Подоксенов Александр Модестович
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина
доктор философских наук, профессор кафедры философии
Podoksenov Alexander Modestovich
Bunin Yelets Stat University
doctor of philosophy, professor of the Chair of Philosophy
E-mail: podoksenov2006@rambler.ru
Телкова Валентина Алексеевна
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина
кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка,методики его преподавания и документоведения
Telkova Valentina Alekseevna
candidate of philosophical sciences, associate professor
of the department of russian language,
methods of teaching and document management
E-mail: telkova.2014@bk.ru
УДК – 81.01/.09;008
МИХАИЛ ПРИШВИН И М. И. КАЛИНИН: ХУДОЖНИК И ВЛАСТЬ *
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и Липецкой области в рамках научного проекта № 20-412-480001 «Художник и власть: Михаил Пришвин и советские вожди»
Аннотация: В статье рассматривается история отношений Пришвина с Калининым – видным революционным и партийным деятелем советской эпохи, который после победы Октябрьской революции многие годы занимал должность главы государства. Задача статьи – на основе изданного лишь в постсоветское время 18-ти томного Дневника писателя ввести в научный оборот новые факты, позволяющие открыть дополнительные грани творчества художника и новые аспекты его отношений с властью в коммунистическую эпоху. На конкретных примерах общения Пришвина с Калининым показано, что роль последнего в решении важных проблем была весьма ограничена, что предопределялось принципами управления страной, где монополия на принятие всех решений принадлежала руководству правящей партии в лице Сталина.
Ключевые слова: Пришвин, Калинин, Сталин, большевизм, революция, идеология, политика, литература.
MIKHAIL PRISHVIN AND M. I. KALININ:
THE ARTIST AND THE POWER
Abstract: The article examines the history of Prishvin’s relations with Kalinin, a prominent revolutionary and party figure of the Soviet era, who served as head of state for many years after the victory of the October Revolution. The purpose of the article is to introduce new facts into scientific circulation on the basis of the 18-volume Diary of the writer published only in the post-Soviet period, which allows to open additional facets of the artist’s work and new aspects of his relations with the authorities in the communist era. On concrete examples of Prishvin’s communication with Kalinin, it is shown that the role of the latter in solving important problems was very limited, which was predetermined by the principles of governing the country, where the monopoly on making all decisions belonged to the leadership of the ruling party in the person of Stalin.
Keywords: Prishvin, Kalinin, Stalin, Bolshevism, revolution, ideology, politics, literature.
Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) – один из ярких представителей той части русской и советской литературы, чье творчество характеризуется сложным и неординарным отношением со своим временем, с обществом и властью. Примечательной особенностью личности писателя выступает не только тесное переплетение его жизни с эпохальными событиями русской истории, но и с деятельностью видных представителей науки, искусства и политики. Одним из них был Михаил Иванович Калинин (1875–1946) – революционный и государственный деятель, один из ближайших соратников В. И. Ленина и И. В. Сталина, многие годы занимавший должность главы государства: с марта 1919 года Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, после образования СССР с декабря 1922 года Председатель ЦИК СССР, с января 1938 по март 1946 года Председатель Президиума Верховного Совета СССР.
Личность Калинина – выходца из деревни Верхняя Троица Тверской губернии и простого токаря, в честь которого были названы города и улицы, университеты, библиотеки и заводы в Союзе ССР, безусловно, у многих вызывает огромный интерес. Из дневниковых записей Пришвина известно, что он еще с революционных событий был лично знаком с Калининым и хорошо знал не только его идейно-политические, но и художественно-эстетические воззрения, хотя далеко не всегда был согласен с ними. Вместе с тем тема «Пришвин и Калинин» до конца еще не исследована, поэтому задача статьи – на основе изданного лишь в постсоветское время 18-ти томного Дневника писателя ввести в научный оборот новые факты, позволяющие открыть дополнительные грани творчества художника и новые аспекты его отношений с властью в коммунистическую эпоху.
Первая встреча с Калининым состоялась в 1919 году в родном для писателя городе Ельце, о чем гласит его дневниковая запись: «30 октября 1919 г. <…> Приехал Калинин, председатель ЦИКа[1], говорят, он рабочий, честный, хороший человек. Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине». Далее, пишет Пришвин, после митинга у него с Калининым был отдельный разговор: «Народ, – сказал откровенно вождь большевистского социализма, – это скотина, которую нужно держать в стойле, это всякая сволочь, при помощи которой можно создать нечто хорошее для человека. Когда утвердится человек, мы тогда будем мягки и откроем стойла для всей скотины. А пока мы подержим ее взаперти» [3, c. 319].
