит черты системы, его самого породившей.

Стоило бы также, наверное, поднять вопрос о корректности слова «машина» – поскольку смыслы, в которых оно употребляется, весьма различны. В XVII – XVIII веке, когда человек говорил о «машине», он имел в виду часы или паровую машину (или механизм типа органа и музыкальной шкатулки). В начале XX века он, скорее всего, имел в виду электрический прибор или двигатель внутреннего сгорания. Мы сейчас, говоря о машине, имеем в виду или средство передвижения (двигатель внутреннего сгорания) или компьютер.

Машины, с которыми мы имеем дело, в какой-то степени способны сами поддерживать свою жизнедеятельность, они автономны, способны к самонастройке и самоорганизации. Компьютерные программы – а это машины – способны к самоусложнению и обучению.

Может быть, поскольку у нас есть сейчас такие машины, нам стала чуть понятней мысль о возможности безличного сознания и нечеловеческого познания?

Не похоже на то, чтобы образ машины, как нечто основополагающее для европейского сознания спешил уйти в прошлое! Скорее он перевоплощается. В связи с этим возникает сложный вопрос: следует ли нам анализировать этот образ все еще в контексте картезианства или, наоборот, – по контрасту с ним?

Когнитивные механизмы и открытые программы, о которых говорит Лоренц, регулируют поведение живых существ, в частности то, что мы называем «инстинктами». То, что с субъективной стороны может быть названо “чувствами” и “стремлениями”. Как это понимать? Что же, Лоренц хочет убедить нас в том, что чувства животных «не настоящие»? Да ни в коей мере! Наши эмоции и стремления, согласно Лоренцу, практически в такой же степени «запрограммированы» теми же самыми механизмами – и нам трудно усомниться в их подлинности!

Таким образом, у Лоренца – насколько можно понять – речь идет о программе, которая «пишет» живое!

Разум, исходящий из понимания машины в ее «классической форме» (а может быть и разум как таковой?) должен воспротивиться этой мысли. Но, возможно, опыт будет в данном случае не на стороне разума. Может оказаться так, что быть машиной (в вышеуказанном смысле) и чувствовать (то есть, быть живым) – вполне совместимые вещи. Точно так же, как – быть машиной и мыслить!

Лоренц и Аристотель

В том, как Лоренц говорит о живом, мы можем найти существенные сходства с языком философии Аристотеля.

Это, во-первых, представление о некой внутренней причине, которая обусловливает развитие живого (Аристотель называет это «душой»– Лоренц «когнитивными механизмами генома»).

Во-вторых – это представление о целенаправленности. По Лоренцу, жизнь – это активное предприятие, где импульс к развитию и определённому поведению исходит из самой живой системы.

Иными словами, Лоренц в каком-то смысле возвращает витализм и телеологизм, с которыми боролась классическая наука. [И это касается не только Лоренца, но, скажем, Карла Поппера, его концепции «эволюционной эпистемологии», в которой он характеризует живые организмы, как «решатели проблем»[40]].

Разумеется, эта «сила» не является синонимом «инстинкта». Она проявляется как инстинкт уже у достаточно высокоорганизованных существ. Принцип активности живого у Лоренца шире, чем понятие инстинкта. А если формулировать это в терминологии Аристотеля – то «инстинктивность» будет соответствовать «чувственной душе», а не «душе» вообще.

Конечно, Лоренц не возвращается к концепции Аристотеля во всех ее аспектах. Взять хотя бы то, что у Аристотеля нет ничего похожего на концепцию эволюции. Цель, к которой стремится, развиваясь, живое существо, согласно Аристотелю, – это его «форма» (сущность)[41]: яблоня «стремится» вырасти яблоней, а собака – собакой.

У Лоренца речь идет о том, что живые системы стремятся выжить, получить как можно больше энергии и ресурсов. Они стремятся стать чем-то большим, пробуя и через ошибки выясняя, что возможно, а что не возможно в окружающей их реальности. И вследствие этого они эволюционируют. Телос, к которому они стремятся,– не в них, а где-то там, за их пределами. Говоря антропоцентричным языком, они стремятся к совершенству. Этот процесс эволюции Лоренц описывает как «творение» (надо сказать, что в текстах самого Аристотеля о творении речи не идет, это позднее уже богословы-схоласты проинтерпретировали его систему в рамках креационистской традиции мысли).

