Монин Максим Александрович
Первый Московский государственный медицинский университет имени И.М. Сеченова (Сеченовский Университет)
кандидат философских наук
Monin M. A.
I.M. Sechenov First Moscow State Medical University (Sechenov University)
PhD
E-mail: monin.maxim@gmail.com
УДК 008.001.14
Сказки о героине-невесте в свете теорий В.Я. Проппа и К. Леви-Стросса
Аннотация: В статье рассматривается группа русских народных сказок, главным действующим лицом которых является героиня – девушка или (реже) девочка. Несмотря на то, что данный тип сказок широко распространен в русском фольклоре, ничуть не уступая по частоте и сюжетному разнообразию сказкам, героем которых является молодой человек («добрый молодец»), исследователи русских народных сказок (В.Я. Пропп, Е.М. Мелетинский и др.) строили свои объяснительные модели относительно происхождения и значения сказочного повествования почти исключительно на втором типе сказок, практически не обращая внимания на первый. Результатом подобного избирательного подхода к объекту изучения стала т. н. «теория инициации», которая интерпретирует сказочный сюжет в качестве отголоска архаического обряда посвящения юноши в и мужчину и воина. Не отрицая возможности подобного понимания сказки, данная статья при помощи привлечения нового материала стремится дополнить его, объясняя сказку в качестве своего рода проекции современных бытованию народной сказки семейных отношений – прежде всего в крестьянской среде XIX – начала XX века. Подобный взгляд на сказку не позволяет увидеть в ней не столько законсервированный фольклорной формой давно уже умерший обычай, сколько адаптированную фольклором систему социальных координат, наделяя, таким образом, сказку своеобразной «этнографической актуальностью».
В методологическом плане статья, отталкиваясь от известного спора В.Я. Проппа и К. Леви-Стросса относительно «правильной интерпретации» сказки и ее отношения к мифу, стремится, по возможности, использовать сильные стороны каждого из этих подходов, дополняя интерпретацию сюжетной логики сравнением сюжетных вариантов, а также различных сюжетов, имеющих семантические аналогии или антитезы друг другу. В завершающей части статьи сказка рассматривается в контексте двоякой эволюции – жанровой, т.е. перехода от сказки к литературе, и эволюции социальных отношений в смысле постепенной замены обычного семейного права нормами предписанного государством кодифицированного закона («революция документа»). Несомненная, с точки зрения автора статьи, аналогия обоих процессов является еще одним аргументом в пользу утверждаемой статьей «этнографической актуальности» сказки.
«Tales about a heroine bride in the light of theories of V.Y. Propp and C. Levi-Strauss».
Ключевые слова: инициация, замужество, мать, отец, мачеха, волшебный помощник, трудное задание, жених-разбойник, семейные отношения, социальные нормы.
Abstract: This article is studying a group of traditional Russian folk stories that have a young unwed female as its protagonist. In spite of the fact that this type of fairytales widespread through all Russian folklore as wide and varied as the one that have a young man (good fellow) as protagonist, the researchers of Russian folk stories (W. Y. Propp, E. M. Meletinskiy e.t.c.) have built their theoretical models of origin of fairy tales narrative almost exclusively on the second type, while paying almost no attention to the first. The result of this kind of selectivity is the theory of initiation, which interpret plot of a fairytale as a symbolical representation of an archaic ritual of young man’s coming of age and becoming a warrior. This article, without denying this way of understanding, by attracting new material, seeks to supplement it, and explains fairy tale as a projection of family relations – primarily in the peasant milieu of the 19th and early 20th centuries. Such a look at a fairy tale allows us to see it as not just a preserved tradition of folklore as a long-dead custom, but mainly a system of social coordinates adapted by folklore, thus endowing the fairy tale with a kind of “ethnographic relevance”.
Methodologically this article, starting from a well-known dispute by V.Ya. Propp and C. Levy-Strauss which regarded the “correct interpretation” of a fairy tale and its relation to myth, seeks, if possible, to use the strengths of each of these approaches, complementing the interpretation of plot logic by comparing plot options, as well as various plots that have semantic analogies or antitheses each other. In the final part of the article, the fairy tale is considered in the context of a twofold evolution – genre, i.e. the transition from fairy tales to literature, and the evolution of social relations in the sense of gradually replacing ordinary family law with the norms of a codified law prescribed by the state (“document revolution”). An obvious, from author’s point of view, analogy of both processes is another argument in favor of the fairy-tale “ethnographic relevance” affirmed by the article.
Keywords: initiation, marriage, mother, father, stepmother, magic assistant, difficult task, robber groom, family relationships, social norms
«Референтная сказка 2»: «О серебряном блюдечке и наливном яблочке»
Все рассмотренные ранее сказки, которые подпадают под общую сюжетную категорию сказок о мачехе и падчерице характеризуются, как уже говорилось, активной ролью мачехи героини и незначительной, в общем, ролью ее родного отца. В качестве их типологической антитезы можно рассматривать сказки, где активную роль – во всяком случае, в начальной части сказки – играет отец героини, тогда как участие матери отсутствует или невелико (в некоторых сюжетах покойная мать помогает дочери представляющими ее «волшебными помощниками»). В качестве «референтной сказки 2» возьмем сказку «О серебряном блюдечке и наливном яблочке»[1] – главным образом по причине ее сюжетной полноты и повествовательного совершенства.
«Жил мужик с женою, и у них были три дочери: две – нарядницы, затейницы, а третья – простоватая, и зовут ее сестры, а за ними и отец и мать, дурочкой. Дурочку везде толкают, во всё помыкают, работать заставляют; она не молвит и слова, на все готова: и траву полет, и лучину колет, коровушек доит, уточек кормит». Однажды отец поехал на ярмарку и спросил дочерей, каких они хотят себе подарков. Одна дочь попросила себе «кумачу на сарафан», другая – «алой китайки»; «дурочка» попросила себе блюдечко и яблочко, чтобы катать яблочко по блюдечку “да слова приговаривать, которым научила меня старушка – за то, что я ей калач подала”». Отец исполнил все пожелания, и оказалось, что подарок, привезенный «дурочке» – самый лучший: яблочко покатилось по блюдечку, «а на блюдечке все города один за другим видны, корабли на морях и полки́ на полях, и гор высота и небес красота; солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются». Старшие сестры позавидовали подарку и, позвав сестру в лес собирать «земляничку», «злые сестры заступ схватили, дурочку убили, под березкой схоронили», сказав отцу, что та «без вести пропала». «Плачет мужик по дочери; взял он блюдечко и яблочко, положил в ларец да замкнул; а сестры слезами обливаются». Спустя какое-то время пастушок срезал в лесу «с бугорка» тростинку, которая сама стала «петь-выговаривать»: «”Меня, бедную, загубили, со свету сбыли за серебряное блюдечко, за наливное яблочко”». «Веди нас, пастух – говорит отец, – туда, где срезал ты тростинку». Под «бугорком» обнаружили тело убитой: «Отец всплеснул руками, застонал, дочь несчастную узнал, и лежит она убитая, неведомо кем загубленная, неведомо кем зарытая». Но дудочка изобличила сестер и сказала отцу: «не пробудишь ты меня от сна тяжкого, пока не достанешь воды из колодезя царского». Сестер замкнули в погреб «до царского указа», «а отец в путь собрался в город престольный». Царь дал отцу живой воды и повелел ему явиться со всеми дочерями для окончательного решения дела. Отец приводит во дворец трех дочерей: «две за руки связаны, а третья дочь – как весенний цвет, очи – райский свет, по лицу заря, из очей слезы катятся, будто жемчуг падают». Царь просит показать ему чудесное блюдечко и видит в нем свою землю с городами, затем море с кораблями, затем солнце и звезды. «Царь удивлен чудесами, а красавица льется слезами, перед царем в ноги падает», просит помиловать сестер. Царь выполняет просьбу, и за красоту и доброту героини просит ее стать ему женой. Та соглашается с условием, чтобы и ее родные, включая сестер, жили во дворце.
Сказка «О серебряном блюдечке и наливном яблочке» относится к достаточно распространенному виду сказок об убийстве младшей сестры (реже – младшего брата) старшими сестрами. Во всех сказках в роли рокового события, непосредственно предшествовавшего убийству, описывается совместный поход убийц и их жертвы за ягодами, но смысл эпизода не одинаков: иногда, как в «референтной сказке 2», поход за ягодами – лишь способ заманить жертву в лес. Но в большей части вариантов поход за ягодами становится настоящей причиной убийства: «набрала малая больше, а большая не набрала»[2]. Своеобразный «промежуточный вариант» имеется в сказке «Чудесная дудка»[3]. Здесь младшая из сестер просит у отца «красненький кубчик», с которым идет за ягодами, при этом ее ягоды – самые вкусные: «У большой-то есть нельзя, у середней-то в рот не возьмешь – подавишься, да прочь уйдешь, а у малой-то любёхонько, больно краснехонько». Убийство младшей сестры совершается в данной сказке от зависти сестер и к вкусным ягодам у младшей, и к ее отцовскому подарку.
В других случаях убийство из-за ягод мотивировано желанием получить от отца обещанный им подарок. Таким подарком могут быть аналогичные серебряному блюдечку и наливному яблочку «референтной сказки» «серебряное блюдечко и золотое яичко»[4], «золотое яецко и курьянская шубка»[5]. При этом в сказке часто упоминается цвет обещанных подарков – это коррелирующий с цветом ягод красный (алый, кумач и т.д.): «кто из вас больше ягод соберет, тому подарю красные чоботы»[6]; «кто больше всех наберет – той красный сарафан отец с матерью сошьют, ту прежде других замуж отдадут»[7] и т. д. Коррелирует с цветом подарков и способ убийства: «Аленушка тотчас вынула острый нож и зарезала братца; выкопала яму и схоронила его, а кувшин с ягодами себе взяла»[8].
