Меньшикова Елена Рудольфовна
Новый Институт Культурологии (Москва),
кандидат культурологии, независимый эксперт, философ, теоретик искусства
Menshikova Elena Rudolfovna
New Institute for Cultural Research (Moscow),
Candidate of Cultural Research, independent expert, philosopher, theorist of art
E-mail: elen_menshikova@mail.ru ; УДК 820
Облачный полис Чумы, или категорический формуляр воли[1]
Аннотация: Политическая философия – она же нравственная. Априори. Критика «формального» разума не может вестись без его «определения», его обнаружения и актуализации, без выделения его примет, черт и привычек, что особенностью проявления: угодничество, бестактность, нахальство, апломб, невежество, лукавство, агрессия, бахвальство — тех знакомых многим особенностей гибриста, что зачастую оказываются проявлением злонамерений, и притом окаянным и регулярным – таким, что перелицовывает бытие окончательно и бесповоротно. И чтобы вас не обвинили в «формализме», или чтобы вас не накрыло штормом «тотальной трансформации», важно и нужно не попасть в ‘формуляр’ чужой Воли, — нужно уметь вовремя соскочить-выскочить из него, как с дотационной иглы, что может оказаться опиумной. А когда Хронос в плену у Трояна – это знание особенно важно при формировании ‘политической стратегии’ каждого живущего «в плену» Насилия и Обмана — относительных понятий, что в современной объективной реальности являются ‘обыденностью’ – то есть теми привычными обоями в цветочек, что оформляют среду обитания – ваше ‘пространство бытия’, лишая его нравственных устоев, покрывая толстым слоем грунта масонского новояза. ‘Троянский терроризм’ — это система подавления: с помощью паники, лжи, насилия — и она особенно продуктивна при отсутствии «понимания» — ‘способности самостоятельного мышления’. Как мне думается, именно Кантианский «категорический императив» провоцирует возникновение ‘самости’, которой неведом именно «стыд», — того бесконтрольного «самолюбования», которое сползло ядовитым плющом на человеческую популяцию из соцсетей, — именно эта влюбленная в саму себя плесень создает прецедент развития в человеке той агрессии «исключительности», что и форматирует искомый единичный «нравственный закон» каждого – особый для каждого, над которым, распахнув свои объятия, натянуто его раскинутое простынею Здездное небо, что сформирует клавишами Сознания постулат-принцип, что станет Законом существования одного – того, кто и стоит под простыней-небом, что у каждого своя, — и этот «закон», никем не оспариваемый, а потому неоспоримый — тот, что внутри, оказывается, не обеспечивает понимания: «что постыдно» — ведь связи разорваны, а концы даже не в воде – они у Трояна.
Ключевые слова: гибрист, ‘аструктурность Сознания’, ‘парадокс лгуна’, Образ-Понятия, Смысл, насилие, двоемыслие, восприятие, ‘формальный разум’, цинизм, нравственность, политическая рефлексия, формуляр Воли, «опрокинутая ценность», своеволие, бесстыдство, ‘тотальная трансформация’, ‘троянский терроризм’, «категорический императив», Преображение, Преодоление.
A CLOUDY POLICY OF PLAGUE,
OR A CATEGORICAL library card OF WILL
Abstract: Political philosophy is moral. A priori. Criticism of the «formal» mind cannot be conducted without its «definition», its detection and actualization, without highlighting its features, traits and habits, which is a feature of the manifestation: servility, tactlessness, insolence, aplomb, ignorance, deceit, aggression, bragging — those acquaintances many features of the hybris, which often turn out to be a manifestation of malice, and, moreover, accursed and regular — such that it transforms being completely and irrevocably. And so that you are not accused of «formalism», or that you are not covered with a storm of «total transformation», it is important and necessary not to get into the «form» of someone else’s Will, you need to be able to jump out of it in time, like from a subsidized needle, which can to be opium. And when Chronos is in Trojan’s captivity, this knowledge is especially important in the formation of the ‘political strategy’ of everyone living in captivity of Violence and Deception — relative concepts that in modern objective reality are ‘commonplace’ — that is, those familiar floral wallpaper that decorate the habitat — your ‘space of being’, depriving it of its moral foundations, covering it with a thick layer of soil of the Masonic Newspeak. «Trojan terrorism» is a suppression system: through panic and violence — and it is especially productive in the absence of «understanding» — «the ability to think independently.» It seems to me that it is the Kantian «categorical imperative» that provokes the emergence of a «self» that does not know exactly «shame» — that uncontrolled «narcissism» that has slid like poison ivy onto the human population from social networks — it is this mold in love with itself that sets a precedent the development in a person of that aggression of «exclusivity» that formats the sought-for single «moral law» of each — special for each, over which, opening his arms, stretched out his arms, stretched out with a sheet of his Star sky, which will form the postulate-principle with the keys of Consciousness, which will become the Law of existence one — the one who stands under the sheet-sky, that everyone has their own — and this «law», which is not disputed by anyone, and therefore indisputable — the one inside, it turns out that it does not provide understanding: «what is shameful» — because the ties are broken , and the ends are not even in the water — they are at Troyan.
Key words: hybrid, ‘astructurality of Consciousness’, ‘liar’s paradox’, Image-Concepts, Meaning, violence, Doublethink, perception, ‘formal reason’, cynicism, morality, political reflection, ‘a library card of Will’, ‘overturned value’, self-will, shamelessness, ‘total transformation’, ‘Trojan terrorism’, «categorical imperative», Conversion, Overcoming.
«Геката
Людей погибель – в похвальбе,
В уверенности их в себе»
(В. Шекспир. Макбет).
Как водится, потянем ниточку из клубочка, что буквально днями в корзинку ноосферы был вложен, — из «Сингулярности Сознания», где «парадоксу лгуна» посвящена ни одна страница, и связаны они в первую очередь с образом гибриста.[2] Буквально рождаясь ‘Афиной из головы Зевса’, понятие гибризма вылетело из моей головы в доспехах Афины: гибрист именно что обладал «доспехами Афины» — они несли новое «обоснование Блага», что, будучи агрессивным ‘осмеянием’ по сути, которое и распространялось на щите новой мужественности, что уже не доблесть, но просто насилие, — и это позволило образовать именем воинственной богини, прикрываясь латами лести, новую парадигму мышления, что систему договоров не сместит, но реорганизует ‘апорией лжеца’ – словно окольцует, возьмет в оборот, без права выхода: гибрист, зная о своем ‘агрессивном’ замысле (доминировании, н-р), все равно напрямую контактировал с объектом «договора», заявляя/неся свое ‘субъективное обоснование’, не считаясь с ‘объективным обоснованием’ Другого. В доспехах Афины гибрист становился циником – ‘мудрой сволочью’. Доспехи блестели, но, как ни странно, защищали они не агрессивного гибриста, а того, кто был рядом – отраженным светом со щита Персея: головою Медузы-горгоны – тем лучом, что нес ‘парадокс лгуна’, ибо он был ‘открыт’ – ясен как день, ибо он был ‘прозрачен’ — являя Обман – ведь агрессия лжеца всегда очевидна – корысть всегда выбирает костыль, а не лиру. Но за очевидностью этого «понимания» шло его же «принятие» — без сопротивления, ‘по парадоксу’, как выразились бы мои современники. Почему? По объективным причинам: «насилие» вошло в ‘норму’ не просто в обиход существования – оно там было, но судимо и осуждаемо было: в мифе, ареопагом – и вдруг вошло ‘правом’, и при этом ‘подчинение насилию’ (как послушание) оказалось обратной стороной этого Насилия, что допускало ‘мышление без понимания’ – оно как бы проходило обструкцию в голове до своего рождения: укороченное ровно на «голову Афины».