О том, что население Российской империи большевики воспринимали как расходный материал для реализации своих идей по переустройству мира, свидетельствуют и слова еще одного советского вождя – Л. Д. Троцкого, который откровенно заявлял: обыватели полезны для революции лишь тем, что «пойдут навозом под новую культуру» [11, c. 42]. Интересно отметить еще одну перекличку сходства идейно-политических взглядов этих вождей большевизма. В советской историографии всегда утверждалось, что в 1919 году Калинин был избран председателем ВЦИК по личной рекомендации Ленина: «Это товарищ, за которым около двадцати лет партийной работы; сам он – крестьянин Тверской губернии, имеющий тесную связь с крестьянским хозяйством. <…> Петроградские рабочие сумели убедиться, что он обладает умением подходить к широким слоям трудящихся масс» [2, c. 224]. Однако Троцкий в своих мемуарах утверждает, что он первым выступил с инициативой выдвинуть на этот пост Калинина и прозвище «всесоюзный староста» принадлежит именно ему: «Мы призовем сюда товарища Калинина и скажем ему: “В прежние годы ты бывал сельским старостой, а теперь изволь у нас быть первым советским всероссийским старостой” (Известия ВЦИК. 1919. 1 апреля)» [12, c. 719].
Известно, что Пришвин всегда внимательно следил за духовной атмосферой общества, которая после Октябрьской революции, полностью зависела от правящей партии и той идейно-политической борьбы, которая шла внутри партийно-государственной элиты. Интересовался писатель и мнением самых разных людей о советских вождях, деятельность которых власть широко пропагандировала через изображение их на плакатах и открытках. В этом плане примечательна пришвинская запись отзыва о Калинине его односельчан: «Один мужик из этой деревни, откуда вышел Калинин, увидев его портрет с семьей, сказал: “Вот и царь тоже любил сниматься с детьми”» [4, c. 467]. Столь лестное сравнение с царем выходца из крестьян и простого работяги-токаря, сумевшего стать главой исполнительной власти – президентом огромной страны, безусловно, вызывало у многих людей не только уважение, но и надежду, что уж он-то будет добросовестно защищать народные интересы. Поэтому вполне закономерно, что извечная народная традиция хождения всех несчастных и обиженных с просьбами и жалобами к высшему государственному лицу продолжилась и в советское время, только на месте царя-батюшки оказался ставленник ЦК партии большевиков – Калинин.
Действительно, паломничество людей за помощью к Калинину стало широко распространенным, о чем свидетельствует целый ряд дневниковых записей Пришвина, да и сам он был вынужден обратиться к «всесоюзному старосте», когда все попытки разрешить в других инстанциях нужный для него вопрос оказались безрезультатными. Дело в том, что Пришвин еще до революции несколько раз печатал свои рассказы в Германии при посредничестве одного из крупных издательств. И вот в начале 1930-го года по просьбе издательства, переданного через переводчицу его произведений Фегу Евсеевну Фриш, он посылает ей несколько уже опубликованных в советских журналах охотничьих рассказов. Довольно скоро от переводчицы пришло письмо с копиями напечатанных в Германии рассказов и извещением о гонораре, перечисленном на его счет в немецком банке. Но так как договора об авторских правах у СССР с Германией не было и получить деньги было невозможно, то Пришвин попросил Фегу Фриш в счет гонорара прислать ему два фотоаппарата «Лейка» с необходимыми принадлежностями, что и было ею исполнено со всей немецкой педантичностью.
Трудность получения посылки из Германии состояла в том, что таможня выставила большую пошлину, а все попытки Михаила Михайловича добиться через писательские организации ее снижения оказались тщетными. Тогда-то Пришвину и пришлось обратиться в высшую государственную инстанцию с письмом.
«7 декабря. [1930]. Пред. М. И. Калинину.