Скрыть убийство никогда не удается: практически все сказки данного сюжетного вида включают в себя ритмический речитатив, когда срезанная на месте могилы дудочка говорит от имени убитой девушки; это речитативное включение настолько важно, что сказка воспроизводит его и тогда, когда сама дудочка не упоминается. Например, в сказке «Сестра убийца» домой приходит сама мертвая сестра и просит братьев пустить ее в избу: «Убита к воротам пришла, стала плакать: – Брателко, брателко! Отворь ворота. Отворь широки, Первы волки через тын гледят, Вторы волки через лес гледят. Третьи волки съись хотят, По ручкам, по ножкам, По ретивому сердечку»[9].
Несмотря на то, что «референтная сказка 2», подобно многим другим сказкам данного вида, начинается со слов «жил мужик с женою», жена в дальнейших событиях не участвует; сама дудочка от имени дочери обращается именно к отцу, который организует поиски тела, а в дальнейшем идет к царю за живой водой. В большинстве вариантов сказка заканчивается на том, что отец похоронил найденную дочь («Ну вот, пастуха етого взял, могилу разрыл и доць выкопал оттуда и похоронил»[10], либо воскресил ее («отец взял ножичек и разрезал дудочку, а она там сидит, живая»[11].
Подобное же отношение отцовской и материнской ролей можно увидеть и в других сказках где отец проявляет активное участие в судьбе младшей дочери, таких как «Аленький цветочек» и «Финист ясный сокол». Эти три, вместе с «Серебряным блюдечком и наливным яблочком», сюжетно сходных типа сказки, можно объединить под общим названием «сказки о странной просьбе», высказанной отцу героиней – его младшей дочерью. Всякий раз это родная дочь (сказка, можно сказать, знает только мачеху, но не знает отчима), однако ее положение в семье в чем-то сходно с положением падчерицы. Встречающееся в сказках данного вида прозвание младшей дочери – «дурочка» – представляет собой очевидную аналогию «Ивану-дураку», в сочувствии к которому со стороны сказки Е.М. Мелетинский видел осуждение сказкой принципа майората, когда наследство распределялось между братьями соответственно их старшинству (младший получал меньше всех)[12]. Однако в сказках об Иване дураке последний не столько объект эксплуатации, сколько снисходительного покровительства, и отчасти это относится к младшей дочери в упомянутых сказках, положение которой в родной семье можно назвать «промежуточным» между положением падчерицы и младшего сына: старшие сестры нагружают ее работой и относятся к ней свысока, но в то же время она – любимая дочь отца (обычно именно с этим и связан ее антагонизм с сестрами).
Сказка о Финисте или аленьком цветочке начинается с того, что отец, собираясь (на ярмарку, «в город»), спрашивает у дочерей, что им привезти. Старшие просят материи на платье, украшения и т.п. Младшая же удивляет всех, говоря: «”мне ничего не надо, мне привези ореховую веточку”»[13]; «”мне привези сосенку”»[14]; иногда дочь просит у отца «аленький цветочек»[15] или «перышко Финиста ясна сокола»[16].
Выполнение, даже, казалось бы, простого желания младшей дочери, почти всегда приобретает в сказке вид «трудного задания» для ее отца (используя терминологию Проппа): уже купив подарки старшим дочерям, отец «не может найти сосенки, и пошел в конец города, и нашел сосенку»; иногда он выполняет просьбу лишь с третьего раза и за крупную сумму, купив перо у «старичка» за тысячу рублей[17]. Впрочем, иногда сказка объясняет исполнение просьбы младшей дочери с третьего раза забывчивостью отца[18]. Во многих случаях выполнение просьбы дочери сопровождается вынужденным договором отца с хозяином просимого предмета: в сказке «Ореховая веточка» отец увидел: в лесу «стоит ореховая веточка. Он ее отломил. Откуда не взялся медведь и сел мужику на плеча. “Теперь я тебя съем! А нет – ты мне предоставь свою дочку. А нет – сам приезжай ко мне жить”»[19]. В сказке «Морской царь и купеческая дочь» отец, после долгих поисков «аленького цветочка», обнаружил его на острове, куда прибило его корабль, и хотел сорвать, но «большой страшный старик с зелеными листьями в волосах» поставил отцу условие: «”отдай мне эту любимую дочку, тогда и бери цветок”»; отец согласился[20].
Вариант сказки, где отец заключает договор вынужденно, уже отломив веточку или сорвав цветок, близок сказкам, прямо начинающимся с подобного договора, таким как «Отдай, чего в доме не знаешь» (именно так развивается действие в аналогичной «Аленькому цветочку» сказке «Заклятый царевич»[21], «Лесовик»[22], «Неумойка»[23] и др., где отсутствует завязка в виде странной просьбы дочери). Что же касается договора, который заключает отец перед тем как забрать желаемый дочерью предмет, то он специфичен именно для этого типа сказок и, возможно, представляет собой ее исходную форму. Именно такой предстает сказка «Аленький цветочек» из сборника Афанасьева[24], где «старинушка» отвечает на просьбу отца продать ему цветок: “Он у меня не продажный, а заветный; буде младшая дочь твоя пойдет за моего сына – Финиста ясна сокола, так отдам тебе цветок даром”. Призадумался отец: не взять цветочка – дочку огорчить, а взять — надо будет замуж ее выдать, и бог знает за кого. Подумал-подумал, да таки взял аленький цветочек». Впрочем, и в случае добровольного договора отец выдает замуж дочь как бы помимо своей воли («Не люб мне твой цветочек, дочь моя любезная, больно не люб!»[25]). В некоторых вариантах сказки[26] отец исполняет просьбу младшей дочери без приключений, не догадываясь о «брачном смысле» подарка. В этом случае подарок либо играет роль средства, которым героиня привлекает внимания жениха (красивые одежды и т.п.), либо сам превращается в жениха. Что же касается самой младшей дочери, то она во всех вариантах сказок «о странной просьбе» принимает свою судьбу без возражений и не хочет слышать о том, чтобы отец поехал вместо нее: «”Я поеду сама. Плохо тебе за меня страдать”»[27]; «”Не печалься, батюшка! – говорит меньшая дочь. – Бог даст, мне и там хорошо будет! Вези меня к змею”»[28]. В сказках, включающих в себя мотив неведения отца, желание дочери быть со своим женихом еще более подчеркнуто: «”Да ты разве его знаешь?”» – «”Знаю, знаю, батюшка! В прошлое воскресенье он у обедни был, все на меня смотрел; я и говорила с ним… ведь он любит меня, батюшка!”»[29].
Вместе с тем перед нами два варианта начала развития сюжета в «сказке о странной просьбе»: в одном жених «является» невесте и они влюбляются друг в друга; во втором невесте приходится самой ехать к неизвестному ей мужу, скрывающемуся под обликом «чудовища». Во втором случае, который соответствует «классическому» «Аленькому цветочку», хорошо известному по многочисленным экранизациям, «муж/чудовище» соединяет в себе функции антагониста (подобно антагонисту в змееборческих сказках, он удерживает у себя героиню) дарителя и самого героя, поскольку в итоге он сам же освобождает «пленницу», прося ее вернуться к нему – но уже добровольно. На этом этапе повествования роль антагониста переходят к сестрам героини, которые, завидуя богатству младшей сестры, заставляют ее невольно нарушить договор, заключенный с чудовищем; вернувшаяся с опозданием героиня, обнаружив мертвое тело своего друга, «вытащила змея из воды, обняла одну голову и поцеловала крепко-крепко – змей встрепенулся и вмиг обратился в доброго мо́лодца»[30].
В другом варианте развития сюжета о странной просьбе жених героини также зооморфен, но предстает он героине в облике птицы, обычно – сокола, оборачивающегося человеком («явился перед девицей прекрасный царевич»)[31] что соответствует обычному метафорическому уподоблению сокола и «доброго молодца». Как и в предыдущем варианте, старшие сестры завидуют младшей (ее богатым нарядам, принесенным женихом, либо тому, что к ней тайно прилетает «жених-царевич») и втыкают булавки (ножи) в окно, через которое жених прилетает на свидания («набрали острых ножей да иголок и натыкали на окне красной девицы»)[32]. План сестер удается: жених-сокол «подрезал ножку» перестает летать к героине[33]. Однако, прежде чем исчезнуть, жених часто оставляет героине послание: «если ты меня любишь, то ищи меня за тридесять земель в тридесятом царстве»[34].
В поисках суженого героине приходится проделать долгий путь, на котором она встречает «волшебных помощников» (старушек или бабу-ягу и ее сестер), которые говорят, что у Финиста новая невеста («Ясный Сокол уж высватал у Ба-бы-Яги внучку. Она шибко злая и тебя съест»[35]; или: «ой, он уж невесту засватал, сегодня будут смотры»[36]) и наделяют героиню волшебными предметами, чтобы она смогла «выкупить» на одну ночь своего жениха. Тот, однако, крепко спит, и героине удается только на третью ночь разбудить его, после чего оба возвращаются в «наш мир», либо героиня остается с женихом, который прогоняет (или даже казнит) свою вторую жену.