Это Мышление было в доспехах – доспехах гибриста, циника, лжеца. И Лжец нес свою апорию подкладкой наружу: свой договор с общественностью представлял как ‘довод королей’ – вывернутым яркой подкладкой – желание доминировать было видно невооруженным глазом – ведь доспехи сияли на солнце добродушием лести. Заметим, в Древней Греции был ‘культ’ не тела, но войны – доблестного духа. Попробовали бы вы перед боем не быть в ‘теле’ – в смысле не в ‘форме’ – вам бы просто не застегнуть доспехи, и не пробежаться с копьем наперевес несколько стадий, к примеру. И ‘брань’ гибриста уже не несла ‘поношение мiру’ – это были его «доспехи», обязательный камуфляж: она оскорбляла конкретно конкретное лицо, рождая сатиру как жанр, но как «словесное озорство» в обыденной жизни она выдавала глупца без потрохов, но на-гора: в избытке отраженных сколов. Современный гибрист – ‘крикун толпы’ – трикстер, организующий публичную бузу, вожатый ячеек всех цветных революций, и он создатель уличных апорий – безвыходных ситуаций, что провоцируют ответную реакцию как ‘насилие’ на уже им «созданную провокацию», что есть, по сути, обман, выдумка, — но именно так Ложь занимается форматированием и распространением насилия, что входит в методику ‘троянского терроризма’.
И парафразом к «парадоксу лгуна» — реплика в сторону «Триумфа воли». Этот фильм Лени Рифеншталь вспомнился почему-то в тесной связке с «Московским центром исследования сознания», созданном несколько лет назад при Московском университете под кураторством иноагентов[3], где и проводились первые семинары К. Анохина. Участники этого центра демонстрируют свою заинтересованность к «свободе воли» — этому сегменту человеческого поведения как наиболее важному (разделяя точки зрения своих кураторов), и как фактору выхолащивания «сознания», считая «волеизъявление» важнее «мышления», в котором «пониманию», видимо, предопределено крайне место в заднем ряду.[4] И «волеизъявление» здесь воспринимается как «чистое искусство» — наподобие марширующих олимпийцев Рифеншталь, где мужество сопрягается с красотою человеческого тела (его пропорций) как богословская мораль сопрягается с кредо стоиков посредством лицемерного лукавства – прозрачностью моральных установок, согласно которым не всякое «мужество» подлежит ответственности – бывают исключения. Видимо, такими «исключениями» и занят центр – «вилами по воде» разгоняют турбину «свободы Воли», занимаясь переводами и компаративными практиками кантианства, умаляя само Сознание до вздоха мышки, а исследования сознания подменяя манипуляциями с сознанием – чужим, послушным к послушанию. И все это происходит на фоне развала научной и образовательной систем государства, когда не только есть место «подвигу», но когда «восприятие» катастрофичности момента не дремлет, но еще молчит, и когда лишь озираясь по сторонам, ожидает мужества соседа, что Ломоносовым взорвет сгустившуюся пустоту вокруг: доколе? где мужи отечества, что не посрамят и глаголом русским пристыдят? Увы, ‘мужество’ в науке ныне не присутствует – как сильная доля ‘волеизъявления’ оно не звучит, а ведь как «мужество» — оно являет «акт Сопротивления» — то есть разворот плеч Сознания, того, что живет лишь «Преображением».
Современное пространство культуры, располагая ярким контуром убеждений и восприятий, довольно терпеливо, но также и трепетно к каждому «волеизъявлению», однако, замечу, ситуация «взбаламученности» социума не нова для цивилизации, что на данном временном этапе уже достаточно зрелая конгломерация – барышня на выданье, иллюзиями вскормлена, революциями закалена – живет четвертое тысячелетие, весьма разнообразна по структуре и воззрениям, но «происходящее» как «вещество существования» (Платонов) также отражает и само «пространство культуры», на которое мы не можем не реагировать, поскольку оно нас волнует более, чем наличие пармезана на прилавке. Но манкирование чужим восприятием, а равно чужим Сознанием, посредством замещения «триумфа воли» — триумфом к Власти (посредством доминирования) – лукавым передергиванием затвора, что глушит ‘ответственность’ динамитом исторического детерминизма (словно диаматом когда-то) – той исключительной самостью всякого волеизъявителя, охотника «свободы воли», меня беспокоит сильнее, поскольку сейчас это входит в ‘основной вопрос философии’ – ибо оказывается штыками основного вопроса мировоззрения каждого – неспящего (увы, вынуждены прибегать к дополнению) – Желанием Воли: нравственным законом, что внутри каждого, что распускается желанием воли каждого, и совершенно не соизмеряется в волеизъявлением других, ибо «звездное небо над головой» (Кант) приучает только к «самости» и только к «превосходству» над другими. Это и есть злая шутка «категорического императива», но о нем позже.
Критика «формального» разума не может вестись без его «определения», его обнаружения и актуализации, без выделения его примет, черт и привычек, что особенностью проявления: угодничество, бестактность, нахальство, апломб, невежество, лукавство, агрессия, бахвальство — тех знакомых многим особенностей гибриста, что зачастую оказываются проявлением злонамерений, и притом окаянным и регулярным – таким, что перелицовывает бытие окончательно и бесповоротно. А чтобы вас не обвинили в «формализме», или чтобы вас не накрыло штормом «тотальной трансформации», важно и нужно не попасть в ‘формуляр’ чужой Воли, или уметь вовремя соскочить-выскочить из него, как с дотационной иглы, что может оказаться опиумной. И поскольку мало кто видит разницу меж Маниловым и Молчалиным[5] — многим она кажется несущественной и создающей «лишний шум» — а для кого-то, быть может, видится «Сонной лощиной»[6], то допущенная «формальность» рассудка привела к слиянию двух литературных героев одного исторического периода – первой трети XIX в. – в единый Образ-казус «маниловщины» – бесстыдную глупость, что плесенью ныне прилипла к общественному лику, и, реорганизуя уклад жизни, трансформирует «понимание». Таким казусом ‘формальный разум’ приводит не к совершенствованию бытия, но его регрессу – существованию формализованной пуговки, что не только не увлечена Гармонией: не слыша о ней, не зная о ней, не замечая ее, но и не заинтересована в «преображении», ибо усвоив «форму» как знак-атрибут, обращает ее в «credo» — жизненное уложение, то есть девиз и «смысл существования», а потому следует не к «предназначению» (что сначала ощущается, а затем осуществляется долго и упорно – ценой преодолений и труда), а крутым маршрутом катится, оторвавшись от Ума, – по «парадоксу лгуна». И те путаники, что Молчалина сажают в ‘сиятельный’ шлафрок[7] Манилова, создавая образ ‘сонной флегмы’[8], попадают под обаяние сонной лощины, где сон рождает именно что чудовищ[9] – бестолочь, что рулит: «divide et impera»[10]. Так заформализованные разумники рождают понятие «уцененной ценности», утратившей Смысл в играх с «формой выражения», в которых «содержанию» выпала красная карточка аутсайдера, отчего «ценность» ныне оказывается слепой Прорвой.
Категорический императив (по Канту) пора заменить или отказаться вовсе – ‘нравственный закон’ не действует, поскольку он вследствие предписываемой «свободы воли» Звездным же небом, а ведь Он у каждого – свой – собственный – волюнтаристский, ибо звездный шатер у каждого – свой – звезды раскидываются над каждым разно и по-разному: у кого кучно и ярко, а кому достаются оплешины Плеяд. Заметим, что можем себе позволить, находясь в далеком «остранении времен», Иммануил Кант был слишком зажат социальными условностями: циркулярами «партикулярного платья» библиотекаря — это была его мечта о Воле, что выпустит его на волю. Но следование чужой мечтою за чужой звездою всегда имеет печальные последствия – беды случаются именно оттого, что вы меняете собственный маршрут, выбирая чужой фарватер, оттого, что так поступают многие, передоверив свой выбор пути-дороги другому – неведомому, но ведущему искусителю — Инквизитору Слова, оттого, что большинство вдруг впадает в беспамятство в силу утраты социальных контактов, обрывая культурные связи и метки, и вдруг за сто лет забывает, что такое «Должно», «Можно», «Нельзя» и «Постыдно». Именно последнюю категорию нещадно изымают из оборота этики, слово опорочившую себя девальвацией купюру, словно соломенную вдову ее гонят, чтобы не тянула несчастья за собой, стыдятся «стыдиться»: плакатный лозунг «Долой стыд!» времен Октябрьской революции вновь и «вот опять» актуален — ибо «бесстыдство», словно не краснеющий эвкалипт[11], обнажающийся регулярно и по делу, бесстыдно проползло «нормой» — и теперь гадюкой сидит в кармане чуть ли не каждого, ибо «стыда» — нет, и словно никогда не было.