Это известно, что я в последнее время ввожу в свои литер, произведения фото-снимки не как просто репортер, а с целью создать мало-помалу художеств.-лит. форму наиболее гибкую для изображения текущего момента жизни. В журналах издательства “Известия ЦИК СССР”, в журнале “Октябрь” и многих других не раз уже появлялись такого рода мои работы. В Германии, где я таким же образом сотрудничаю в охотничьем издании, редакция “Die Gnine Rost” приобрела для меня самую современную фотокамеру для безвалютного ввоза, на которую я получил от Наркомторга разрешение. Мне предстоит теперь, однако, за этот аппарат в 500 мар. заплатить пошлину 1000 руб. Я не имею возможности в настоящее время заплатить такую сумму. Прошу Вашего согласия в получении льгот или даже отмене пошлины. При общем сочувствии лиц всех учреждений моей работе, формально оказывается очень трудно отменить в отношении моей камеры пошлину. Все говорят, что надо к Вам обратиться, и вот я Вас об этом прошу, не прилагая ходатайства от упомянутых изданий, потому что работы мои в “Нов. мире” и проч. без сомнения Вам известны» [6, c. 295–296].
Дальнейшее развитие событий показало, что для решения проблемы с пошлиной писателю нужно лично получить подписанный Калининым документ для представления в таможню. Правда, даже после многочасовой очереди встретиться с Калининым не удалось, поскольку все решалось через его секретаря, о чем Пришвин напишет в Дневнике 30 декабря 1930 года: «Вообще Калинин – это принцип организации приемной, и самого его странствующие мужики не видят. Впрочем, странствуют больше наверно обреченные, разные лишенцы и раскулаченные» [6, c. 306–307].
Действительно, надежды на «красного царя» для большинства обездоленных Советской властью так и остались несбыточной мечтой. Президент великой державы мог оказать содействие в решении лишь незначительных затруднений, то есть примерно таких, как проблема с таможенной пошлиной у Пришвина; по всем же жизненно важным вопросам, связанным с политикой, лично встретиться с Калининым было невозможно. Именно этот факт отмечает писатель, приводя горестные слова одного из просителей в приемной: «Со мной рядом сидел, погруженный в себя, глубокий старец. Когда один из сидевших сказал: – А ведь тепло! – старец неожиданно открыл рот: – Да, тепло в комнате, а на душе холодно» [6, c. 307].
Скромные возможности главы советского государства были предопределены самими принципами большевистского руководства страной, где монополия на принятие всех решений принадлежала высшему руководству правящей партии. Показательным примером здесь является встреча в 1922 году Н. А. Бердяева с Калининым, о содержании которой уже в эмиграции расскажет философ: «Однажды мне пришлось с другими членами правления Союза писателей быть у Калинина, чтобы хлопотать об освобождении из тюрьмы М. Осоргина, арестованного по делу Комитета помощи голодающим. <…> Мы сослались на Луначарского. Глава правительства, Калинин, сказал мне изумительную фразу: “Рекомендация Луначарского не имеет никакого значения, все равно, как если бы я дал рекомендацию за своей подписью, – тоже не имело бы никакого значения; другое дело, если бы тов. Сталин рекомендовал”» [1, c. 255].
Разумеется, Бердяев судил о полномочиях Калинина как главы государства с точки зрения европейских принципов демократии и юридических норм, которые почти полностью были отринуты партией Ленина после захвата власти.
Для характеристики той духовной атмосферы, которая наступила в советском обществе в 20-х годах прошлого века, примечательна также и причина отказа Пришвина на предложение Максима Горького в 1928 году принять участие в создании нового общественно-политического журнала «Наши достижения». Для Михаила Михайловича было очевидно, что, вернувшийся после длительного пребывания за границей знаменитый «буревестник революции», совершенно не представляет всей глубины идейно-политических изменений, которые произошли в стране, где свершилась воспеваемая им революция. «Думаю, что наши достижения состоят главным образом в Гепеу. Это учреждение у нас единственно серьезное и в стихийном движении своем содержит нашу государственность всю, в настоящем, в прошлом и будущем. Все остальное болтовня, потому что никто не властен, напр., спасти невинного человека, если не захочет Гепеу» [5, c. 71], – написал Пришвин в Дневнике о мотивах своего отказа на предложение Горького.
Самый длительный период личного общения Пришвина с Калининым начинается с 1943 года, когда на торжественном приеме в Кремле «всесоюзный староста» по случаю 70-летнего юбилея писателя вручает ему орден Трудового Красного Знамени. К государственной награде прилагался академический паек – «4 коробки крабов на месяц». В те военные годы Пришвин пишет о скудном положении с продуктами для жителей столицы: «И вообще эта охватывающая атмосфера голода страшна: ничего не поделаешь как-то и теряешь инициативу жизни» [7, c. 482]. Однако, несмотря на все тяготы жизни, он продолжает активную творческую деятельность.