Представляется вполне очевидным, что сказки о зооморфном женихе имеют сюжетную параллель в виде сказок о зооморфной невесте, большинство из которых подпадают под проанализированную Проппом модель змееборческих сказок, исторической основой которых, согласно Проппу, является обряд инициации, кульминацией которого в сказке является эпизод пребывания героя в избушке у бабы-яги.
Но то, что сказка предлагает сходные сюжеты для «инициации» как героя, так и героини, говорит о том, что речь идет не об архаическом обряде, а, скорее о вступлении в брак как особого рода переходном состоянии, причем переходном как для жениха, так и для невесты. В процессе этого перехода «чужое» становится «своим», а «свое» – «чужим». Причем, как нетрудно заметить, сравнивая «сказки о странной просьбе» со «сказками о мертвой царевне», в обоих случаях невесту/жениха необходимо вывести из глубокого, подобного смерти сна. Но если невеста делает это всегда сама (целует жениха, пробуждает его своими слезами и т. д.), то, как было показано выше, инициатива пробуждения невесты принадлежит чаще родителям жениха (особенно его матери), чем ему самому.
Причину здесь нужно искать в том, что традиционное русское крестьянское общество патрилокально, т. е. невеста приходила в дом мужа, а не наоборот, и то, как ее примут в новом доме, зависело в первую очередь от родителей мужа. По этой же причине старшие сестры в «сказках о странной просьбе» имеют черты, приближающие их к образу мачехи в соответствующих сказках: в обоих случаях персонажи начинают быть «чужими» по отношению к покидающей родной дом героине. В сказках о падчерице это относится даже к родному отцу героини, который безропотно отвозит ее в лес и бросает там. Однако «в сказках о странной просьбе» роль отца существенно иная: он не становится чужим или враждебным героине, но его роль как бы умаляется по ходу действия сказки. Происходит это потому, что отец все более замещается женихом по ходу действия. Функционально, т.е. по отношению к героине это очень близкие роли: отец любит свою дочь, выполняет ее желания, заботится о ней; затем он отчасти против своей воли отдает ее жениху, который заботится и любит ее еще больше.
Однако в «референтной сказке 2» «О серебряном блюдечке и наливном яблочке» сюжет, казалось, бы совершенно иной: роль отца здесь более значительна, чем в других вариантах сказки «о странной просьбе» – он сам выясняет обстоятельства смерти дочери и даже сам воскрешает ее (правда, живой водой, полученной у жениха). Старшие сестры ревнуют младшую не к подаркам жениха, но к подарку отца; роль самого жениха выглядит в данном случае обусловленной скорее желанием сказки довести повествование до свадебного финала, нежели сюжетной необходимостью.
При счастливом развитии событий убитая завистливыми сестрами, но воскрешенная своим отцом героиня возвращается в свою старую семью (при этом отец изгоняет или даже казнит сестер-убийц). При этом сказка иногда заканчивается раньше (дочь умирает, но не воскресает), либо, как в случае «референтной сказки 2» позже (прибавляется эпизод с женихом). В последнем случае сказка как бы не уверена в «правильности» финала, где отец, если так можно сказать, никому не отдает свою дочь, сам оставаясь с ней.
Все варианты сказок «о странной просьбе», где сама просьба напоминает, как было сказано выше, «трудное задание» в терминологии Проппа, т.е. задание, которое дает герою невеста, обещая в награду брак с ней, содержат в себе подобного рода двусмысленность. Здесь также наградой оказывается брак, но с другим и заключенный как бы помимо воли отца.
Но сказке известен и сюжет, где дочь дает отцу «трудные задания» в том смысле, какой эта формулировка имеет у Проппа, т. е. отец здесь выступает в роли жениха героини. Это – сказки, которые в сборнике Афанасьева озаглавлены «Свиной чехол» или «Свиной кожух». Начинается сказка с того, что отец героини, овдовев, выражает желание жениться на ней. Иногда сказка объясняет это тем, что дочь была «как две капли воды на мать похожа»[37]; вариант: дочери оказывается впору кольцо, принадлежавшее ее матери[38] (мотив кольца обычен в сказках, где отца «замещает» брат героини[39]). Сказка, впрочем, может начинаться без подобных предисловий: «мать вскоре умерла, отец стал приставать к дочери. Ну, она все же несовершеннолетний ребенок, дак…»[40]. По совету покойной матери («бабушки-задворенки») дочь тянет время и просит «купить себе платье – чтоб кругом были часты звезды», потом «платье – на спине бы светел месяц был, на груди красно солнышко»[41]. Отец выполняет требуемое («и долго ли он ездил, коротко ли, но он выполнил эти три условия»)[42]. По смыслу текста сказки просьбы дочери не были условием ее брака с отцом – это «просто просьбы» любимой дочери отцу, который ни в чем не может ей отказать. Но, увидев дочь в привезенных им одеждах, отец влюбляется в нее еще больше. Тогда мать советует героине попросить отца сделать для нее «свиной чехол». Дочь надевает «чехол», после чего «отец плюнул на нее и прогнал из дому, не дал ей ни служанок, ни хлеба на дорогу»[43]; в других вариантах она уходит неузнанной или улетает на ковре-самолете[44]. Далее, в виде свиного чехла или «замарашки» героиня поступает на службу к «принцу», перед которым предстает иногда в виде красавицы, используя подарки отца. «Принц» в конце концов опознает в неизвестной свою служанку и женится на ней. Вполне очевидно сюжетное сходство «Свиного чехла» и «Замарашки» – с той разницей, что в «Свином чехле» отец (а не мачеха и мать) является причиной как отталкивающего, так и прекрасного облика героини. Можно также сказать, что «Свиной чехол» является своего рода «сюжетной антитезой» сказкам типа «Аленький цветочек» – заколдованному жениху соответствует здесь спрятанная невеста, – но в «Свином чехле» «животному» преображению героини обычно дается объяснение. Причину здесь также можно видеть в упомянутой выше патрилокальности русского общества – прежде чем стать своей для чужих, героиня должна стать чужой для своих. Некоторые варианты «Свиного чехла» приближаются к сюжетному типу сказок о мертвой царевне. Например, в сказке «Отец и дочь»[45] героиня обращается к отцу с двумя противоположными по смыслу просьбами: подарить ей обручальное кольцо и сделать для нее «тайный столб с потайными дверями». А затем, «взяв свое обручальное кольцо, и затворилась в потайном столбе… отворить и отпереть потайныя двери было нечем». Рассерженный отец бросает «столб» в воду. Иван-царевич вылавливает его, и, думая, что «верно в этом столбе хранится какое-нибудь сокровище», приказывает отнести столб к себе в комнату (далее сюжет развивается по типу «сказки о мертвой царевне»). Роль мачехи играют в данной сказке сестры Ивана-царевича, которые пытаются убить героиню, завидуя ее красоте.
Эпизод с «трудными задачами» в сказках типа «Свиной чехол» отсылает к соответствующему эпизоду в сказках «Финист» и «Аленький цветочек», но в сказках первого типа у одной дочери имеются три желания, два из которых «обычные» (они соответствуют желаниям старших дочерей), а третье – «странное». Кроме того, можно заметить, что этот же эпизод в «Свином чехле» отсылает к тем вариантам сказки о падчерице, где та тянет время, требуя у «лесного демона» платье, обувь, украшения.
В своей интерпретации инцестуальных мотивов мифа и сказки Пропп и Леви-Стросс едины в том смысле, что они оба не рассматривают подобные мотивы в их отношении к социальной практике; для Леви-Стросса он является, прежде всего, символом чрезмерного сближения оппозиций, их своего рода короткого замыкания, приводящего к природным и общественным катаклизмам (так, например, в мифах может объясняться происхождения болезней и т. д.). С точки зрения Проппа инцест в сказке, отражает архаические механизмы наследования царской власти, когда власть наследовал муж дочери царя, откуда логически может происходить желание отца стать собственным зятем[46]. Однако, несмотря на то, что документы и собранные этнографами данные об этом ничего, как будто бы не говорят, все же нет основания отрицать возможность подобных отношений между отцом и дочерью на практике (можно даже предположить, что подобного рода отношения были одной из причин, заставлявших мать как можно быстрее избавляться от повзрослевших дочерей). Все обозначенные выше частичные сходства и сюжетные отсылки сказок «Свиной чехол», Финист» и «Аленький цветочек», как представляется, отнюдь не указывают на возможность построения единого комбинированного сюжета, а также возможность построения единого комбинированного образа отца героини. Речь, скорее, должна идти о двух семантических полюсах «отец/жених», чрезмерное сближение которых порождает фигуру «лесного демона» в сказках о падчерице, а также «инцестуозного отца» в сказках типа «Свиной чехол»: оба они наделяют героиню приданым (это прерогатива отца), желая в то же время стать ее мужем. При этом сказка никогда не приписывает этим образам черты антагониста: в сказках они, в отличие от злой мачехи, никогда не наказываются.