Как мне думается, именно Кантианский «категорический императив» провоцирует возникновение ‘самости’, которой неведом именно «стыд», — того бесконтрольного «самолюбования», которое сползло ядовитым плющом на человеческую популяцию из соцсетей, — именно эта влюбленная в саму себя плесень создает прецедент развития в человеке той агрессии «исключительности», что и форматирует искомый единичный «нравственный закон» каждого – особый для каждого, над которым, распахнув свои объятия (жаркие и, как правило, душные), натянуто его раскинутое простынею Здездное небо (ведь вам же не обещали, что «звездное небо» для всех едино и обще?) – что сформирует клавишами Сознания единственно-верный постулат-принцип, что станет Законом существования одного – того, кто и стоит под простыней-небом, что у каждого своя, — и этот «закон», никем не оспариваемый, а потому неоспоримый, — тот, что внутри, но который, оказывается, не обеспечивает понимания «что постыдно» — ведь связи разорваны и концы – в воду. А если нет «общих оснований» для «понимания» Основ и для понимания категории «стыда» — если его нет как «понятия» в общественной морали, если его нет как «Закона», что непреложен и незыблем, ибо только он располагает знанием «что можно», «что должно», «что нельзя», то из этого следует, что поступки человеческого долженствования вовсе не ориентируются на «звездное небо» — Космосу все равно – все едино – великодушно незримо, ибо его размеры не совпадают с «человеческим» — никак. Априори. Значит, ориентира на «звездное небо» в человеческой программе не было – не заложено природой? И Космосу «глубоко пофигистично», что человек будет испытывать приватно, вдали, или прилюдно с другими – размер «осмысления» другой – и это человек понимал еще со времен архаичных, сочиняя мифы, и не себя подтягивая до величин космических, но олицетворяя богов: уменьшая в размерах, наделяя обликом-ликом, характером и страстями – и тем очеловечивая само «космическое».
Человеку должно, ибо это свойственно его «природе», его органике, ориентироваться только на «человеческое», а не на «звездное» и «божественное» — что, заметим, по сути, «понятия» относительного напыления, которые имеют второстепенные для этики значения. А потом, нравственность не должна ориентироваться на «внутреннее» — тот самый «внутренний план» содержания роли, который рисуют артисты, следуя методике Станиславского, «входя» в чужой Образ как в капсулу, и «нравственное» — это не только «внутреннее» понимание происходящего, но более «внешний» аспект существования человека, поскольку весь смысл «нравственности» — категориального долженствования — всегда обращен «вовне»: он распространяется в мире и по миру с тем, чтобы осуществить само «существование», наполняя связями взаимодействия, что позволяет действовать: быть Гамлетом иль Фениксом, вибрировать, совершаться и совершать, парить над пропастью, проходить меж жерновами, скользить канатно, минуя боль, бороться, отражая чужой происк и наскок, защищая хранить верность традиции – это сетка координат, по которой строится всякая функция человека как «стратегия» Духа, что без проявления «мужества» просто невозможна в шатком пространстве «бытия-в-мире», и эта черта-поступок – что Поступь, – это то «внутренне» качество и осмысление, что проявляется только во «внешнем» — иначе оно бессмысленно, ибо всегда направлено, чтоб осветить-защитить собой Другого. И это уже любопытно: «нравственность» не внутренний, а внешний фактор развития Человека – его снующие по дорожке ножки, ибо человеку свойственно тянуться к свету, подобно растению, что растет-развивается под лучами солнца, как и всякий живой организм, впрочем, и если мы повторим это глубоко забытое на сегодня ‘правило’, то восстанавливая «забытое», мы сделаем шаг по дорожке к свету, и значит, кому-то осветим путь, а потому говорим просто, но ясно: человек обязан двигаться к своему «свершению» именно по нравственной сетке координат, где видны и прописаны узлы взаимодействия с другими, — словно по решетке – как виноградная лоза, что сама выбирает, как ей пролечь – это именно что сеточка бытования, что «обитанию» Человека придает осмысленность.
Облачный полис «категорического императива», словно «облачный атлас», вдруг проступил грозовой тенью[12], как всегда натурально: метафорой окружающего мира, – это обитель без Бога – вот так ясно все встало на место, несмотря на уверения Канта в своем «причащении» — вместо просвирки он тянет всем формуляр воли, которому нужно присягнуть, а вместо «прощения» следует воссиять «исключительностью». Нравственный закон, посаженный на «внутреннюю» цепь, оказывается цепным псом мормонского дома — того замка Синей Бороды, что живет только по законам своей изломанной психики, и только внешний фактор – как хорда человеческого роста – способен нравственный поступок распознать-различить: осознать и проявить как «поступок». Волюнтаризм самодура-мормона, полагаю, возможно остановить общественным кордоном: «уставом обчества», что научилось жить в гармонии ‘единого уложения’ – Этики, что не унижает и не угнетает никого, даже курицы, что перестала вдруг нестись. Самолюбование, к которому приводит волюнтаризм, поскольку свою «внутреннюю волю» – ‘нравственный закон’ Хотения – человек начинает носить с собой везде, словно иные — голубую кровь (слабую на содержание железа), словно улитка домик, прячась в него по мере необходимости: распуская слизь или агрессируя, — и этот мгновенный эскапизм на внутренний остров Бари – он же Буян – как запасная учебная граната: он никогда не приведет к самобичеванию – тому осознанию поступка, что видится «проступком», — он никогда не отважится выколоть себе глаза, как царь Эдип, — зачем? – ведь понимания «постыдного» нет, поскольку есть на руках – вот расписано умным человеком, широких воззрений господином – не тебе чета, — та самая «объяснительная-увольнительная», что хранится «домиком» и в домике – разрешение на «свободную волю» — не зависящую ни от кого, и поскольку ее выдают как секрецию «внутренней необходимости»: надо – и все! – девочки налево, мальчики – направо, — то наблюдаемое ограничение «понимания» происходит просто – пассажем исключительного доминирования – эдаким правом «форс-мажорного примитива». Но при этом воля будет ограничивать духовный/мыслительный рост самого «мормона» — не быть ему великаном-Эдипом – он не лишится глаз – из страха, будет дрожать Макбетом, пока его не отравят свои или не затопчут враги. Считаем, к «самости» приводит именно «категорический императив» — он настраивает словно камертон, обязывает «проявиться», словно повернуться-наклониться при авторской фотосессии, толкая, словно под поезд, обнажением-обнаружением своего луноликого «Я» – того «внутреннего нравственного кредо» — анархического: «только Я». И ведь такому «Я» недоступно понимание, что «отчаяние» может оказаться «преображением» человека, и притом великим!
Утраченная ценность
Смысловая значимость денотата ‘понятие «ценность»’ — есть «преображение» — Дар свыше – то, что является как «бонус» на/за свершение ‘подвига’ или ‘часа истины’, что просиял по вашей вине – волей вашей ответственности – того полета шестикрылой бабочки, что иные именуют просто: Дух. Однако как «опрокинутая ценность» — лишенная «преображения» (человека), она, словно распустившаяся варежка, оказывается в ином качестве – иной атрибуции: забытого и переиначенного предмета, ставшего «симулякром» — понятием, утратившим свою невинность в руках чужого, распустившего ее «ложью», удобной свободной вервью гибриста для сетки проходимца. Подлец однажды – наглец навсегда! – и его ‘оправдание подлости’ оказывается «категорическим императивом», приобретаемым в процессе эволюционного развития методом «отбора», если принимается на веру и верой в Чужого, причем флуктурируя агрессивностью. И такой алгоритм «анти-преображения» утверждается в качестве «политической стратегии» в результате латентной трансформации общества – перманентной вражды: всех со всеми, каждого с каждым, что была вброшена в социум, и закрепилась «уставным капиталом» после того, как греческий Агон сменили на клик Конкуренции (что всегда контрреволюция): «Долой!».