Все годы после свержения монархии писатель стремился отыскать позитивные моменты советского мироустройства, которые хоть как-то могли бы примирить людей с теми притеснениями и обидами, что принесла Октябрьская революция. И лишь грянувшая Великая Отечественная война переменит отношение писателя к большевизму. Проницательный наблюдатель с философским складом ума, он видит, как в ходе войны с фашизмом меняются идейно-политические и нравственные проблемы бытия, как появляются новые герои, которые требуют принципиально иного художественного осмысления. Само время, о смысле и духе которого как главнейшем факторе существования людей Михаил Михайлович размышляет многие годы, приводит его к перемене отношения к советской действительности, что как раз и должно быть выражено в новом произведении. «На днях я закончил повесть, названную мною “Повесть нашего времени”, – пишет он в марте 1944 г. – Я имею основание думать, что эта повесть является лучшим моим произведением, и что особенно ценно: актуально-современным. Но я не уверен в том, что основная мысль автора при появлении повести в печати будет всеми равно понята и принята» [8, c. 62].
Созданная за год до окончания Великой Отечественной войны, когда уже был ясен ее исход, книга наиболее полно обозначила ту коренную проблему, которая волновала писателя на протяжении всех послеоктябрьских лет. Это была проблема роли православия в жизни русского народа. В результате «Повесть нашего времени» получилась откровенно религиозной, поскольку рассказывала не только о людях, стойко несущих неимоверную тяжесть суровых годин войны, но и о роли церкви в жизни русского народа и той животворной силе христианской любви, которая способна победить даже саму смерть. «Ее гражданский план, – пишет о замысле повести Пришвин, – был противопоставить достойного гражданина православной культуры достойному гражданину революционной культуры, как богоборца» [8, c. 363].
Желая составить объективное мнение о повести, Пришвин дает ее читать десяткам самых разных людей как из круга своих близких знакомых, так и коллегам-писателям, лицам из руководства художественных журналов, рядовым коммунистам и партийным деятелям из ЦК ВКП (б). Простые читатели отзывались о повести зачастую с восторгом: «Вечером был доктор Мануйлов, немудрящий молодой человек, и прочел мою повесть сам своими глазами. Он был потрясен так, будто Слово к нему с неба упало, – пишет в апреле 1944 года Пришвин. – Это впечатление на среднего русского человека непосредственно из народа наконец-то убедило меня в том, что “Повесть” в самом деле настоящая, и, значит, она будет у нас, как шило в мешке: не утаишь» [8, c. 76]. Напротив, люди чиновные, связанные с писательскими или партийными структурами, явно боясь попасть в неприятную идейно-политическую ситуацию, как-то вдруг начинали лукавить и осторожничать в своих оценках. Иные же просто рекомендовали обратиться за разрешением в высшие государственные сферы. «Вчера читал повесть Попову, Соловьеву, Елагину, Леве, – отмечает Пришвин в Дневнике 10 апреля 1944 г. – Опять очень сильное впечатление, но обсуждение сумбурное. Заключение, что повесть может быть напечатана лишь с разрешения сверху. Володя дал хороший совет положиться на Калинина» [8, c. 67].
Так, в связи с возникшими проблемами публикации повести, Пришвину вновь пришлось обратиться с просьбой к Калинину, официальная должность которого теперь именовалась Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Встречу, как это принято, предваряло письмо, копия которого сохранилась в пришвинском Дневнике:
«Дорогой Михаил Иванович,
я написал эту повесть нашего времени в надежде соединить в ней требования к себе как к художнику слова, как к советскому гражданину и природному русскому человеку. Я сделал это, как мог, всеми своими силами, но я не уверен в двух вещах: 1) те официальные литераторы, кому я дам теперь эту повесть на суд, поймут ли, что эта повесть не выдумана, а написана русским писателем от чистого сердца? 2) возможно ли выступить перед публикой с такой вещью в наше ответственное время. Я хочу сказать, что если эта вещь ко времени, то автор имеет нравственный долг бороться за ее напечатание, если нет – он должен взять на себя терпение подождать. Сам я, как автор, сейчас не могу еще судить о себе, и в поле моего зрения нет человека, кому бы я мог довериться в этом суде, кроме Вас. Очень прошу Вас взять на себя этот труд: прочитать и сказать. Как скажете, так и сделаю. Рукопись до Вас не была ни у кого и до Вашего ответа не выйдет из моей рабочей комнаты» [8, c. 71].