Итак, тип сказок о мачехе и падчерице (куда входят такие сюжеты как «Падчерица у лесного демона» со всеми ее подтипами, «Сказка о мертвой царевне», «Замарашка»), и тип сказок о «трудных задачах» или просьбах дочери к отцу (куда входят такие сюжеты, как «Блюдечко и яблочко», «Аленький цветочек», «Финист ясный сокол», «Свиной чехол») представляют собой, можно сказать, «материнские» и «отцовские» сказки – как по сюжетной завязке, так и по дальнейшему сюжетному развитию. При этом в «материнских сказках» роль отца на бытовом уровне в целом незначительна; эта роль может проявляться лишь в обращенной форме «лесного демона». Незначительна в этом типе сказок и роль жениха героини. Что же касается самого материнского начала, то оно в этом типе сказок представляет собой выраженную оппозицию «мачеха/мать» (последняя присутствует в сказке в виде «волшебных помощников» героини). При этом негативная роль материнского начала в сказке более заметна, чем позитивная. Думается, причина здесь в том, что в своем положительном аспекте мать в сказке почти сливается со своей дочерью: ее действия выглядят для других как действия самой дочери, ее советы воспринимаются как желания самой дочери. Например, просьбу девушки о красивом платье сказка может трактовать как ее собственную хитрость, но также и как совет покойной матери.
В «отцовских сказках», соответственно, незначительна роль матери (лишь иногда мать помогает дочери советами (в сказках типа «Свиной чехол). Что же касается жениха, то здесь его роль в целом существенно больше, чем в сказках первого типа и даже больше его собственной сюжетной роли, поскольку отец также наделен некоторыми признаками жениха. Вместе с тем, для некоторых сюжетов, относящихся к «отцовским сказкам», таким как «Блюдечко и яблочко», жених или играет незначительную роль или вовсе отсутствует. Но в тех вариантах, где жених играет определенную сюжетную роль, он составляет оппозицию, или своего рода «другой полюс притяжения» по отношению к отцу; в любом случае эта оппозиция менее строгая, чем оппозиция мачехи и матери: ведь отец при нормальном течении событий должен передать дочь жениху, который отныне будет заботиться о ней как отец. Но в сказке отец, наделенный чертами жениха, передает дочь сам того не желая, что и позволяет говорить о его оппозиции жениху. В отличие от роли матери в «материнских сказках», роль отца в «отцовских сказках» чаще всего позитивна; «антагонистом» в таких сказках являются обычно сестры героини.
«Референтная сказка 3»: «Девка и разбойники»
Прежде чем продолжить анализ обоих сюжетных типов сказки, рассмотрим еще один сюжетный тип, представляющий собой третий и последний тип сюжетной завязки и, соответственно, последующего сюжетного развития. Речь идет о достаточно многочисленном типе сказок, которые можно объединить под общим названием «невеста у разбойников». Несмотря на то, что этот тип сказок, уже по своему названию, может показаться близким рассмотренному выше типу сказок о «мертвой царевне», и даже несмотря на то, что некоторые сказки действительно можно отнести к обоим типам (там, где героиня остается у разбойников), по сути это совершенно разные сюжеты, и разными они являются, прежде всего, по сюжетной роли фигурирующих в них разбойников. В качестве «референтной сказки 3» возьмем сказку «Девка и разбойники»[47].
«Жил был мужик с женой и дочерью; нужды не имел; казны были бочки золота. Следили разбойники несколько лет, как бы у него казну выгрузить». Отец героини решился однажды поехать к брату, оставив дома дочь; разбойникам удалось узнать об этом. Дочь проводила родителей, «а сама подруг вскричала /позвала/. В ефто время разбойник вошел в избу и на печке шабров /соседский/ мальчишка лежал». Разбойник дал ему пряник и сказал: «”Я залезу в подполье; если чего оне уронят, лазять не вели!”». Одна из девушек уронила наперсток, и хозяйка, не поняв намеков мальчика, полезла за ним в подпол со свечой. «Оборотилась назад со свечкой и увидела человека с ножом». Испугавшись, героиня тем не менее ничего не сказала подругам; разбойник, по всей видимости, также не понял, что его заметили. Позже, когда все девушки уснули, героиня «тихим манером поднялась и ушла в чулан, вынула воды из печи, обмылась и нарядилась как на смерть; вынула себе шашку и копье и встала за печь». Ночью разбойник вылез из подпола, «колдовскими булавками» усыпил девушек и стал свистеть остальным разбойникам; поняв, что те не слышат, он выбрался из усадьбы. Героиня заперла за ним ворота, разбудила подруг, «потолкала их в окно, домой», отворила «настеж середне окно, поставила перед ним стул и села на него». Приехавшие разбойники увидев, что отпертые одним из них ворота снова заперты, «поворотили было мимо окна, видят – отворено. “Стой! Это обман!”. Разбойник один махнул прямо в окно. Девка развернулась, ударила шашкой; тулово на землю упало, голова – в избу». То же случилось и со вторым разбойником; третьего «не поспела шашкой ударить, копьем ударила, и глаз на копье вытащила». Разбойники, прекратив нападение («она всех нас порубит!»), решили вместо этого сосватать девушку за своего кривого товарища. Разыскали находящихся в отлучке родителей девушки, «взяли водки и давай обоих до пьяна поить, и давай в пьяном виде сватать». После этого «сваты» поехали за невестой. «Дочь узнала за кого /идти замуж/ и думает: «”Ну, должно, за грех такая мне судьба, что две души погубила”». Сыграли свадьбу и молодые поехали в «лесной дом». «Посадили молодых за стол и налили им супу с человеческими руками и ногами; заставляют молодую есть. “И тебе, говорят, это же будет”». Однако когда разбойники оставили новобрачных наедине, героиня стала просить мужа: «”Милый, ты мне закон теперь, кто бы ты ни был все равно! Пусти меня от себя: я умру не от законских рук, а от разбойничьих”… Кривому стало жаль такую красоту» и он спустил героиню в окно на веревке. «Лес был ей знаком; выбежала она на большую поляну; на ней стояла огромная липа с дуплом». «Собаки стали лаять, а разбойники давай копьями пробивать дупло. Иные копья доставали до тела, но она охмыстывала копье платком и липа затягала его и знаку не давала». Затем девушка спряталась на телеге у бондаря в одной из бочек. Разбойники «развалили весь воз», но беглянку не нашли (только муж увидел ее, но ничего не сказал). Бондарь довез девушку до дома. «Разбойники в это время были у них и спрашивали отца про дочь и ругались над ними по разбойницки». Героиня побежала к старосте и собрала народ. «Вошла она и здоровается со всеми. “Здравствуйте, гости! Вяжите всех, только кривого не троньте: это муж мой и меня от смерти спас”. Тут пошел шум да крик, и одиннадцать разбойников связали и отправили в тюрьму». Героиня с мужем забрали в лесу награбленное «и зажгли дом» разбойников, после чего зажили как обычная семья – «и теперь живут».
В данной сказке обращает на себя внимание сложная и достаточно логично выстроенная последовательность действий. Однако некоторые детали сказочного повествования остаются не вполне ясны из него. Героиня не сказала подругам о спрятавшемся разбойнике, чтобы, видимо, не пугать их; разбойники, отказавшись ограбить дом героини, решили вместо этого высватать ее, очевидно, из мести. Но, вместе с тем, разбойники относятся к совершенному ими браку как к настоящему и не убивают девушку сразу, оставляя ее с мужем. Сама героиня также видит в своем муже-разбойнике «суженого», т.е. данного ей судьбой и встает на его защиту, отделяя его от остальных разбойников. Как уже упоминалось, сказка о невесте у разбойников почти в точности воспроизводит топологию сказки о мертвой царевне; эпизод, где героиня прячется в дупле дерева также встречается в других сюжетных типах сказок, в частности, в сказках «свиной чехол»; мотив каннибализма, как можно было видеть, обычен в сказках об изгнанной падчерице и некоторых других; распространен в сказках различных сюжетных типов также мотив бегства героев из враждебного «лесного мира» к своему дому.
Однако, несмотря на все указанные соответствия, сказка «Девка и разбойники» отличается от всех частично сходных с ней сказок почти полным отсутствием собственно «сказочного» (исключением можно считать маловажный в сюжетном плане эпизод с булавками, которыми разбойник усыпляет девушек). В большинстве своих деталей сказка упорно придерживается принципа повествовательного реализма, даже натурализма, что, впрочем, не дает оснований рассматривать сказку как некую «повесть из реальной жизни» – в сборниках фольклора истории с подобным сюжетом всегда фигурируют в числе сказок, как если бы собиратели никогда не сомневались в их жанровой принадлежности. И действительно, в пользу сказки говорит уже сама распространенность данного сюжетного типа, когда в различных местностях рассказывают одну и ту же историю, разные варианты которой различаются лишь в деталях. Так, во всех вариантах сказки героиня – родная и единственная дочь своих родителей (отец в сказке упоминается чаще матери). При этом «социальный статус» семьи варьируется в сказках весьма широко: крестьяне, богатые крестьяне, поп с попадьей и даже «круль з крулёвай»[48].
Действие всегда начинается с отъезда родителей, но дочь обычно (хотя и не всегда) остается дома не одна, а с подругами: «вот собрались они ехать к празднику в другую деревню, а дочку дома оставили. Она позвала подруг к себе ночевать. Вдруг ночью приезжают разбойники»[49]. В большинстве вариантов сказки приехавшие разбойники пытаются просто напасть на дом, но в наиболее полных вариантах повествования, как, например, в «референтной сказке 3» – один из разбойников заранее прячется в доме; при этом сказка наделяет его иногда магическими предметами, с помощью которых он усыпляет собравшихся в доме девушек (в «референтной сказке 3» это свеча с «синим огнем» и «короткие булавки»; в сказке «Про разбойников» выбравшийся из укрытия разбойник «вынул из кармана черную руку, и он обвел этой рукой всех подружков»[50]. Этого спрятавшегося разбойника героиня всегда обнаруживает – благодаря упавшему в подпол наперстку или веретену одной из девушек. Затем, когда разбойник выходит из дома во двор чтобы отпереть ворота, героиня запирает дверь дома, но открывает окно, и когда злополучный разбойник пытается пролезть в дом, отрубает ему голову (в других вариантах сказки разбойник просовывает голову через чердачный лаз[51], либо наклоняется в сундук: «разбойник нагнулся в сундук, а она хлоп его крышкою по шее и убила до смерти»[52].