Мои рассуждения, причем в штормующем море, строились от волны к волне волною же: понимание «исключительности» каждого момента существования приучают к мысли о том, что каждый день существования – это Дар, что несет ‘преображение‘ человеку как существу, сотворенному даром Любви Творца (включая влюбленных друг в друга родителей, конечно), и потому акт «преображения» должен входить в систему ценностей априори. Однако, в угоду ставшего «догматическим» (внушаемого подспудно и становящимся «непреложным») принципу: «разделяй и властвуй» («divide et impera»), понятию «ценность» был придан (словно для ускорения) ‘знак качества’, что всякую «ценность» обесценил, превратив в ничтожество – в «ценник», в который можно завернуть разум человека – обернуть-опоясать, словно лишаем, и этот опоясывающий лишай «неразумия» и «невежества» теперь воспитует Сознание человека с младенчества — divide et impera! – теперь «исключительность» заменила «свершение» и «совершенствование, которые ранее худо-бедно, но воспитывали и образовывали поколения за поколением по разным широтам планеты. И теперь «преображение» поставили в угол, и особенно в угол религиозной веры – трех-частной иконкой Образа, и бьют по нему дуплетом деревянным кием и залповым огнем – «распни Его»! Обесцененная «ценность», имея бирку с прописанной ценой, но без «качества» — совершенно бестолковая вещь в хозяйстве «политической рефлексии» всякого Сознания – так, словно старый лысый веник – не нужен и смешон. Ценность полового члена или большого пальца правой руки, ценность шеи или языка без понимания своего «предназначения» в системе под названием «Человек» — бессмысленна, ибо сам Человек утрачивает «Смысл» своего существования с того самого момента, что накрывает патиной и называется — «атомизацией жизни» — разделения существования на «существования»: «моего тела», «моего эго», «моей воли» – с распада на «колонии», на «исключительности», с бегства из Федерации Сознания в муть «категорий», что приводит, по сути, к бегству от себя как «преображающего мир Существования». Все просто как божественная тишина, что наступает после бури: настоящая ваша «исключительность» зависит от степени вашего «преображения» — действенного и действительного в реальности текущего дня.
Лирические отступления (уроки Пушкина возымели свое действие – без них Онегин бы не стал русским Гамлетом, ну, а мы не узрели б «Энциклопедии русской жизни») как ‘разговоры с Богом’ (не путать с Эккерманом, что заменен Лотманом, иными – Леви-Стросом)[13] позволяют Эйдосу не только встрепенуться, но как баклану – расправить крылья на ветру и просушиться, ожидая то ли гармоничного звучания с ветром, то ли удачной охоты, лирические сколы как встреча с дельфином, что всегда неожиданно-негаданна – Даром Посланника (священным, однако), что накрывает и ты молчишь: ведь Чудо снизошло – и ты в его Облаке. И вот не покидая облака, продолжим рассуждать: Акт Творения как Дар предполагает в ответ, как подарок, такой же «акт творения», что есть по сути – «преображение Дара» — потому исключительное Право человека – это только его Право на созидание – преображение (со-творящее) себя ли, мира ли – только «преображающая» функция «свершения», и здесь нет места самости – той вольной шалости — ипостаси безделья и человеческого неразумия, которая скрывается под личиной «свободной воли» — теми Ивашкиными хотелками – что есть лживые проделки Чужого, ибо желание чужака и приводит к вам «в дом», делая «нормой», иную парадигму «мышления», читай «восприятия», что вводит суррогатом «иное понимание» как ’новацию жизни’, но рожденную обжигом «перекура», в которой нет места Труду – выкинули, словно веник, как имеющий отношение к делопроизводству, собственно акту «преображения» (наведения чистоты и уюта в ‘месте обитания’).
Переформатирование «восприятия» — вот суть ‘парадокса лгуна’ – смена оптического забрала, и цель лжеца в реальную минуту реального времени – перелицовка «сути вещей» посредством языковых смещений и логических нестыковок.[14] Все это «портняжная работа» — ничего более. Потому Андерсен прибегнул к ним – как скрытой, но явной угрозой «распада», метафоре – он усвоил ‘суть происходящего’, живя в последствиях «наполеоновских войн» у себя на родине – взрослея на этом ландшафте, а затем путешествуя, наблюдая парадоксальность незрячести мiра, отмечая кругом одних и тех же шустрых портняжек, готовых каждого «обнулить» и «обновить» мундиром «исключительности», сияющем дерзостью вояки, что топчет мир, не ведая Стыда. Брейгелевские слепые – такая же метафора «незрячего мiра» — его равнодушия. Эти ‘слепые’ по своеволию своего «нравственного закона, что внутри», шедшие по канату Канта (что еще не родился тогда), обязывают всех видеть-воспринимать одинаково: как доступно им. И потому: Король не может быть «голым» – априори! — нельзя ‘видеть’ иначе, чем предписано – только «должное», что оказывается «сияющим», но в радужном свете Лжи. И примером такого новейшего «видения»-заблуждения становится свежеиспеченный (если не выпеченный заранее словно Колобок) прецедент с трансгендерами в США: они возмущены тем, что мужчины-американцы отказываются видеть в них «женщин», причем «истинных» (себя-то они «ощущают» только такими – «натуральными блондинками» с дрожащими бедрами из «Некоторые любят по горячее/В джазе только девушки» — Джейсмс Бондами с биркой «007» только наоборот), ибо по мнению самих трансгендеров (бывших мужчин, ставших женщинами) никто, и особенно мужчины, не имеет права видеть в них «бывших мужчин» — только женщин – только «одетых Королев»! – а иначе, заметим в сторону, зачем весь этом цирк с переодеванием? При этом трансгендеры ведут себя в обществе крайне агрессивно – заявляя свою ‘исключительность’ исключительно «категорическим императивом своеволия». А между тем, наблюдаемая в культуре ‘фашитизация’ «восприятия» оказывается следствием «свободы той Воли», что базируется на Обмане и самости превосходства. Современные астрономы, что рассматривают звезды опосредованно: через собственную среду обитания, называют «зоной критичности» планеты слой в несколько километров, куда входят почва, недра, животный и растительный миры – это тонкий слой взаимодействия живой и неживой природы – мир атомов, что не живет атомарно – но влияя друг на друга, делясь, заботясь, постигая, любя, защищая, даря, наконец, — проникаясь другим, изменяясь, эмативно (по Демокриту) влияя, создавая единый «неспящий» континуум планеты. А вот где находится эта «критическая зона» у человека? Разумеем, что она – в его Сознании.