После недельного ожидания и размышлений, как быстро Калинин сможет прочитать повесть (все знали, что «Калинин стал слаб глазами и читать не может, а ему читают понемногу» [8, c. 73]), 19 апреля пришел вызов в Кремль. О содержании этой встречи с Калининым писатель оставит множество дневниковых записей и размышлений о сказанном при разговоре: «Передаю вам свою новую вещь, вы будете ее первым читателем, и, может быть, она вам понравится, и вы сделаете меня писателем.
– Я вас писателем! Вы настоящий русский писатель, я за вами давно слежу.
– То, что давно, то прошло: каждая [написанная] вещь есть могила писателя, и он возрождается в замысле новой вещи. <…>
– Так что, Мих. Ив., я эту свою вещь как русскому человеку [Вам] открываю: заумный, пока ему не подскажут, может, и не поймет, а вот такой, как Вы, чисто русский человек, мне думается, должен понять.
– Да, я всегда был национален, но никогда никто моим национализмом не обижался… Тут как по лезвию ножа ходишь.
– Любовь, наверно, держит, – сказал я, – любовь к своему родному человеку, не животная, а человеческая любовь» [8, c. 82–83].
Оставляя на прочтение рукопись, Пришвин, конечно же, понимал, что вряд ли Калинин как идейный приверженец большевизма полностью примет то, что одной из главных тем повести выступает проблема преодоления духовного разлада советского общества, где православные убеждения значительной части населения вступают в конфликт с воинствующим безбожием, которое с помощью системы образования и пропаганды насаждала коммунистическая партия. Более того, через перипетии художественного бытия героев своей повести Пришвин проводил мысль, что православие в России было, будет и навсегда остается незыблемой основой нравственного состояния души русского человека во все исторические времена.
Опасения писателя, что в советскую эпоху всякий, пусть даже и художественный, намек на поддержку религии и церкви встретит осуждение, полностью оправдались при решающей встрече с Калининым 24 мая. «В комнате в этот раз была еще девица, которая читала Калинину мою повесть. – Баба с высшим образованием, – рекомендовал ее Калинин.
Взял мою тетрадь и стал мне говорить, как Онегин Татьяне.
– Вашу книгу, – сказал он, – не следует печатать, и не по цензурным условиям. <…>
– Люди плохо описаны. Вообще слабая вещь. Скорее это наброски автора для большой книги, сам он понимает, а другой не может понять. Что это? Если символика, то недоразвито. Вы читали Апокалипсис?
– Читал.
– И Златоуста читали?
– Читал.
– Я-то сильно забыл, но помню, там на горе, и семь, кажется, семь?
– Семь.
– Семь свечей – это семь церквей. А у вас что? Не поймешь. Человек приходит с войны и припадает к церкви, себя, так сказать, предает. Между тем, если это наше отношение к церкви, то оно совсем не то. Мы не согласны с церковным учением, но мы допускаем, раз они не дерутся, то пусть молятся. Но это далеко не значит какое-нибудь сближение» [8, c. 119].
Так в словах «всесоюзного старосты» в очередной раз проявилось не только идейно-мировоззренческое расслоение советского общества, но и боязнь репрессий за любую попытку проявить хотя бы даже намек на несогласие с идеологией классовой борьбы, политического диктата правящей партии и воинствующего атеизма, которые определяли духовную атмосферу социалистической эпохи. Все знали, что для Сталина неприкасаемых не было. Угроза попасть под каток политического террора висела в те годы над каждым жителем страны от рядового труженика до высших представителей партийно-государственной элиты. Все это прекрасно осознавал и кремлевский небожитель Калинин, играющий роль главы государства под неусыпным контролем режиссера-диктатора, каким был генеральный секретарь ЦК ВКП (б) Иосиф Виссарионович Сталин.
Более того, чтобы у Калинина не было не то что соблазна, но и малейшего проблеска мысли о возможности какого-либо своеволия, по решению Сталина жену президента великой страны СССР – Екатерину Ивановну, эстонку по национальности, в 1938 году приговорили к 15-ти годам заключения по заведомо надуманному обвинению в контрреволюционной деятельности. И лишь спустя семь лет, когда в 1945 году Калинин неизлечимо заболел онкологией, по личному распоряжению Сталина ее выпустили из лагеря, чтобы Екатерина Ивановна смогла провести рядом с супругом последние дни до его смерти 3 июня 1946 года. Понятно, что при всем своем желании Михаил Иванович мало кому мог бы реально помочь в делах, выходивших за пределы незначительных материально-финансовых ресурсов, решение по которым было в его компетенции. Поэтому, когда в период массовых политических репрессий люди обращались к нему за помощью, Калинин мог ответить лишь то, что даже свою жену он не смог спасти от ареста, а уж тем более не в силах помочь в аналогичных делах другим.