Эпизод со спрятавшимся в доме разбойником объясняет, каким образом героиня узнает о готовящемся нападении. Но сказка часто от отъезда родителей героини переходит сразу к нападению разбойников, которое происходит аналогичным образом, т.е. через окно. Героиня действует здесь не менее решительно: «Она топором отрубила одному палец, мизинец»[53]; «поставили лисьвицу к окну, а один и в окно полез…. она его тюкнула отцовой саблей; хотела тюкнуть по шеи, да попалась по уху и отрубила ухо»[54]; «она, как встала, да как хватит его по рукам косой, руки так и отлетели»; «Девка сняла со стены саблю и срубила ему голову и кричит из избы: “полезь кто другой, и ему то же будет”»[55].
В большинстве вариантов сказки разбойники уезжают ни с чем, хотя в некоторых из них им все же удается ограбить хозяев, о чем героиня сообщает приехавшим домой родителям: «”… были разбойники – все золото у нас выгребли, и я одному разбойнику срубила голову…”»[56]. Но во всех без исключения вариантах разбойники приезжают вскоре после нападения сватать дочь хозяев. В качестве мотива их действий сказка говорит иногда о мести разбойников девушке («”Ах она такая-сякая! Хорошо же, мы ее сгубим!”»)[57], но чаще сватовство никак не объясняется («через несколько дней высватали ее разбойники и увезли с собой в густой, дремучий лес. Там у них дом был выстроен»)[58]. Иногда сказка начинается прямо со сватовства разбойников – без каких-либо предшествующих событий («Был хозяин и хозяйка. И была у них дочка… Разбойники знали, где живет эта дочка. Вот оне оденутца хорошо и приезжают к ней в сваты»[59]). Из последующего повествования становится ясно, что разбойникам и не нужен был повод, чтобы увести с собой невесту.
Хотя, с другой стороны, полный вариант сказки наделяет повествование большим драматизмом и показывает специфическую роль родителей героини в данном типе сказок. Роль эта проявляется, в частности, в том, что родители с готовностью отдают дочь за разбойников, не обращая внимания на возражения дочери, узнавшей разбойников: «Аленушка сметила их по голосу и говорит отцу: “Батюшка! Это не сваты, это те же разбойники, что прежде приезжали”. – “Что ты врешь?” – говорит поп… А сам-то рад, что такие хорошие люди приехали свататься за его дочь и приданого не берут»[60] Родители в данном типе сказок не обозначены тем не менее как отрицательные персонажи, они не желают зла дочери; более того, в некоторых вариантах сказки, начинающейся прямо со сватовства разбойников, они сами возражают разбойникам-сватам: «родители говорят, что наша Маня еще молодая. Отдавать замуж еще мы ее не думаем, потому что она на свете жила только семнадцать лет»[61]. Обобщая участие родителей в замужестве дочери в различных вариантах сказки, их позицию в данном сюжете можно, очевидно, обозначить как «нейтральную».
Если героиню не увозят сваты, то она сама находит дом жениха – например, как в сказке «Жених-разбойник»[62] – по дорожке из ячменя, насыпанного разбойниками. Иногда и сама сказка не называет в начале приехавших сватов разбойниками: «Была очень красивая девушка. К ней приехали сваты от богатого жениха. Она с ними не согласилась ехать. Потом девушка потихоньку пошла узнавать, как этот жених живет»[63]. Есть также своеобразный вариант сказки о женихах-разбойниках, который в своей завязке приближается типу «Аленького цветочка»: «Жил-был купец. У этого купца была дочь… /которая/ желала зеленых женихов. Купец, отец ея, стал ездить по городам и рассказывать, что дочь желает иметь зеленых женихов. Узнали про это разбойники. Окрасили себя зеленой краской…» и приехали свататься[64]. В этом варианте сказки разбойники также не сразу забирают невесту, предлагая ей самой найти к ним дорогу по рассыпанному жемчугу. Наконец, есть сказки с героиней у разбойников, где отсутствует даже невеста – героиня здесь попадья, к которой «мазурики все в гости ходили и зовут попадью на место: «”Приди к нам в гости” … Ну она и пошла»[65]. Наконец, «референтная сказка 3» предлагает, напомним, своего рода компромисс между добровольным путешествием и недобровольным увозом: героиня узнает в сватах разбойников, но видит в этом свою судьбу – наказание за совершенные ей убийства.
Способ появления героини в доме разбойников (девушка приходит добровольно и тайно от всех, либо ее привозят сами разбойники) определяет дальнейшее развитие данного сюжета; рассмотрим сначала первый вариант. Когда героиня находит дом самостоятельно, разбойников там нет («она нашла в лесу богатый дом жениха; там никого не было»[66]). Сам «лесной дом» разбойников описывается в сказке подобно «лесному дому» в сказках «о мертвой царевне»: «Стоит их дом большой пребольшой и один одинешенек»[67]. Иногда в доме оказывается прислуживающие разбойникам старичок или старушка, которые говорят героине, куда она попала («”занимаются этым делом оны: только что женются да и казнят жен”»[68] и, при появлении разбойников, прячут девушку.
Спрятавшаяся героиня всегда оказывается свидетелем жестокой расправы разбойников над другой привезенной ими девушкой; при этом в руках у нее оказывается потерянный разбойниками перстень жертвы: «Тут вдруг наехали розбойники, привезли девицю. Посадили ю, самы начали вина пить; вина напились, поужинали, взяли девицю эту и зарезали. Взяли ю, розсекли всю, у ей был перстень именной, и этот пёрес слетел ей под кровать…»[69] Закатившийся под кровать перстень представляет собой смысловую аналогию упавшему в подполье наперстку в сказках о спрятавшемся в доме разбойнике; причем аналогия эта двусторонняя: с одной стороны, тот и другой предмет имеет смысл улики, благодаря которой разбойники оказываются обнаружены (изобличены). С другой – падающий с пальца девушки перстень несет с собой очевидные брачные коннотации.
В вариантах сказки, где героиню привозят в «лесной дом» разбойники, она сама оказывается в ситуации жертвы. Но героине, как и в том варианте, где она пришла к разбойникам тайно, удается от них бежать – сказка не всегда объясняет, как («… люди были к ней приставлены, возьми да и скажи ей: “ведь в котле, мол, тебя варить хотят, для себя носишь воду; носи, не ленись”. Как услыхала это девка, да давай Бог ноги поскорее, как бы убежать»)[70]. Однако другие сказки дополняют повествование, объясняя, что девушке удается убежать с помощью мужа – как в «референтной сказке 3» или сказке «Жених-разбойник»[71], где «жених» сам предупреждает невесту: «”Вот, говорит, мы тебя везем на казнь. Там огонь разожгён про тебя”»; а когда она ему в ответ говорит: «”Дорогой мой, если ты мне закон, избавь меня от этой муки”», отпускает ее: «”ты теперь беги, мне больше ничим тебя сбавить”». Либо же героиня обманывает мужа, как, например, в сказке, где разбойники, сватаясь к героине, «в женихи ей выбрали дурачка». Этот «дурачок» уговорил разбойников не казнить девушку сразу, а оставить с ним на ночь «в клети»; она просит отпустить ее на улицу «простудиться» (т. е. проветриться), после чего убегает, привязав веревку, другой конец которой остался у разбойника, к козе[72].
В эпизоде бегства героини от разбойников оба варианта (с добровольным и недобровольным появлением героини у разбойников) сближаются друг с другом; только в первом случае героине чаще удается ускользнуть незамеченной, но обычно разбойники замечают бегство и устремляются в погоню, которая в разных вариантах сказки описывается похожим образом, но, все же, с одним существенным различием. «Референтная сказка 3» дает достаточное представление об эпизоде бегства героини, и другие варианты сказки мало что к ней добавляют: убегая, девушка прячется в дупле, на дереве, на возах под горшками, с сеном, с кожами, в бочке, в траве. При этом разбойники почти настигают героиню и ранят ее, но делают это вслепую, не зная, где беглянка: разбойники тычут наугад копьями в спрятавшуюся на дереве героиню: «Девица молчит, а кровь так и каплет. Разбойник думает: “Это дождь идет!”[73] Как уже упоминалось, в эпизоде бегства сказка демонстрирует иногда нехарактерный для своего жанра «реализм». Например, в сказке «Жених-разбойник», в эпизоде, когда героиня прячется в возу с соломой, «разбойники не стали долго думать, вытащили саблю и стали торкать в эту солому», но девушка успела вытереть юбкой кровь, и, когда мужик (хозяин воза) спрашивает после их отъезда, жива ли она, «отвечает, что жива, только мне очень горячо… я вылезь не могу, потому что я ранена, не могу наступить на правую ногу»[74]. Этому «сказочному реализму» соответствует в некоторых вариантах и окончание сказки – героиня умирает от ран: «Отец и мать вышли, разрыли воз, она и умерши, прокололи в грудь»[75].