И продолжая задавать вопросы себе, не полагая, что это приведет к изменению скорости вращения Земли – лишь кому-то улыбнутся бозоны, уплывая песком океана, спросим на интерес: нарушать границы «традиции», что уложена-разложена и воспета веками, вам «Звездное небо», что давно в кармашке сидит, позволяет? Или это «нравственный закон внутреннего распорядка», что равносилен утилитарной «строке указания» из блокнота ежедневника или отрывному календарю, — оторвал лист – забыл-выбросил? Не было традиций поминать предков – ату праздники, не было традиции убираться к Празднику – ату уборку, не было традиции мыться в банях часто, как пожелаешь, — да здравствует чума и вирус! Отказ от традиции собственного народа и ее профанация – это понятно: школярский бунт подростка – отчасти бурсачество, а как быть с нарушением традиций Чужого? Чужой культуры, что всегда видится «инородной»? Что толкает нарушить границы чужой традиции, что свята для чужака, а значит, незыблема для него? В этом случае проявляется: в «случае» обнаружения «чужого звездного неба» и такого же «чужого нравственного закона», что априори не будут совпадать с вашими, — обнажается плешь самого «категорического императива» — словно неожиданная просека в чаще леса, на которой обязательно вам под ноги выскочит опенок или, если понравитесь, боровик, — вдруг обнажится, что совокупности двух диаметральных плоскостей его: «звездного неба» и «нравственного закона», что смотрят друг на друга – не насмотрятся, — не существует, ибо сами плоскости не отражают и не отражаются – нет взаимодействия – не крутится continuum, ибо они из пластика – и как простые дощечки, и что далеко не скрижали[15], в них нет ничего, кроме названия, — они молчат – не взаимодействуют, нет в них «содержания», что отразилось бы в Сознании каждого – адекватным блеском понимания. И в таком случае, «вседозволенность», что капает со «звездного неба» возникает как ‘производственная необходимость’ – она стекает ручьем, оседает изморосью, стынет мутной слезой дождя – физическим проявлением «материи», столкнувшейся с чужеродной материей – неорганикой (пластик ведь даже не горит – плавится, и возможно, под этими полимерами чужого «восприятия» цивилизации придется тлеть долго). Чужая воля, не видя для себя преграды, не понимая «природы» чужого, как и чужого «восприятия», будет течь волей «своего своеволия». А ведь цифровизация задумана, полагаем, и в том числе, чтобы исключить железным потоком[16] «самости» повторение Возрождения как «преображающий виток развития» – как возрождающий из пепла, как ‘восстановление традиции думать’, и причем самостоятельно. Может статься, что некоторые не узрят «критичности» в самой ситуации, что «казусом белли» взрывает цивилизацию изнутри – внутренним беззаконием, но, тихо заметим, при свернутом червячком Сознании никакого Ренессанса не будет.
Уложение заблуждения
Некоторые сочтут, что я заблуждаюсь, — что же, замечу, это их воля, так считать, имеют право, как и я — считать, что склонность к «возражению» как ‘проявлению сомнения’, то есть способности выражать сомнение или сомневаться, проявляя миролюбие и такт, это то ‘естественное право’ (jus naturale)[17] следования традиции – той, что согласно истории науки, и науки философской, оказалось едва ли не обычным «проявлением существования» для одних, и что ныне определяться как «жизнь в традициях Сократа», иначе: в духе диалогов Сократа, что стал символом «философской мысли» задолго до своей казни – своеволием Ареопага, старейшинам которого оказалось не по нраву – не понравилось, что некий вольный учителитишка, не состоящий на службе у полиса, пробуждает в студенческих рядах способность иных к самостоятельному мышлению – вне «категорического императива»: принимать как «должное» не помышляя, и отчего счел саму жизнь Сократа «своеволием Мысли», и затем принудил его к смерти, предъявив Закон, что исключал право на сомнение, которое в ту далекую ахейскую пору считалось меткой «исключительности», а впоследствии для других – ставшее проявлением конформизма.
Так вот свою «волю к сомнению» унаследовав от родителей, я развила в процессе постижения жизни – опытным порядком, следуя традиции сократического диалога. Из этих диалогов вынесла многое, в том числе и то, что «заблуждения» бывают разные. Столкнувшись с приморским общепитом (покупая мороженое, проявляя минутную слабость, и желая перейти на «готовое», что на поверку оказалось суррогатным), обнаружила одно такое: насколько потянет «заблуждение» ресторатора, в чьем заведении чай и кофе только в пакетиках, причем завариваются не кипятком, а водой из тумблера, при этом вся еда, не исключаю, что даже вкусная и полезная (как была в специализированных санаториях), согласно вывешенному меню, согласно распоряжению диетсестры (возможно), что фиксируется за каждым днем недели, строго, и также строго повторяется из недели в неделю – по расписанию парохода «Чкалов», скажем? Объявление точки общепита, что меж собою посетители называют «столовкой», — эта «заявка на миллион»: считать себя «рестораном» — будет являться «заблуждением» или это чистой воды волюнтаризм арендатора? И ладно бы, цены были как в студенческой столовой, но они поражают ресторанным апломбом: не мишленовской звезды, но так – с претензией на полулюкс. Хозяева «общественной», но не обобществленной, «земле-точки питания», что гордо реет белым флагом, раскинувшись на прибрежной скале в одиночестве одиноких, и тем видно гордой – независима в своих проявлениях, возвышаясь айсбергом советской черноморской архитектуры над округой, — они отчасти волюнтаристы, ибо знают, что их «исключительность» не соответствует нормам – она есть сезонная привилегия, что проявляется лишь солнцем и летним теплом, а ненастьем осени ее сдует как порывом ветра. И если это «заблуждение» как сенная лихорадка, а даже поддается лечению, то что делать с другим? Рисую экспозицию: вы только представьте себе, как притягательно море после трех-дневного шторма, как манит эта гладь, что кажется невероятной – сказкой сказок, восьмым чудом света, что не шевелится и не ворчит – марево кружевной влаги, что тепла и волшебна, обволакивая своим шелком, впуская в свой прозрачный кокон, лишая вас права на побег погружением в естество наслаждения, растворяя вас в нем, отнимая всякую волю, кроме воли-тяги к уподоблению: желанию плыть, быть влагою морскою, течь морем, проистекая далеко и долго, — вот вы плывете, закрыв глаза, — не оттого, что слепит солнце, а от полноты ощущений, и вдруг вас накрывает звуковой волной, силой гекатомбы[18]: «Полковнику никто не пишет…» — это, обходя слева, вас настигает прогулочный катер министерства обороны, что на полной скорости, рассекая воды тишайшего Соляриса, мчался навстречу восходящему солнцу, сопровождаемый постоянным эскортом водного мотоцикла, как постоянным эпитетом, состоящим из двух нелегалов разведки, чью выправку и сноровку нельзя было скрыть даже отсутствием портупеи. И вот этот минор солиста Би-2, что вошел в плоть и кровь Балабановского «Брата-2» — культового кинофильма нулевых, в котором «категорический императив» пирата создает романтический ореол насильнику и бандиту, и сквозь интонации которого будет складываться Образ циника-гибриста, а с ним лик нынешней номенклатурной власти, рвет тишину, как говорят, на запчасти. И этот практически речитатив «сожалений одиночества» (созданный восприятием художника иными обстоятельствами), что одной строчкой о «полковнике» сольются в ощущение «конфликта», что без войны не разрешим, напоминая о «гражданских разборках», что, как правило, шли с применением оружия (официально и нет), — и тем создавая ощущение «беспредела», в котором иным дозволено было Всё и которое тогда носили словно «галстук» поколение «семидесятых», отчего оно оказалось лейтмотивом существования всего поколения, хорошо усвоивших, что своеволием иных можно достичь славы, успеха, счастья, дома, поскольку это самое поколение подросших подростков, что в 90-е годы в одночасье оказалось бездомным: лишенные отечества, они были пущены по ветру, словно осенние листья – ненужные и неуютные, поколение, входящее в жизнь: двадцати–двадцати пяти лет, катилось перекати-полем по стране, что отказалась от собственных традиций и от прав на любую традицию, в том числе, и «традицию осмыслять самостоятельно». Этот «плач полковника», усиленный динамиками до предела невозможного, с привычной «глухотой» для каждого уха неяркий голос, что убеждал верить полковнику как Лиге наций, полковнику, что верен себе, словно Гамлет Мценского уезда, раздававшийся с силой грома, пугая вынырнувших не к месту бакланов и нелепо присевших чаек – прямо по курсу летевшего катера, просто рассмешил, но при этом, заставил призадуматься: а кто из нас заблуждается относительно понимания не «счастья» даже, а ценности «тишины» и что есть «благодать»? Я, которой тишина успокоившейся стихии несла усладу и вдохновение, а с ними и ощущение благодати и умиротворения, или же этот «депутатский дембель» в катере, который устроил себе «вольный побег» в обитель глад морских накануне возвращения к прямым обязанностям «взирать соблюдая» (накануне 1 сентября весь подневольный чиновный генералитет должен возвернуться с воли), оставив обязательные водные лыжи на берегу (тренировки овладения снарядом шли весь отпуск), втопил скорость света, и, сменив джазовую интродукцию культовым «полушансоном» (с претензией на интеллигибельность русского революционного нуара), вышел в поле волн биться с Бурей, в которой был покой? Кто из нас заблуждался? Расстояние меж нами не позволяло, но склонна считать, что находящийся внутри человек, рангом не менее полковника, даже подпевал виртуальному герою, утешая незримого полковника, оставшегося без переписки, — саундтрек включался несколько раз, полагаю, хватило, чтобы прощание с «отпуском» прошло достойно – не менее пяти звездочек Арарата, ибо в этот раз на палубе даже никого не наблюдалось – ни души, нигде – он плыл, и видимо, полагал, что в Вечность. Так он летел мимо меня и оторопевших бакланов, словно катер был пущен щелчком Нахимова – своеволием того «звездного неба», где «тишина» уставом не прописана, повторяя и повторяя сакраментальное: «полковнику никто не пишет», под караоке ставшего «гангстерским» шлягера, не выходя на палубу, рассекая волны и плюя на них — с их тишиной и тишайшим великолепием, включая живность морскую, снующую, вездесущую. Кто из нас заблуждался относительно «красоты» и «чувства прекрасного», если исходить из фразы Пушкина, что «красота должна быть величава», и мысли Чернышевского, что «прекрасное есть жизнь»? Классики? Тогда который из них? И в чем тогда «преображение», собственно? И в чем его сила, как вопрошал Данила Багров из того же «Брата-2»? В игле, а тогда где она? И на чьей игле мы все сидим, если сидим? Ни Бордова, ни Балабанова нет – художников, что запустят этот лейтмотив отчуждения в сознание миллионов, нет — некому отвечать за их восприятие, что их своеволие художественного «принципа» обернулось мироощущением многих, заменив им свое собственное.