Что, собственно, для Павлова (и в целом для классической науки) не приемлемо в витализме? Представление, что некая сила (витальная) действует в живом. Павлов – да и любой ученый-естественник – возразит, что это не так, что живое способно развиваться само, ему не нужна какая-то внеприродная сила, которая вторгалась бы и преображала «косную» материю.

Самое интересное, что Лоренц думает также.

Он пишет, что мы слишком по-человечески понимаем процесс креации[42], мы его чересчур антропоморфизировали. Как именно творит человек?[43] Берет глину – и лепит из нее сосуд, берет дерево – и делает из него стол. А в природе все происходит не так, а намного интересней: живое создает себя само, оно само – свой творец. То, что выше было названо «фульгурацией», представляет собой, согласно Лоренцу, именно такой процесс [10, 445-447]. И надо заметить, что с этой – избранной Лоренцем – точки зрения, антитеза «духовного» и «материального» (различение «плана», по которому делают и «материала» из которого делают) представляет собой лишь нашу человеческую абстракцию.

В заключении

Итак, как было показано, понятие «рефлекса» принадлежит парадигме Нового времени: парадигме классической рациональности, для которой характерно представление о простой однозначной (лапласовской) причинности и представление о научном методе, сформировавшееся по образцу и на основании исследований, которые проводились в XVII- XVIII веке в физике.

Понятие «инстинкта» принадлежит старой парадигме, господствовавшей в античной и средневековой науке. Но оно вновь оказывается востребованным в неклассической науке (к которой мы можем отнести Лоренца).

Для неклассической парадигмы характерно представление о сложной причинности, субстанциализация случайности, представление о сложноорганизованных системах с их спецификой.

Надо сказать, что классическая картина, сложившаяся в Новое время (как и предшествовавшая ей аристотелевско-схоластическая), эволюции не предполагала (и если говорить об эволюции жизни и если говорить об эволюции Вселенной). Что касается Декарта, то его модель была дуалистической, то есть предусматривала Творца, запустившего «машину». А что касается материалистов-атеистов XVIII века – исходивших из того, что «машина мира» действует сама – то их универсум был полностью статичным. Он не предполагал развития, усложнения и появления новых форм. Даже наоборот, как было замечено позже, уже в XX веке, если бы мир существовал только по законам классической механики, то со временем «машина мира» замедлила бы свой ход[44] [6, 43].

Если же вернуться к биологическому знанию, то, говоря о целиком и полностью рефлекторном принципе работы организма и психики (принципе «воздействие-реакция»), – не допускает ли ученый-исследователь, все же – вопреки своему сознательному намерению – что-то вроде чуда? Не оставляет ли ему места? Ведь где-то там – в механизме работы тела, в сплетении нервных узлов – что-то «подает команду», «принимает решения»!

Лоренцева концепция «инстинкта» не читается в рамках установок классической науки, и, вероятно, Павлов отнес бы его к «виталистам». Лоренцево понятие «инстинкта» нельзя назвать «частным» аспектом его теории, это – ключевое слово. Оно предполагает принципиально иное понимание живого в целом.

И это новое понимание живого, в свою очередь, проецируется на картину мира (физического универсума). Она, пожалуй, не оставляет места чуду – но подталкивает к переосмыслению понятия «материя». В этой новой картине мира – как когда-то в аристотелевской – неживое будет истолковываться из живого, тогда как в картезианской парадигме (парадигме Нового времени) живое понималось на основании «мертвого» (механического). Вопрос теперь будет стоять так: «каким должен быть мир, чтобы в нем могли появиться и эволюционировать живые существа?»