Что же касается упомянутого выше различия в описании бегства, то оно связано с той ролью, которую играет в погоне «муж-разбойник». В «референтной сказке 3», он помогает жене не только тем, что способствует ее бегству, но также пытается помочь ей в процессе самого бегства (зная, где она скрывается, он не говорит об этом другим разбойникам). Так же поступает муж-разбойник в некоторых других вариантах, например, убеждая своих товарищей: «”Может ли быть, что полезет девушка на ель!… Какая это кровь, когда вишь, против месяца, вам открывается смола ясная, а не кровь”»[76].
Однако в других вариантах жених-разбойник не только преследует героиню вместе с другими разбойниками, но и оказывается самым жестоким из преследователей: «жених взял пику да и ткнул в елку и говорит: “вот бы нашел окаянную, так бы и испроколол пикой!” Кровь то у ней так и льется из ножек; терпит да Бога молит…»[77]. В данном случае сказка объясняет враждебность жениха тем, что именно он пострадал во время неудачного нападения на дом родителей героини: героиня отрубила ему руки. Поэтому, говорит сказка, собираясь свататься, жених-разбойник «и надел перчатки черныя, а в них набил песку», и таким образом остался неузнанным героиней. Здесь можно вспомнить, что в «референтной сказке 3» разбойники избрали «женихом» своего товарища, которому героиня выбила до этого глаз. В другой сказке, когда героиня спрашивает у разбойников: «”А которой мой богосуженой?” А они указали, у кого ухо отсечено»[78]. Своеобразный вариант предлагает сказка «Девица и разбойники»[79], где героиня отрубает во время нападения разбойнику голову, и потом, когда разбойники-сваты привозят ее к себе в «лесной дом», «вошла она в избу и обомлела: коему она голову-то отрубила, сидит на лавке с вощаной головой» – девушка испугалась, потому что убитый сидит как бы на месте жениха, и символически он действительно является ее «женихом», однако выясняется, что «живым женихом» является сидящий рядом брат убитого.
Не во всех сказках данного типа прямо говорится, что «женихом» героине разбойники выбирают того, кому она нанесла какое-либо увечье, но на основании приведенных примеров можно предположить, что это обстоятельство из повествования иногда по той или иной причине выпадает, как, например, в сказке, где героиня отрубает разбойнику палец, затем ее «жених» помогает ей во время бегства, но девушка все же теряет уже свой собственный палец. Вероятно, пальца лишился ранее и ее жених, но сказка прямо об этом не говорит[80].
За исключением варианта сказки, где девушка погибает от ран, бегство заканчивается тем, что героиня возвращается к родителям, которые раскаиваются, что так неосмотрительно выдали дочь («отец плакал, просил у ней прощенья»[81]). Приехавших за девушкой разбойников, обличенных невестой, наказывают («тотчас их схватили, веревками скрутили»[82]. Но иногда от разбойников просто отвязываются или прогоняют их словно нежеланных сватов: «Их по шее да по шее в голову раз! Всех и спроводили. Так девушка у отца да у матери осталась»[83]; «Напоили они их пьяных и вывели их, на коней посажали»[84].
В отличие от других сказок с героиней невестой, тип сказок под общим названием «невеста у разбойников» повествует не о событиях, предшествующих браку, но о событиях, непосредственно следующих за ним, переданных в символической интерпретации брачующихся сторон. В этом типе сказок необычно много для сказок с героиней невестой (и, пожалуй, для сказок вообще) насилия, совершенного как самой невестой, так и по отношению к ней. При этом в данном типе сказок, как уже упоминалось, очень немного собственно сказочного; во всех деталях сказка упорно стремится придерживаться повествовательного реализма. Можно также отметить, что те элементы чудесного, которые в этом типе сказок все же присутствуют – это встречающиеся в некоторых вариантах сказки волшебные предметы («мертвая рука», булавки), с помощью которых заранее забравшийся в дом родителей героини разбойник погружает в сон собравшихся в доме девушек. И сам волшебный предмет и то, как он используется отсылает к типу сказок «о мертвой царевне», где подобные предметы использует мачеха против находящегося у «лесного братства» падчерицы. И, вероятно, это частное сходство отражает более общее сюжетное сходство обоих типов сказок. Однако волшебный предмет в сказках типа «невеста у разбойников» не имеет, как упоминалось, большого сюжетного значения и встречается гораздо реже, чем аналогичный предмет в сказках о «мертвой царевне».
Топология обоих типов сказок при очевидном сходстве («дом родителей героини/лесной дом») имеет не менее очевидные отличия, которые проявляются, в частности, в характере «лесного братства» к которому попадает героиня. В сказках о «мертвой царевне» живущие в лесу «царевичи», разбойники и т.д. радушно принимают героиню, сами оставаясь всегда в пределах своего «лесного мира», не пересекая его границ. Подобное строгое разделение образующих сказочное пространство миров характерно для многих типов сказок о героине невесте: героиня у «лесного демона», «аленький цветочек», и др. и является еще одним, помимо волшебных предметов и говорящих животных, указателем на «сказочность» повествования. Напротив, «проницаемость» «домашнего» и «лесного» миров друг для друга является указателем на «реализм» повествования и обычно дополняется уменьшением значения волшебного в сказке.
В сказках о героине невесте есть тип сказок с аналогичной топологией – это сказки типа «волшебная дудочка», где героиню убивают в лесу ее сестры. В этом типе сказок есть волшебный элемент (говорящая от имени убитой дудочка), но есть также и элемент кровавого насилия, из чего можно сделать вывод о том, что «вектор реализма», «вектор насилия» и вектор «пространственной однородности» в сказках, в общем, совпадают.
Можно также заметить, что, в отличие от многих вариантов сказок о «мачехе и падчерице» сказка типа «невеста у разбойников» не содержит, по крайней мере в явном виде, назидательного элемента: здесь нет типичного для сказок «о мачехе и падчерице» противопоставления цепочек «правильное поведение – награда»/«неправильное поведение – наказание». Однако в этих сказках есть, пусть и не столь явно выраженная, оппозиция «много/один», которая дает возможность говорить о достижении позитивного финала и для такого типа сказок. Речь идет о том, что разбойники обычно представлены в данном типе сказом как своего рода «коллективный субъект»; они коллективно сватаются и говорят о себе как об одном «женихе» («”и вот по этому ячменю бежи, дорогая наша Манечка”»[85]. Подобный «неиндивидуализованный брак» есть не что иное как насилие над невестой: «Увезли ее и там над ней озоровали… жениха у ней никакого не было, и не венчали ее. Так она у них и жила»[86].
Разбойники в качестве неиндивидуализированной анонимности представляют собой зло, которого ожидаешь от всего чуждого и незнакомого. Но когда героиня воспринимает избранного разбойниками «мужа» как настоящего, «законного мужа», эта анонимность нарушается: становясь на сторону жены, спасая ее от преследования своих товарищей, бывший разбойник становится действительно мужем, «своим», защищающим от «чужих» (в свою очередь, жена также защищает мужа от «своих»).
Однако многообразием вариантов сюжета «невеста у разбойников» сказка показывает всю неустойчивость подобного сближения, ведь «мужем» героини оказывается обычно тот, кто был отмечен каким-либо нанесенным героиней увечьем; и по этой причине в некоторых вариантах никакого «сближения» мужа и жены не происходит – наоборот, разбойник, выбранный мужем, оказывается самым жестоким из преследователей героини.
В сказках «невеста у разбойников» тема грабежа всегда подчинена теме сватовства; можно сказать, что сами «разбойники» – это метафора сватов, как их воспринимают невеста и ее родители: потенциальные насильники и грабители. Что же касается жениха, то его фигура сохраняет определенную амбивалентность: с одной стороны, он один из разбойников, но он никогда не является их главой, наоборот, остальные разбойники называют его «дурачком» или, как в «референтной сказке 3» оказывается, что муж героини стал разбойником вынужденно: разбойники «у него отца и мать убили; а его с собой взяли».
Именно в этом двояком качестве – как будущий муж героини и как представитель разбойников – жених представляет собой центр действия в данном типе сказок, при пассивной и сюжетно незначительной роли как матери, так и отца невесты. И в этом смысле сказки типа «невеста у разбойников» представляют собой третью вершину треугольника сказок о героине-невесте, наряду со сказками, где подобную роль играет мачеха/мать героини, и сказками, в которых аналогичная роль принадлежит отцу.
Сказка в контексте исторических изменений социальных норм
Как уже говорилось выше, сказка всегда рассматривает бытовую ситуацию выдачи замуж как бы в одной из трех проекций. При этом различные проекции не находятся в состоянии полной независимости друг от друга, но имеют многочисленные семантические наложения отдельных эпизодов, как правило избегая при этом слияния сюжетов (например, гонимая мачехой падчерица из сказок одного типа не может оказаться в доме жестоких разбойников из сказок другого типа; в сказках типа «о мертвой царевне» и «невеста у разбойников» не появляется ассоциирующийся с матерью волшебный помощник и т.д.). И дело здесь, возможно, даже не в том, что сказка стремится придерживаться принципа баланса положительных и отрицательных персонажей в отдельном повествовании, но в том, что каждый из трех центров действия в сказке обладает собственной амбивалентностью, определяющей собой логику повествования.
Так, мать в образе изгоняющей дочь сварливой и жадной мачехи имеет свое сюжетное дополнение в виде «незаметной матери» – волшебного помощника, пытающейся получить для дочери приданое у «лесного демона», сочетающего в себе черты отца и жениха героини. Но если действия мачехи обусловлены ревностью, то подобное дополнение оказывается ненужным – здесь компромисс между жизнью и смертью достигается в виде анабиотического состояния, в которое вводят героиню действия мачехи.