Проблема с публикацией «Повести нашего времени» была явно идейно-политического характера, и Калинин, конечно же, осознавал, что произведение Пришвина заведомо не соответствует ни одному из принципов социалистического реализма, которыми неукоснительно должны были руководствоваться то время все советские литераторы. Понимал это и Пришвин, еще за месяц до решающего разговора с Калининым написавший с Дневнике: «1 мая. <…> Вчера обсуждали возможность положительного ответа о повести из Кремля и остановились на том, что возможность разрешения печатать процентов на 5% и на 95% что похвалят и попросят немного подождать. Трудно себе представить такую вещь в советской печати, это было бы таким проявлением личности, какое не допускалось все 26 лет. Весь расчет в 5% основан лишь на возможности поворота времени: может быть, время настало» [8, c. 94].
Увы, надежды Михаила Михайловича на «поворот» к смягчению идейно-политического давления властвующей партии на общественное сознание страны, народ которой ценой неимоверных страданий в тылу и воинской доблести на фронте громил немецко-фашистских захватчиков, не оправдались. И хотя в Кремле при обсуждении «Повести» Калинин сказал: «С цензурной точки зрения <…> я ничего не нахожу в повести вредного» [8, c. 132], все редакции журналов, куда Пришвин отправлял рукопись, под тем или иным предлогом либо сразу отказывались принять ее к печати, либо без конца требовали вносить все новые и новые исправления, которые также ничем не заканчивались.
Желая все-таки дать свет своей книге о Великой Отечественной войне, Пришвин несколько раз пытался переделать текст «Повести» и даже дал ей новое название – «Мирская чаша», о чем свидетельствует его письмо главному редактору журнала «Знамя» В. В. Вишневскому: «10 ноября [1944]. Уважаемый т. Вишневский, повесть “Мирская чаша” под другим названием была мною предложена для прочтения М. И. Калинину весной этого года. М. И. в общем не возражал против напечатания повести, но сделал мне относительно некоторых мест замечания в том смысле, что они могут вызвать кривотолки. Теперь мне удалось эти места или выпустить, или заменить» [8, c. 323].
Ответ Вишневского в оценке повести, как и следовало ожидать, был отрицательным, из чего Пришвин делает вывод, что ждать от правящей партии либерализации отношения к искусству, нет никаких оснований. «16 декабря [1944]. Получил отказ от “Знамени”, теперь уже, чувствую, окончательный, потому что больше уже духу не хватает лезть к господскому столу со своей повестью. Заканчиваю эту эпопею мытарств письмом к Вишневскому, письмом, которое ему не пошлю.
Всеволод Витальевич!
Эта повесть в своем первом варианте называлась “Повестью нашего времени”. <…> Я предложил прочитать повесть Калинину, в надежде, что он поймет меня и признает, как русский человек. Но К. был смущен моим терпимым отношением к церкви и недвусмысленно дал мне понять мое заблуждение в понимании отношения партии к церкви. После того я действительно понял свое заблуждение и написал новый вариант, в котором выбросил план противопоставления церкви и партии и поставил свою карту счастья на чувство родины. Если Россия, думал я, им дорога, если родина, столь часто произносимая, не есть понятие, так же как церковь, принимаемое временно в политических целях, то вещь моя будет признана. Увы! Из рецензий членов Вашей коллегии я убедился в том, что мое чувство России, ее языка, ее народа не вызывает созвучия, что “родина” принимается исключительно в смысле политическом, так же как и церковь» [8, c. 363].
Из общения с редакторами столичных журналов, высшими чиновниками советского искусства, Михаил Михайлович, всегда остро ощущающий малейшие колебания духовной атмосферы общества, еще раз убедился, что политизация всех сфер жизни, в том числе искусства, по-прежнему остается главным приоритетом власти. Подтверждением тому вскоре стало очередное наступление на литературу: «15 Мая 1945. <…> Пленум ССП. Слушали доклад Тихонова о современной литературе. Доклад был цинично спокойной передачей духа ЦК. В отношении религии были приведены слова Ленина о том, что заигрывание с боженькой всегда приводит к мерзости. Вообще оратор дал понять, что победа – это стена, через которую не перепрыгнешь: писать – пиши, но не дерзай писать о том, что за стеной» [8, c. 524]. Так для Пришвина, да и для всех деятелей советской культуры, стало окончательно ясно: все возвращается на круги своя – идейно-политический диктат партии продолжится и никаких послаблений для искусства после победоносного окончания Великой Отечественной войны ожидать не стоит.