Литература:

Аристотель. О душе // Аристотель. Сочинения в 4-х томах, том 1, М. Мысль 1976, 550 с.
Аристотель. Физика //Аристотель. Сочинения в 4-х томах, том 3, М. Мысль 1981, 613 с.
Декарт Р. Описание человеческого тела. Об образовании животного / Декарт Р. Сочинения в 2 т.-Т. 1.- М.: Мысль, 1989. – 654 с.
Декарт Р. Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках // Декарт Р. Сочинения в 2 т.-Т. 1.- М.: Мысль, 1989. – 654
Декарт Р. Страсти души// Декарт Р. Сочинения в 2 т.-Т. 1.- М.: Мысль, 1989. – 654
Капра Ф. Паутина жизни. Новое научное понимание живых систем. Пер. с англ. под ред. В. Г. Трилиса. – К.: «София»; М.: ИД «София», 2003. – 336 с.
Ламетри Ж. О. Человек-растение. // Ламетри Ж. О. Сочинения М. Мысль, 1976
Ламетри Ж. О. Человек-машина // Ламетри Ж. О. Сочинения М. Мысль, 1976
Лоренц К. Агрессия, или Так называемое зло: Пер. с нем. А. Федорова М., 2021. АСТ. 416 с.
Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М. Республика, 1998, 393 с.
Павлов И. П. Естественнонаучное исследование так называемой душевной деятельности высших животных // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Естествознание и мозг// Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. О работе больших полушарий. Лекция первая // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. О самоубийствах // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Основа культуры животных и человека // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Ответ физиолога психологам // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М.2011, 448 с.
Павлов И. П. Рефлекс свободы // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Рефлекс цели // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. «Среды». Фрагменты выступлений// Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Условный рефлекс // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Физиология и психология при изучении высшей нервной деятельности животных. // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Павлов И. П. Экспериментальная психология и психопатология на животных // Павлов И. П. Рефлекс Свободы. М. 2011, 448 с.
Поппер К. Эволюционная эпистемология // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики / Составление Д. Г. Лахути, В. Н. Садовского и В. К. Финна — М.: Эдиториал УРСС, 2000. — 464 с.
Сеченов И. М. Рефлексы головного мозга. М. АСТ, 2015, 352 с.
Prochaska G. Disquisitio anatomico-physiologica organisma corporis humani ejusque processus vitalis. Viennae, Haykul, 1812, 182 p.

[1] Сочинения Хрисиппа до наших дней не сохранились.

[2] «…мы не сомневаемся в том, что есть неодушевленные тела, которые могут двигаться столькими же способами, как и наше тело…(из опыта нам известен огонь, в котором значительно больше тепла и движений, чем в какой-либо из частей нашего тела)…» [5, 483]

[3] «… безосновательно полагали, что наше природное тепло и все движения нашего тела зависят от души…» [5, 483]

[4]«Основным исходным понятием у нас является декартовское понятие, понятие рефлекса» [13, С. 171]

[5]«Это — проводниковый путь, скажем, как бы живая проволока…» [21, С. 88] «Возбуждение по нервным волокнам, как по проводам бежит в центральную нервную систему» [13, С. 171]

[6] В работе «Физиология и психология при изучении высшей нервной деятельности животных» Павлов высказывает уверенность, что «идеальная машина, произведенная земной корой» должна работать по принципу замкнутого контура (как лампочка или телефон) [21, 89]

[7] «… принцип детерминизма т. е. толчка, повода, причины для всякого данного действия, эффекта» [16, 212]

[8] «Здесь есть три главных элемента. Во-первых, непременный внешний агент, производящий раздражение. Затем определенный нервный путь, по которому внешний толчок дает себя знать рабочему органу». [21, 86]

[9] «Как часть природы, каждый животный организм представляет собой сложную обособленную систему, внутренние силы которой каждый момент… уравновешиваются с внешними силами окружающей среды» [12, 53]

[10]Ассоциацию Павлов определяет как «временное отношение между деятельностью известного органа и внешними предметами» [22, 20]

[11]«основная же характеристика психического опыта — его непостоянство, его видимая капризность» [22, 15]

[12] У Павлова есть работа, называющаяся «Рефлекс свободы» [17, 98-103] (написана совместно с д-ром М. М. Убергрицем)

[13] «… движение вызывается стимуляцией и координацией, производимыми в самой нервной системе» [10, 295]