В отличие от матери, «активный отец» в соответствующих типах сказок стремится удержать около себя дочь, и уже в этом сказывается амбивалентность его собственной роли, образуемая полюсами «отец/жених», однако явное сближение обоих ролей несет на себе черты известной демонизации образа отца, который таким образом приближается к образу «лесного демона» из сказок о падчерице.
Наконец, муж из сказок третьего типа имеет свою иную ипостась в образе разбойника, но данная оппозиция имеет иной смысл, нежели две предыдущих: при «правильном течении событий» «разбойник» должен превратиться в «мужа». Также важно заметить, что в этом типе сказок ролевая оппозиция характеризуется не в терминах «родной/неродной», как в двух предыдущих случаях, но в терминах «законный/незаконный», что отчасти объясняет, почему в сказках данного типа много «реалистического», но мало «сказочного»; это уже не совсем сказки: в сказочный каркас они закладывают существенно иное, новеллистическое содержание.
Но не говорит ли последний тезис о том, что сказка, оставаясь в рамках устного творчества, вырабатывает внутри себя некие предлитературные формы? Проблема генезиса повествовательных форм, которую обычно обозначают как движение «от мифа к литературе» всегда вызывала споры среди литературоведов, мифоголов и фольклористов, относительно того, какое место внутри этой эволюции должна занимать сказка.
Упомянутая в начале данной работы полемика В.Я. Проппа и К. Леви-Стросса коснулась также и этого вопроса. На тезис Проппа о том, что волшебная сказка является десакрализованным мифом, его историческим преемником («умирает быт, умирает религия, а содержание ее превращается в сказку»[87]), Леви-Стросс отвечал, что «этнолог побоится давать такую интерпретацию, прекрасно зная, что сейчас мифы и сказки существуют бок о бок, один жанр не может считаться пережитком другого»[88]. Сказки, с его собственной точки зрения, «построены на более слабых оппозициях, чем те, которые обнаруживаются в мифах…» и они «обнаруживают колебание, позволяющее переходить к литературному творчеству»[89]. Оба подхода вовсе не являются антагонистическими – уже потому, что оба они исходят из некой первичности мифа по отношению к сказке (понимая эту преемственность в различных смыслах). Кроме того, как Пропп, так и Леви-Стросс, говоря о преемстве жанровых форм, когда «в начале» имеется миф, затем приходит черед сказки, а затем уже литературы, опираются, насколько можно понять, на некую идею мировоззренческой эволюции, одним из проявлений которых является эволюция жанровых форм. Но, думается, проблему эволюции в данном случае осложняет то, что во внимание приходится принимать как эволюцию содержания повествований, так и постепенную замену устной традиции письменной, а также эволюцию самих социальных институтов, составляющих фон повествовательного действия.
В.Я. Пропп как позже и Е.М. Мелетинский не могли отрицать, что социальным фоном сказки является парная семья в ее существующей форме, но оба они полагали, что сказка сохраняет память о предшествующей этой «малой семье» – «большой семье» (роде). У Проппа это проявляется в том, что сказка сохраняет память о присущем родовому обществу обычае инициации и образе «мужского дома», а с точки зрения Мелетинского, сказка выступает в роли своего рода обличителя парной семьи, акцентируя внимание на привнесенных ею несправедливостях по отношению к изгоям (младшим детям, оставленным женам и т.д.). Подобное стремление удревнить сказку по отношению к институту парной семьи связано у обоих исследователей, скорее всего с тем, что, если признать народную сказку, напротив, продуктом парной семьи, тогда следовало бы соотнести ее не с исходным и аутентичным «народным духом», а с «буржуазным» социальным институтом, само существование которого стало возможным благодаря становлению частной собственности и государства. Во всяком случае, таково историческое место семьи в социально-экономической теории марксизма, которую не могли не принимать во внимание ни Пропп, ни Мелетинский.
Но анализ «мифологик» американских индейцев, предпринятый Леви-Строссом, где непременным социальным фоном мифологических повествований являются семейные отношения, причем практически всегда речь идет о парных семьях, показывает, что семейно-родственные отношения не являются производными от кодифицированного и регулируемого государством закона. Более того, даже при наличии подобного закона, семейные отношения долгое время существуют практически вне сферы его действия, примером чему может служить как раз русская крестьянская семья, традиционные обычаи которой стали предметом ознакомления этнографов и эпизодического вмешательства со стороны государства только во второй половине XIX века.
Само собирание сказок было одной из форм подобного ознакомления. Но это собирание, будучи замещением устной формы бытования сказок на письменную, имело несомненный эффект обратного воздействия: устные сказки стали испытывать растущую зависимость от уже записанных текстов (что было замечено, вероятно, уже самим Афанасьевым, опубликовавшим подобные сказки как бы в приложении к основным). Но главное – постепенному замещению кодифицированным законом стали подвергаться неписанные юридические обычаи, в том числе регулирующие внутрисемейные отношения, существовавшие в тесной связи со сказками, а идентифицирующее индивида место внутри семейных отношений стал замещать выдаваемый и признаваемый государством документ. Будучи инструментом государственного контроля, документ в то же время означал ослабление семейного контроля, ослабление семейных и родовых связей. Он же неизбежно придавал браку смысл договора, лишая его значения безразличной к желаниям и намерениям человека судьбы, каким он предстает в сказке.
Применительно к народной сказке «революция документа» означает, что размывается сама питающая ее социальная среда, и сказка в своей исходной функции – быть моделью окружающего человека социального мира и одним из способов адаптации к нему – исчезает, сохраняясь в письменной форме лишь как предмет изучения и письменно-адаптированной форме как средство приобщения детей к письменной культуре (хотя в отношении устных по своему происхождению сказок это и кажется парадоксом) и, в той или иной степени, к определенной культурно-исторической традиции.
Но не является ли суждение о потере сказкой актуальности слишком категоричным, и разве нельзя сказать о сказке нечто похожее тому, что Хюбнер сказал о мифе, назвав его «вечным прошлым настоящего»[90]? В сказках о героине-невесте (а именно такие сказки, согласно гипотезе, выдвинутой в данной работе, могут считаться «сказками по преимуществу», т. е. сказками в наибольшей степени сохранившими жанровую специфичность) сама героиня может быть активным действующим лицом, но может также и «пассивно» принимать сложившиеся обстоятельства – в любом случае инициатива, начинающая и двигающая повествовательное действие, находится не у нее, а у «другого» (родителей, жениха). Этот «другой», являющийся персонификацией неотвратимости судьбы, возможно, и теряет актуальность в каком-то конкретном социальном смысле (например, родителей, определяющих категорическим решением судьбу своих детей). Но никакая правовая эволюция неспособна отменить значимость понятия судьбы в ее более общем смысле – как постоянной возможности непредсказуемых событий с долговременными последствиями – и, если это так, то сказка никогда не утратит связей с реальностью человеческой жизни.
Применительно к сказкам о героине-невесте это проявляется, возможно, в том, что такие сказки продолжают быть повествовательно интересными – о чем свидетельствуют многочисленные литературные переложения и экранизации подобных сказок в новейшее время. Пожалуй, это в меньшей степени можно сказать о героецентричных сказках, где герой (сам или с чужой помощью) совершает многочисленные подвиги без видимых усилий. Сказки о героине-невесте подобного, почти гротескного (если перелагать сказку иными жанровыми средствами) бахвальства не содержат, и, возможно, будучи по сравнению с героецентричными сказками более «архаичными», они оказываются в то же время более «реалистичными», чем они, нося в себе даже элементы определенной социальной критики и, следовательно, каким-то образом воздействуя на повседневную жизнь, символической проекцией которой является сказка.
Сборники сказок:
Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трёх томах М., Наука, 1984—1985. — Т. 1-3. (обозначены как РСА).
Сказки и предания Самарского края. Записаны и собраны Д.Н. Садовниковым. СПб., 1884 (обозначены как СПСК).
Сказки и легенды пушкинских мест. Записи на местах, наблюдения и исследования В.И. Чернышева М.-Л., 1950 (обозначено как СЛПМ).
И. А. Худякова Великорусские сказки. М., 1860 (обозначено как ХВС).
Сказки Заонежья. Петрозаводск, 1986 (обозначено как СЗ).
Великорусские сказки Вятской губернии. Сборник Д. К. Зеленина // Записки Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XLII. Пб, 1915 (обозначено как СВГ).
Великорусские сказки Пермской губернии. Сборник Д. К. Зеленина. М., 1991 (обозначено как СПГ).
Ончуков Н. Е. Северные сказки: Архангельская и Олонецкая гг. СПб., 1908 // Записки Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIII (обозначено как САО).
Сборник великорусских сказок Архива Русского географического общества (в 2-х вып. Издал А. М. Смирнов. Пг.,1917. Т. 1-2 (обозначено как СВС).
Записки Красноярского подотдела Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества по этнографии. Т. 1, вып. 2 (Русские и инородческие сказки Енисейской и Томской губерний). Томск, 1906 (обозначено как РИСЕТ).
Сказы и сказки Беломорья и Пинежья. Архангельск, 1941 (обозначено как СБП).
ЛИТЕРАТУРА:
Бараг Л. Г., Новиков Н. В. А.Н. Афанасьев и его Собрание народных сказок // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трёх томах. Т.1. М., 1984.
Греймас А.-Ж. Структурная семантика. Поиск метода. М., 2004.