Так продолжая плыть по маршруту «берег-остров-берег», и уклоняясь от столкновения с катером, что несся вольной пулей ковбоя, искала я ответы на «возможное невероятное», что грозило остаться «неизвестным», если бы у ковбоя-полковника не закончилось горючее. «Преображение» возможно только через преодоление – с этой мыслью я вышла на берег, по окончании заплыва, оставив свои страхи спать, проявив силу и сноровку морского стайера (марафонца, по сути), и полагаю, когда брутальный невольник бюрократического устава летел первым классом домой, оставив свою волю под звездами былой Ойкумены. Его письма точно остались ненаписанными.
Устойчивое скольжение Образа
Оказывается, я плыла по маршруту «предназначение-преображение-преодоление»! Гераклит, говоря об «изменениях», что должны сопровождать человека: «…нельзя войти в реку дважды, не изменившись <при этом>…», и полагаем, сказал он это или заметил меж делом, считая выручку, возвращаясь с агоры, или предваряя сделку – не знаю – биографы отметок не оставили, но возможно, допускаю, что всякое свое умозаключение он делал после взаимодействия с людьми – другими, на него не схожими, с отличными «небесами», с разными традициями в голове (этническими), особенно если учесть, что Эфес, где он подвизался торговлей, был большим портовым городом – транспортным узлом, по современному, куда стекались не просто мигранты, но народности всего Средиземноморья – говорливого и говорящего на разных наречиях, поклоняющихся разным богам, живущих по правилам своих предков – отличных у каждого, но соблюдающих один единый для всех ритуал: добросердечие при торговле и верность данному слову. Прибегая к аллегории, как всякий поэтически настроенный торговец, желающий, чтобы товарооборот шел своим полным ходом, и при этом вода не стояла в трюмах, он, полагаю, под «рекою» понимал саму жизнь, что противоречива, гневлива и бурлива, что изменчива, и таит пороги за поворотом, и, выступая как «пространство» человеческого существования, река меняется сама, причем ежесекундно – это относится к любому водному пространству, включая морское (океаническое, озерное также) – течения могут меняться в диаметрально противоположных направлениях несколько раз на дню, а добавьте ветер – о четырех направлениях, и подводные течения, что подрывают турбины верхних пенистых накатов, и что, как правило, текут не вдоль берега и не к нему, а косой хордой, и петляя при этом, к тому же температура вод всегда меняется – бывает так стремительно, что до берега рискуете не доплыть – именно так: через судорогу и шок охлаждения (до 6-8 градусов по Цельсию) — погиб Британский флот, а с ним и Французский, в Крымскую военную кампанию (об этом расскажу позже). Все время эта «река» (она же Жизнь, или Протей) меняется, склонна к модификациям, мутациям и флуктуациям, соответственно, и нельзя исключать, что какое-то из «изменений» несет «перемену», что в какой-то степени окажется полезной – станет тем «совершенствованием», что «преобразит» ее, отчего она станет лучше – а вдруг и правда берега станут «кисельными»? – и в этом «совершенстве» большую роль играет сам человек, вступивший в эту «реку» фактом своего рождения, находящийся в ней, и не собирающийся ее покидать по доброй воле – своим желанием, и ведь не спешит из нее выходить: шлепает по лужам до последнего, пока архангелы не выстроятся за ним в очередь, – старается жить лет «до ста и просто!», как правило (суицидальников в расчет не берем – утопленников пусть считают прерафаэлиты и неврологи), — человек последовательно «следит», оставляя следы своих свершений и велений-волеизъявлений, творит свое «желание», а с ним, претворяя, и «наказы», и «предназначения» – и главное в них – это совершенствовать мир вокруг, совершенствуясь самому. Творить Преображение мира, и тем самым преображаясь (в совершенствования себя самого в том числе) в своем (своим) Предназначении, что без преодоления: страха, боли, печали, лени, безверия, глупости — не бывает. А потому нужно двигаясь в течении «реки», ощущая все ее скользящие и скользкие изменения, двигаться путем «свершений»: гольфстримом совершенствования – тропой изменений, но согласно движению/волнению реки-жизни – к Преображению как своему Предназначению, исполняя долг предначертания Образа, превозмогая, сопротивляясь, то есть идя в фарватере Преодоления. И река-жизнь, меняющаяся порогами и течениями, неся свою турбулентность в себе, меняет всякого входящего в нее, — вот почему Гераклит и напоминает в образном тропе -аллегорическом слепке – остраконом – о сущностном понимании не только самого Бытия, «из которого нет выхода, хотя бы и хотел» (Шестов), но и Человека, свободно шагающего в нем экскаватором или летящего ракетой.[19]
Некоторые предлагают идти «по парадоксу» — я же рекомендую: иди по мечте – зажигать ее на своем небосклоне перспективных размышлений – и двигаться к ней, словно по звезде: Сириусу или Альфа-Центавра своего «звездного неба» — она выведет, точно как тонкая ниточка Ариадны – тропой из болота всяких заблуждений, отчаяния и тоски. Полагаю, Бог ограничивает наши способности к дружбе, любви – и мы движемся инерцией прошлых ощущений, восприятий – инерцией былого огня скользящей тенью, экономя силы для главного, что для каждого в зрелом периоде уже «есть»: поймано, уловлено, снято пушинкой с плеча – оно определилось, сияет, но что, в свою очередь, не исключает ошибки также. Помнишь, пещеру Платона? А как же! – отвечает всякий, кого дернули за рукав вопросом, и, отмахиваясь, бежит дальше. Меж тем, суетясь и в суете пребывая, всякий человек (если не каждый) в своем междутемье, что не исключает ни темноты, ни теней заблужденья, не всегда помнит, не всегда осознавая, что мы в этой «пещере» — гости и часть атрибуции, склоняющейся скользящей тенью, исчезающей точкой-тире – немой морзянкой меж строчек жизни, меж слов, меж угодий, меж темы, без споры — не споря, растворяясь во всем, теряясь в углах, без догадок…
Предназначение Человека – преображать мир вокруг себя, совершенствуясь и преображаясь самому: деяниями и свершениями, то есть в «преодолении» и преодолением (сопротивлением) преображать себя и бытие-в-мире. Се теория 3-х ППП. Проста и, полагаю, как «ускользающее восприятие»[20] являлась человечеству не раз – на разных наречиях иными словами, но в очертания Смысла входя точно. И эта троица «практического П» и есть ‘политическая стратегия развития’ цивилизации и мiра, в целом, полагаю. Это космическое расширение материи на основе «прекрасного», и в движении/стремлении к Гармонии. Опять же это идеальное восприятие того «идеального», что случается иногда, изредка, но которого следует добиваться, как Азова, или Цусимы, иначе ваше существование не то, что неважное, но как «бесконтактное» оно может оказаться бесполезным для мiра, поскольку все шаги всякого и каждого в Небесной канцелярии, что далеко не «Матрица», записаны – все учитывается, и ваше несовершенство, что игнорирует «преображение», бросает вас в авоську бесполезности — того общественного мусора, что культурой цивилизации осмысляется веками, храня в своих библиотеках типы и характеры, что собирал Феофраст, анализировала, романтизируя, но в основном смеясь, мировая литература, — всякий Митрофанушка Растиньяк скользит в небытие, оказываясь невидимым и нарицательным.