[14] «…при длительном неупотреблении некоторого инстинктивного движения порог вызывающего его стимула не остается постоянным, а все более снижается. Вследствие этого соответствующая форма поведения запускается все легче, начинает срабатывать в ответ на неадекватные стимулы, на “замещающие объекты”, и в экстремальном случае оно происходит наконец без всякого заметного стимула — как мы говорим, «вхолостую»» [10, 296]

[15] «Но отсутствие подкрепления никоим образом не приводит к тому, что животное отказывается от операнта. Поскольку он является наследственной координацией с автономным побуждением, отсутствие удовлетворения приводит лишь к тому, что животное стремится удовлетворить свою потребность в этой форме движения в других ситуациях и на других объектах, но со все возрастающей аппетенцией» [10, 328]

[16] «…целая система обладает всеми свойствами своих членов, и прежде всего разделяет все их слабости, поскольку никакая цепь, разумеется, не может быть прочнее ее слабейшего звена. Но ни одна из множества подсистем не обладает свойствами целого» [10, 274]

[17] «Когда, например, совместно включаются две независимые системы,… то при этом внезапно возникают совершенно новые системные свойства, ранее не существовавшие даже в зачаточном виде. Это и есть глубокое содержание мистически звучащего, но вполне справедливого принципа гештальтпсихологии: “Целое больше своих частей”» [10, 270]

«Нет совершенно ничего сверхъестественного в том, что линейная причинная цепь замыкается в круг и тем самым возникает система, отличающаяся от всех предыдущих вовсе не степенью ее свойств, а принципиально». [10, 272]

[18] «…искра, проскочившая в неожиданном месте системы» [10, 270]

[19] «существует лишь одно чудо, и состоит оно в том, что решительно все в мире, включая наивысшее цветение жизни, возникло без чудес в обычном смысле этого слова» [9, 348]

«в качестве естествоиспытателей мы не верим в чудеса, т. е. в нарушения всеобщих законов природы». [10, 275]

[20] «эволюция есть процесс познания» [10, 248]

[21] «Геном приобретает знания посредством испытания и сохранения наиболее подходящего» [10, 264]

[22] «Они защищены от любой модификации и должны быть таковыми, поскольку предшествуют любому опыту, составляя основу всякого возможного опыта. В этом отношении они соответствуют «априорному», как его определил Кант». [10, 299-300]

[23] Об ассоциации Павлов подробно говорит, в частности в работе «Основа культуры животных и человека». [15, 143-144]

[24] «…мышление до известного пункта ничего другого не представляет, как ассоциации, сперва элементарные, стоящие в связи с внешними предметами, а потом — цепи ассоциаций. Значит, каждая маленькая, первая ассоциация — это есть момент рождения мысли». [19, 416]

[25] «Мы должны спросить себя: как получается, что организм в точности «знает», какая именно реакция должна последовать за данным стимулом, чтобы осуществилась функция, полезная для сохранения вида»? [10, 290-291]

[26] «В распоряжении животного всегда имеются врожденные формы движений с готовыми программами и центральной координацией, посредством обучения лишь интегрируемые в некоторое новое целое. По мере более высокого филетического… развития способности животных к обучению движения эти моторные элементы становятся все меньше». [10, 336]

[27] «В тридцатые годы у меня было в Альтенберге стадо из четырех серых гусей, привыкших сопровождать меня в прогулках…» [10, 386]

[28] «То же я наблюдал у дроздов шама… Пара этих птиц, высиживавших птенцов в моей комнате…» [10, 308]

[29] «Я отчетливо вспоминаю, с каким поистине актерским подражанием я старался повторять движения моих любимых животных. Это привело к сохранившейся у меня привычке «запоминать» формы движения животных путем подражания. Эта способность доставляет удовольствие моим ученикам». [10, 422]

[30] Про эту собаку Павлов рассказывает: Рефлекс свободы [17, 99-100]; Основа культуры животных и человека [15, 140-141]; О работе больших полушарий [13, 176-177].