Конечно же, всегда стремившийся в своем творчестве быть созвучным духовным запросам общества, Пришвин с самого начала сомневался в своевременности выступления с повестью на религиозную тему, подрывающую атеистическую догматику марксистско-ленинского учения – идеологическую основу социалистического государства: «Ох, Михаил, пересмотри свой душевный багаж, не отстаешь ли ты от времени, как гусь, отстающий от стаи. Гусь-то ведь потому отстает, что болеет, устал, и ты, может быть, лишь воображаешь, что впереди, а сам лишь просто отсталый и самоуверенный. Очень возможно, что с такой точки зрения Калинин и назвал мою “повесть” слабой» [8, c. 150]. Как покажет дальнейший ход событий, сомнения Пришвина полностью оправдались, и публикацию повести удалось осуществить только в 1957 году, через 3 года после смерти писателя.
Тем не менее Пришвин до конца делал все, чтобы глубоко выстраданное им произведение увидело свет, и даже пытался переделать его сюжет, удалив как религиозную символику, так и все явно связанные с христианством места, которые могли бы вызвать упреки цензуры. Последнюю попытку издать «Повесть нашего времени» под новым названием Михаил Михайлович предпринимает в начале 1946 года, отправив рукопись в журнал «Октябрь», но она заканчивается неудачей, о чем говорит дневниковая запись 26 февраля: «”Мирская чаша” вся измызгана редакторами, и теперь в “Октябре” предлагают мне еще выправить. Начинаю подозревать, что Калинин был прав: вещь неудачная. Главное, что я сам потерял с ней связь. И вероятней всего ее совсем не следует печатать» [9, c. 57]. Поэтому он решает оставить дальнейшие попытки опубликовать «Повесть» в ближайшее время, понимая, что дело не в нем и даже не в его таланте, а в правящей партии, которая запрещает искусству отражать религиозные настроения значительной части советского общества. «Сейчас меня через Калинина ткнуло ЦК ВКП (б), <…> Калинин сказал: – Слабая вещь. <…> Хватило меня, и все зазвенело, но никогда не чувствовал я в себе так отчетливо свое бессмертное “Я”, и именно так, что это убить нельзя» [8, c. 171]. И в очередной раз перечитав первоначальный вариант всеми отвергнутой «Повести», окончательно утверждается, что в творческом отношении ему не в чем упрекнуть себя: «Прочитав свою повесть, я говорю себе в своей совести: да, спокоен в своей совести, я проявил независимость от политики, пространства и времени, свойственную только личности – сделал, что мог» [8, c. 290].
Поэтому и в неудаче заручиться поддержкой «всесоюзного старосты» для публикации «Повести нашего времени» писатель видит прежде всего важный жизненный урок для самого себя и считает, что если «посмотреть со стороны, то Калинин принял меня очень-очень хорошо, и вообще эти визиты к нему в Кремль пойдут мне на пользу, и самая большая польза – это что я поумнел» [8, c. 124]. Даже в самые тяжелые периоды жизни, одним из множества которых был для писателя 1930 год, когда давление вульгарно-социологических критиков РАППа[2] на Пришвина стало непереносимым, спасением для него, как всегда, оказался творческий труд: «Для победы над мелочью надо, во-первых, спешить к творчеству, если при этом удастся обрадоваться, то мелочь растворяется в улыбке» [6, c. 253]. Спустя почти полтора десятка лет, в 1944 году Михаил Михайлович вновь скажет о своем испытанном способе преодоления всех внешних жизненных неудач: «Помнить надо, что в самые страшные минуты испытания моего я вспоминал, что враги мои – не враги, а дети, что они не знают, что творят, и, вспомнив это, я им улыбался. Вот откуда происходит мое писательство, и эта моя улыбка в писательстве пронесла меня невредимым сквозь советскую печь огненную» [8, c. 310]. Так сама жизнь, если она проходит в напряженном труде и мудром терпении, в очередной раз подтверждала справедливость нравственной максимы «добро переможет зло», которая была так любима Пришвиным. Ведь победителем всегда остается тот человек, который способен не только преодолеть все невзгоды, но и, несмотря ни на что, находит в себе в силы улыбнуться и быть счастливым.