Современные проявления тенденций жизни: неуемная жажда доминирования, спонтанная жестокость, ее демонстрация, выплески насилия как «проявления характера» — равно ‘детская шалость’ – все это является следствием проявления той воли, что прошла горнила «христианства» и попала под жернова «кантианского императива», что не знает жалости к Другому, что иной полковник слов любви, поскольку отшлифован эгоцентриком — всей мощью звездного неба, и волюнтаризмом гибриста, чихающим на вековые традиции. И это в первую очередь касается представлений о современном делопроизводстве (причем в разных сферах общественной жизни), которые трансформировались настолько, что обернулись пылью: «разговор с книготорговцем» легко заменили на «разговор с фининспектором» (Пушкина сменили Маковским) – никто и не заметил подмены – книг в магазинах прибавилось числом, но вот качеством – они уподобились шагреневой коже. Или это мое заблуждение? Или циническое проявление чужого насилия – вытравить Знание на корню, словно чертополох? А если это «заблуждение», то может ли оно быть катастрофичным? И насколько? Успеем ли мы добежать до Мексиканской границы, не прихватив с собой болиголова? Хватит ли воли на своеволие стать первым, и без Боливара?
Одно существенное замечание к проблеме «понимания», как одно недостающее попугайское крылышко в пересчете на слонов[21]: существует разница «контакта» как взаимодействия: участливость не всегда возникает при «контакте» — чаще «контакт» сопровождается равнодушием – тем самым астеническим синдромом, что разлит в обществе. Для того, чтобы понять, что медуза — живое существо, не обязательно быть биологом – довольно Андерсена прочитать, но всего, или большую часть его «северных сатирических дифирамбов»[22], отпадет необходимость протыкать ее палкой всякому мальцу, что захочет своей волей поставить эксперимент «узнавания». «Мышление» – это волновое образование ‘понимания’ как состояния вечного движения «ментального волокна». Вот потому я и все мы – ткачи бытия, и собственного существования в том числе. И Образ Понятия оказывается в этой композиции тем «реперным столбом», на который, а точнее, на которые, ибо таких — возможных и всевозможных – восходящих лучей-подставок может и должно быть много, — натянуто облако восприятий, что всегда подвижно, но при этом Образы Понятий, протыкая это «ментальное волокно», сохраняют Сознанию его «аструктурность», влияя и создавая «многовалентность» при определенных разумных ‘скрепках’ — «понятиях», что форматируют само «мышление» — стремительный континуум – волнующий Солярис Мысли.
Но если у каждого свой «Смысл», то, что является Ординаром? Он выстраивается по доминанте Другого? Считаем, стратегию на ‘бессмыслие’ породил именно «категорический императив» Канта, раздававший всем, алкавшим Знания путем ученического переписывания, ‘волеизъявление’ как «нравственный закон внутри»: каждому – своей волей – таким образом «закон вольности» оказался у всех разновеликим и не всегда «первой свежести». Смысл жизни – в самой жизни. Так и не так. Что если жизнь – бессмысленна, и подобна утробе троглодита? Смысл жизни, повторяем, только в «преображении» ее, в ее изменении, и в изменении того, кто занят этим Преображением – творит Образ предмета, и не одного – многих: от медовой коврижки до крыши аэропорта. И себя также. Мы улетаем в вечность нашими делами – дарами этой Вечности – производными от Даров свыше. Дары Посланников превращают нас в блуждающих вестников ноосферы, преображая, актом ‘преображения’ включая в самоорганизующийся Хаос мироздания.
10.11.2021 г.
P.S. Поскольку «полевой материал» считается самым верным источником информации для «понимания», то вот свежие артефакты нашей «средневековой» летописи: в рамках московской книжной ярмарки «non/fiction-2021» 04.12.21 прошла пресс-конференция о книге, написанной в 2011 о «насилии, которого стало меньше». Как говорят, вам и карты в руки – вот они «облачные карты» дорог натянутой смогом Чумы – книги Стивена Пинчера, и одна из них: «Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше».[23] Причем сама презентация, которую вела переводчик и адепт идей автора-оптимиста, волшебным образом ‘самоликвидировалась’ с сайта выставки в день закрытия, видимо из благоразумных побуждений – явки-пароли нейропсихолога скрылись в «облаке» программного обеспечения, что фраппировало как факт «исчезновения», и несколько затруднило процесс восприятия: заблуждается ли лауреат Пулитцеровской премии или сознательно вводит в «заблуждение», имея свои резоны, – установить сразу не удалось: переводчик как камикадзе удалился, и стало очевидно, что без погружения в опус канадского просветителя не обойтись. Обещаем вернуться к этому казусу «сознательной невидимки», а пока лишь заметим. Мiр стоит не просто на грани Войны – на гранках[24] ее, он погряз в военных конфликтах, междуусобных, этнических, личностных, этических — по пояс, а кое-где по ключицы, и не кричит, а стонет от «произвола» над личностью, человеком и человечностью (включая все производные и составляющие этих понятий), и вот в этом планетарном коловороте ненависти вдруг всплывает колоколом ожившего Герцена «былое как думы» десятилетней давности заморского популяризатора науки — как «Откровение Иоанна Богослова», что призвано успокоить этот самый «Мир, сходящий с ума от насилия», — насилия нет! Добавлю: комментарий переводчика сопровождался смехом, который не сдерживался, но был мерным, словно покачивание, словно покашливание – отчего вывод наш как диагноз инфекциониста: речь смеющегося человека выдает гибриста, что пошел в атаку, причем лобовую. Так врать! – нужно уметь. А вот интересно, как реагируют современные русские философы, слыша эту агитацию за «мир во всем мире» — точнее, «видение мира», а с ним и радужного счастья, на фоне войны, или, как говорили в 70-80-е гг. прошлого века «ярую пропаганду» о том, что «насилия в мире стало меньше»? Или его нет? Также «нет», как в 90-е уверяли советских граждан, что «секса в России нет»? И ведь верили и поверили так, что безнравственность стала «нормой» — государственным уложением. Вы верите, что насилия нет? – тогда мы идем к вам! Заметим, опасаться следует не Чумы, а ‘чумного времени’. [25]
[1] Фрагмент из новой книги о Мифе, что отправлена в печать. Для любознательных: глава-фрагмент, написанная в два дня, но что полтора месяца висела «шаром» в Сознании, не желая фиксироваться на бумаге – просто ментальными снежинками осложняя мне существование ежеминутно, что затянуло работу о Мифе: проверку и правку уже высланной черновой верстки, ибо вдруг при подготовке статьи к печати: третьей о «Парадоксе лгуна», у автора сложилось ощущение какой-то недосказанности, что может обернуться «неотвратимостью». Но беда, что грозой грозит: обнажение Фиванской вражды, все равно приключилось: в сентябре 2021 – осень несла свои плоды: обманы, вооруженные конфликты, согласно календарю, — потому книга пополнилась новой главой, неожиданной даже для автора, в начале ноября 2021.