[31] Психология – пишет Павлов – это раздел знания, который «по заявлению самих его деятелей, не получил еще до сих пор права называться наукой». Психология «до сих пор… ищет свои истинные методы» [12, 43]

[32] В классической научной установке субъект вынесен за скобки. У Лоренца (неклассика) субъект проблематизирован. Лоренц подчеркивает, что все, что мы знаем или можем узнать, строится на переживаниях субъекта [10, 244-246]. И получить объективное знание можно лишь постольку, поскольку удается «понять взаимодействие между познающим субъектом и познаваемым объектом» [10, 246]. Иными словами, понимание субъективности – условие возможности объективного знания. Эту задачу никогда не удастся решить вполне успешно – значит нет какой-то простой операции, позволяющей заключить субъективное в скобки.

[33] «Сопровождаемые переживаниями нервные процессы суть нечто совершенно иное, чем неодушевленные нервно-физиологические процессы…» [10, 281]

[34] [«…великий разрыв между объективно-физиологическим и субъективно переживаемым… Парадоксальным образом… существует лишь для нашего разума…» [10, 394] Наше чувство абсолютно уверено, что то и другое (телесное и душевное) едино (это одно)]

[35]Лоренц не исследует психические процессы, идущие в сознании животных – он исследует объективно наблюдаемые механизмы их поведения. Но его этология предполагает (а не исключает) наличие этих психических процессов.

[36] Это 1) абстрагирующая функция восприятия, 2) пространственная ориентация с центральным представлением пространства, 3) любознательное поведение, 4) произвольное движение, 5) подражание [10, 344-345].

[37] «…одностороннее проникновение слоев или уровней интеграции приводит к тому, что к ним неприменима форма мышления, основанная на взаимно исключающих противоположностях…. В никогда не есть не-А, а всегда А + В, С есть А + В + С и так далее. Но хотя в действительности неуместно подчинять слои реального мира дизъюнктивным понятиям, такие понятия угнездились бесчисленными парами в нашем мышлении, в нашем научном и обиходном языке: природа и дух, тело и душа, животное и человек, естество и воспитание». [10, 281]

[38] Компьютер и напрямую упоминается Лоренцем, а именно, когда он поясняет, как работают механизмы, регулирующие поведение (то есть, инстинкты) [10, 387]

[39]«…в течение всех огромных периодов истории Земли… молекулярным цепочкам генома неизменно принадлежала функция хранить знание и умножать его тем же путем — закладывая его в геном. И вот в конце третичного периода внезапно явилась на свет органическая система, устроенная совсем иначе и начавшая выполнять ту же функцию, но быстрее и лучше». [10, 396]

/И далее Лоренц пишет: «Если бы мы хотели дать определение жизни, то, безусловно, в него надо было бы включить функцию приобретения и хранения информации, а также структурные механизмы, осуществляющие то и другое» [10, 396]

[40] «Все организмы — решатели проблем: проблемы рождаются вместе с возникновением жизни» [23, 57]. «Главная разница между амебой и Эйнштейном не в способности производить пробные теории ТТ, а в ЕЕ, то есть в способе устранения ошибок. Амеба не осознает процесса устранения ошибок. Основные ошибки амебы устраняются путем устранения амебы: это и есть естественный отбор» [23, 58].

[41] Душа есть форма или сущность живого существа: Аристотель «О душе», [1, Кн. 2, Гл. 1, 394]

[42] Об «антропоморфном толкования творческого процесса» говорится [10, 257], [10, 445-447].

[43] «Думаю, что объяснение этого парадокса надо искать в антропоморфном истолковании творческого процесса: если, например, столяр делает стол, то и в самом деле идея стола имеется прежде, чем она воплощается в реальный стол, и она совершеннее этого стола… Но собака, как и подавляющее большинство предметов нашей вселенной, вовсе не создана по человеческому плану» [10, 257]

[44] «Вместе с понятием энтропии и формулировкой второго закона термодинамика ввела в научный обиход идею необратимых процессов – понятие «стрелы времени». Согласно второму закону, некоторая часть механической энергии всегда рассеивается в виде тепла и не может быть полностью восстановлена. Таким образом, вся мировая машина постепенно замедляет ход и в конце концов должна полностью остановиться» [6, 64].