Переосмысливая события первых лет после Октябрьского переворота и тогдашний свой опыт преодоления идейно-политических препон и цензурных ограничений, Пришвин пишет в Дневнике, что победный май 1945 года, кроме всеобщей радости полного разгрома фашистской Германии, приносит ему радость открытия путей выхода из круга творческого тупика: «В начале революции меня вывели из этого круга охотничьи рассказы. Теперь выведут детские. И вообще, Михаил, будь спокоен и мудр, согласно своему возрасту» [8, c. 524–535]. Так случилось и на этот раз. Написанная всего лишь за месяц (май 1945 года) повесть-сказка «Кладовая солнца» заслуженно получила первую премию объявленного Министерством просвещения РСФСР конкурса на лучшую книгу для детей. Уже в июле повесть была напечатана в журнале «Октябрь», а год спустя издана двумя тиражами – сто тысяч в библиотеке «Огонька» и сто пятьдесят тысяч экземпляров в издательстве детской литературы.
Подводя итог, отметим, что одной из самых удивительных особенностей натуры Пришвина было то, что при всех жизненных неудачах он никогда не падал духом, напротив, во всяком видимом или кажущемся зле старался найти потенциальные протоки к добру, искал и всегда находил внутренние силы, позволявшие нащупать новые темы, чтобы продолжить творческий путь. Пришвин убежден, что преодолеть царящее в мире зло, изменить идеологию насилия можно только испытанным оружием Христа – милостью и любовью. И даже, казалось бы, совсем неудачный опыт общения с Калининым обернулся, в конечном счете, творческой пользой: в повести-сказке «Корабельная чаща», написанной уже на излете жизни, писатель изображает «всесоюзного старосту» в образе мудрого советчика, к которому люди идут за правдой. Обдумывая этот сюжет, Пришвин пишет в черновике: «В Калинине дать: образ простейшего в правде, чего-то таящегося в простом человеке. <…> И пусть это все будет “правдой”, и отношение к человек к человеку, любовь и, конечно, самый, самый “мир”» [Цит. по: 10, c. 435]. Так глубоко по-христиански заканчивается история отношений писателя с одним из высших руководителей советского государства.
ЛИТЕРАТУРА
- Бердяев Н. А. Самопознание. М.: Международные отношения, 1990. 336 с.
- Ленин В. И. О кандидатуре М. И. Калинина на пост председателя ВЦИК. Речь на XII заседании ВЦИК 30 марта 1919 г. // Ленин В. И. Полн. собр. соч.: В 55 тт. Т. 38. М.: Политиздат, 1963. С. 224.
- Пришвин М. М. Дневники. 1918–1919. М.: Московский рабочий, 1994. 383 с.
- Пришвин М. М. Дневники. 1926–1927. М.: Русская книга, 2003. 592 с.
- Пришвин М. М. Дневники. 1928–1929. М.: Русская книга, 2004. 554 с.
- Пришвин М. М. Дневники. 1930–1931. СПб.: Росток, 2006. 704 с.
- Пришвин М. М. Дневники. 1942–1943. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 813 с.
- Пришвин М. М. Дневники. 1944–1945. М.: Новый Хронограф, 2013. 944 с.
- Пришвин М. М. Дневники. 1946–1947. М.: Новый Хронограф, 2013. 968 с.
- Пришвина В. Д., Рязанова Л. А., Чуваков В. Н. Комментарии // Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 тт. М.: Художественная литература, 1984. Т. 6. С. 417–437.
- Троцкий Л. Д. Литература и революция. Печатается по изд. 1923 г. М.: Политиздат, 1991. 400 с.
- Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М.: Директ-Медиа, 2015. 745 с.
[1] Центральный Исполнительный Комитет (ЦИК), с 1917 года до принятия в 1936 году Конституции СССР – название высшего органа государственной власти Союза ССР, союзных и автономных республик, осуществлявших законодательные, распорядительные, исполнительные и контролирующие функции. Действовал в период между съездами Советов и во всей своей деятельности был ответствен перед съездом.
[2] РАПП – Российская ассоциация пролетарских писателей (1920–1932), деятели которой, присвоив себе право говорить от имени пролетариата, требовали от писателей, чтобы их творчество было полностью подчинено идеологии большевизма.