[2] Меньшикова Е. Р. Сполохи смысла: сингулярность Сознания. – М., СПб.: Петроглиф, Центр гуманитарных инициатив, 2021. С. 276-366.
[3] «Московский центр изучения сознания» – создан при философском факультете МГУ в 2009 году как научно-исследовательское подразделение, основным направлением исследований которого являются «проблема сознание-тело», свободы воли и моральной ответственности, искусственного интеллекта и торжества личности. Попечительский совет: Дерк Перебум (глава школы философии Ун-та Корнелл), Патрисия Черчленд (почет. проф. Калифорнии, Сан-Диего), Пол Черчленд (почет. проф. Калифорнии), Джесси Принц (засл. проф. философии Городского ун-та Нью-Йорка), Роберт Хауэлл (проф. ф. н, ун-т Олбани, Нью-Йоркский ун-т), при этом содиректором является Роберт Хауэлл (проф. ф. н, ун-т Олбани, Нью-Йоркский ун-т), проводник Кантовской теории познания и Вадим Васильев (член-корр. РАН, проф., д.ф.н., зав. кафедрой истории заруб. философии филос. фак. МГУ), сторонник и защитник классического компатибилизма – учения о свободе воли и моральной ответственности, что совместимы с детерминизмом – исторической предопределенностью, что признает «первородность греха», а потому воля человека может быть определена только его «природой» — инстинктами, которым и подчиняется. Мышление в этой парадигме «сознание-тело» не рассматривается априори.
[4] К развороту своей позиции – оппозиции Им. Канту – мы вернемся, ибо не имеем привычку обходить валуны, что появляются по дороге к истине.
[5] Первый – персонаж поэмы Гоголя «Мертвые души», второй – герой-резонер пьесы Грибоедова «Горя от ума» — ранее это были произведения школьной программы – кажется, седьмого класса, то есть легко усвояемый материал культурного просвещения подростков, причем обязательный для каждого, оцениваемый также обязательно: устно и письменно, и не один раз.
[6] «Сонная лощина» (1999) — вольная экранизация Тима Бёртона новеллы Вашингтона Ирвинга «Легенда о Сонной лощине» (1820), в основе которой лежит литературная сказка Карла Музеуса (1735-1787), филолога, педагога и фольклориста, заботливо собиравшего предания немцев. «Сонная лощина» представлен как хронотоп «Ужаса», и как локус «возмездия» олицетворяет «неотвратимость наказания».
[7] Шлафрок – халат, спальная одежда (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. – М.: «ТЕРРА», 1995. С. 639).
[8] Флегма (от греч. flegma– 1) «жар», «пламя»; 2) «воспаление», воспаленное состояние, 3) слизь, мокрота (Греческо-русский словарь, составленный А. Д. Вейсманом. Изд. V. Репринт 1899. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2011. С. 1319) – 1) «хладнокровие», «спокойствие», «равнодушие»; 2) «вялость», «сонливость», «недостаток живости, жизни» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. – М.: «ТЕРРА», 1995. С. 536) – так незатейливо под спокойным пером В. Даля флегма-пламя трансформируется в «равнодушие» — и такого рода «трансформации понятий» проходили – натиском легатов Цезаря – довольно часто, скажем мягко.
[9] Аллюзия на офорт Ф. Гойя «Сон разума рождает чудовищ» (1797) из его гравюр-гротесков «Капричос».
[10] Divide et impera! — (лат., «разделяй и властвуй») – политический принцип и девиз Г. Ю. Цезаря. – см.: Цезарь. Записки о войне с галлами (любое изд.); Краткий словарь латинских слов и выражений (люб. изд.).
[11] Народное название этого высокого, объемного стволом и кроной, дерева – «бесстыдница», получившее свое прозвище за то, что сбрасывает, будто ветреная Саломея, кору, что сползает змеиной кожей, обнажая сверкающее на солнце белое крепкое «тело», ни мало не беспокоясь о последствиях своей «обнаженной натуры».
[12] Осмысление слетело «тучей» и причем буквально: в тот миг я была на острове-камне в открытом море, наблюдая, как с гор спускается грозовой циклон, бешено соображая, что предпринять: плыть назад – успею-не успею, накроет гроза – нет, мимо пройдет, выйти на ближайший берег — но это нарушение привычного маршрута, а с ним и отклонение от правила: «где вошла – там и вышла». Как в сказке: «помолясь усердно Богу», я двинулась своей проторенной дорожкой меж волн назад – большую половину (км пять) прошла под грохот грозовой канонады, а когда дождь грянул, уже было не страшно – берег моей «высадки», а с ним и дом, сиял близостью: раскинулся веткой пушистой сирени – и манил так, что из всех категорий стучало только: « се должно»!
[13] И. П. Эккерман, Ю. Лотман, К. Леви-Строс – выдающиеся культурологи-энциклопедисты XIX и XX вв.
[14] См. наши статьи о «парадоксе лгуна» в журнале «Дом Бурганова. Пространство культуры» за 2021 год.
[15] Библейские скрижали или письмена Бога – заветы Господа, начертанные Им на двух камнях – плоских плитах — как нравственные законы (числом десять) для всего народа, что вел ветхозаветный Моисей из пустынного плена.
[16] Роман А. С. Серафимовича «Железный поток» (1924) о гражданской войне, а точнее о походе летом 1918 года вдоль черноморского побережья на Туапсе (быв. Колхида, или форт Вильяминовский) войск Красной Армии (30-тысячной Таманской армии с 25-тысячным обозом под руководством бывшего штабс-капитана царской армии Ковтюха) и вдоль линии Армавир-Туапсинской железной дороги, пробивающихся к красным с Кубани, тогда охваченной контрреволюционным восстанием, – написан жестко и так, что остается в памяти на всю жизнь – ощущением «невероятного преодоления».
[17] «Jus naturale» – естественное право [Краткий словарь латин. слов и выражений. – М.: Терра, 1996. C. 50].
[18] Гекатомба (греч. «сто быков») — торжественное жертвоприношение в сто быков, что, вероятно, было зрелищем шумным, если, конечно, древние обычаи не предписывали перед казнью животное усыпить отравляя, предложив сырой водицы, водяного болиголова, иначе цикуты.
[19] Эти две страницы (экспозицию на водах и концепцию преображения) я носила в себе, не записывая, полтора месяца, не имея силы из страха ли, безволия – еще предстоит разобраться, но, только преодолев это бессилие писать, я смогла подойти к завершению книги – полностью ее преобразив – в этом и было мое «предназначение», ибо я – ткач: я собираю ментальное полотно (материю смыслов), в которую потом облачаются Сознания других – и пусть они лишь временно закутаются, но тепло мое доставит им радость «осмысления», после чего плыть дальше им станет легче.
[20] Термин, введенный мною – см. статьи о «Тотальной трансформации» в журнале Credo New за 2021.
[21] Каламбур с оглядкой на Остеровских гротескных персонажей из «38 попугаев».
[22] Определение, что также я ввожу в культурологический обиход, см. в «Тотальной трансформации» (№ 3).
[23] Выпущена издательством «Альпина нон-фикшн» в 2021 г. с пометкой «бестселлер «The New York Times».
[24] Гранки – набор оттисков напечатанного материала; черновой прототип того, как текст будет выглядеть в печати; лист газетной бумаги, где печать делалась с одной стороны, куда вносилась корректура – «выноски» — на больший полях.
[25] Дополнение внесено 06.12.21 – как «казус белли» в пространстве современного бытия Культуры, что подвергается жесточайшему остракизму деятелями самой «культуры».