Гуковский А. И. Не о всяких сказках вести сказ // Вопросы истории. 1967. № 1.
Леви-Стросс К. Мифологики. В 4-х т. Т. 1. Сырое и приготовленное. М.; СПб., 2000.
Леви-Строс. К. Мифологики. В 4-х т. Т. 4. Человек голый. М.; СПб., 2007.
Леви-Стросс К. Структура и форма // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985.
Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М.-СПб., 2005.
Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976.
Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Структура волшебной сказки. М., 2001.
Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998.
Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М., 1969.
Сборник народных юридических обычаев. – СПб., 1878-1900. (Записки имп. рус. геогр. о-ва по отд-нию этнографии).Т. 2. 1900.
Пропп В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976.
Пропп В.Я. Эдип в свете фольклора // Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976.
Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996.
[1] А, № 569[622].
[2] «Чудесная дудка» (СЛПМ, № 29). Варианты: «Иванушка был меньшее детище, нарвал больше Аннушкиного» («Чудесная дудка» (А, № 245)); «другие-те девушки от нее и стали отнимать ягодки-те: сами-то не набрали, дак завидно стало» («Девушка-снежурочка» (СПГ, № 58(76))).
[3] ССК, № 21.
[4] «О калиновой дудке» (АРГО, № 176).
[5] «Чудесная дудка» (СЛПМ, № 29).
[6] «Чудесная дудка» (А, № 244).
[7] «Чудесная дудка» (А, № 246).
[8] А, № 244.
[9] «Сестра убийца» (САО, № 44). Данная сказка сочетает в себе несколько сюжетных типов: старшая сестра убивает младшую за «золотой камушек», но далее сюжет развивается по иному типу: когда убитая просит братьев, одного за другим, пустить ее в дом, они каждый требует, чтобы сестра назвала его своим мужем («Назови мужом, дак запущу, а не назовешь – не запущу»); далее сюжет развивается по типу А 294 (брат, преследующий свою сестру).
[10] «Чудесная дудочка» (СЗ, № 77); то же в сказке «Сестры убийцы» (АРГО № 94).
[11] «Чудесная дудка» (ССК, № 21); вариант: «Старик со старухой стали в том месте копать, да и выкопали девушку-ту снежурочку. Она у них ожила» («Девушка-снежурочка» (СПГ, №58(76)).
[12] Как писал Мелетинский, «майорат утверждает одновременно частную собственность и неравенство в семье, делает младшего обездоленным. Поэтому и возникло представление о том, что старший сын — узурпатор общинной собственности, а младший — ее хранитель и вообще хранитель патриархальной, родовой традиции… минорат становится правовой нормой в народном праве, когда укрепляется майорат, когда отмирает общинная собственность, с которой в народном сознании ассоциируется минорат» («Герой волшебной сказки… С.90, 91). Эта теория не лишена логических несоответствий (минорат в той же мере «утверждает частную собственность», что и майорат); кроме того, насколько известно, в русском традиционном праве господствовал обычай равного деления долей наследства между братьями (меньшую долю младший брат получал, если только он воспитывался старшим после смерти родителей) (см.: Сборник народных юридических обычаев. – СПб., 1878-1900. (Записки имп. рус. геогр. о-ва по отд-нию этнографии).Т. 2. 1900. С. 75, 106).
[13] «Ореховая веточка» (СЛПМ № 12).
[14] «Поповна Машенька и Иван Царевич» (АРГО, № 33).
[15] «Аленький цветочек» (А, № 235).
[16] «Финист ясный сокол» (А, № 234).
[17] Там же.
[18] «Фелисино-ясно-сокол-перышко» (ВС, № 5).
[19] СЛПМ, № 12.
[20] АРГО, № 84.
[21] А, № 276.
[22] САО, № 167.
[23] А, № 278, А, № 277 («Сопливый козел») и др.
[24] А, № 235.
[25] Там же.
[26] «Перо Финиста» (ВС № 5), «Поповна Машенька и Иван Царевич» (АРГО № 33) и др.
[27] СЛПМ, № 12.
[28] «Заклятый царевич» (А, № 276).
[29] А, № 235.
[30] А, № 276 .
[31] А, № 234.
[32] Там же.
[33] «Прилетел Финист ясен сокол да как порхнет в окошко и обрезал свою левую ножку, а красная девица ничего не ведает, спит себе так сладко, так спокойно. Сердито взвился ясен сокол в поднебесье и улетел за темный лес» («Финист ясный сокол»(А, № 235)); в другом варианте перо «прилетело, село, ножки то и подрезало и огорчилося» («Фифилисино ясно перышко» (СВГ, № 74). В некоторых сказках доббавляется, что «он /Финист/ думал, что его Дунька-дурка подколола, и не стал с того времени летать к ней» («Перышко Финиста» (СПГ, № 32(67)).
[34] «Фенисно-ясно-сокол-перышко» (ВС, № 5).
[35] СПГ, № 32(67).
[36] СВГ, № 74.
[37] «Свиной чехол» (А, № 290).
[38] «Свиной чехол» (АРГО, № 254).
[39] Например, в сказках собрания Афанасьева: «Князь Данило-Говорило» (А, № 114) и сказке А, 294. В обоих вариантах родители завещают сыну жениться на той, кому подойдет «заветное кольцо»; кольцо оказывается впору только его сестре, которая бежит от брата с помощью «куколок» в подземный мир и находит там девушку-двойника, которой также впору кольцо, и возвращается с ней к брату. В некоторых сказках брат(или братья) преследует сестру и без мотива кольца («Сестра убийца» (САО, № 44). Но во всех вариантах сказки о брате, преследующем сестру отсутствует мотив «трудного задания».
[40] «Мукосейница» (СЗ, № 29). Слово «несовершеннолетний», которое несколько «режет ухо» в сказочном повествовании, объясняется, очевидно тем, что сказки, вошедшие в данный сборник, были собранв этнографами в относительно позднее время.
[41] А, № 290. Варианты: дочь просит «плаття таке, як місяць і сонце», затем «плаття таке, як зо́рі» (А, № 291); «туфли хорошие, аких у царевны нет, платье, чтоб было небо, звезды и месяц, чтоб все это было на платье, и ковер-самолет» (СЗ, № 29); «месиц сы звяздами», «соньца сы лучьями» («Свиной чехол», (СВС, № 254)).
[42] СЗ, № 29.
[43] А, № 290.
[44] СЗ, № 29.
[45] СВС, № 252.
[46] Пропп В.Я. Историческое корни… С 271
[47] «Разбойники-сваты» (ССК, № 106).
[48] «Жил-был поп с попадьею; у них была дочка Аленушка» («Разбойники», А, № 342 [54]); «Быў сабе круль з крулёвай, і мелі адну дачку вельмі харошую» («Королевна и разбойники» (А, № 344 [60])); «Жил богатый хресьянин. У него была только дочка молодая, уж такая ли красота писаная, что только на-поди. И бойкая была, страсть какая: николи ничего не боялась…» («Девица и разбойники» (АРГО, № 127); «Была дочи у кресьянина – одинака, хороша была» («Разбойники-сваты» (СБП, № 2)).
[49] «О разбойниках и крестьянской дочери» (РИСЕТ, № 20). Варианты: «собрались отец с матерью на ярманку. И вот они говорят: “Ну, доченька, оставайся дома, ежели забоисься, подружек скричи” («Про разбойников» (СЛПМ, № 55); «задумали отец с матерью в город ехать, а дочери говорят: “Останься ты, дочка, здесь; на ночь созови к себе подруг, тебе и не скучно будет”» (А, № 343 [56])); «Купец стал за море кораблём поежжать, торговать, а дочерь свою оставил дом сохранять. Отец уехал. Как отправился, вдруг розбойники нагонили на золотой кореты» («Купеческая дочь и разбойники» (САО, № 13); «вот они один раз поехали на праздник в другую деревню, а дома оставили дочь. Вдруг, откуда ни возьмись, приехали воры-разбойники, выставили окно, и один стал лезть в избу» («Воры-разбойники» (АРГО, № 156а)).
[50] «Про разбойников» (СЛПМ, № 55).
[51] Там же.
[52] «Разбойники» (А, № 343 [56]).
[53] «Жених-Разбойник» (СЛПМ, № 1).
[54] «Купеческая дочь и разбойники» (САО, № 13).
[55] «Воры-разбойники» (АРГО, № 156а).
[56] СЛПМ, № 55.
[57] А, № 342 [54].
[58] А, № 343 [56]. Вариант: «девку совсем уж засватали, домой поволокли, к жениху значит. А девка все еще не знает, что муж-от у ней разбойник» (Девица и разбойники (АРГО, № 127)).
[59] «Жених-разбойник» (СЛПМ, № 65).
[60] («Разбойники», А, № 342 [54]); Варианты: «Отец с матерью их не знают, а она все-таки узнала их. Отец с матерью согласны ее отдать… она отпирается: “Я, говорит, не пойду”. Ну, ей не отпереться» («Жених-Разбойник» (СЛПМ, № 1); «”Вот, дорогой папаша. Самые эти приежжали нас грабеть”. Отец закричал: “Ну, что ты, глупая! Это самы мои прежни приятели”… Она не шла, но отец все-таки отдал» («Про разбойников» (СЛПМ, № 55).
[61] «Жених-разбойник» (СЛПМ, № 65).
[62] Там же.
[63] «Жених-разбойник» (СЛПМ, № 6); вариант: «родители ону согласны были отдать. Потом она хотела узнать о сватах. У ней была собачка знатная… Оны ишли-ишли, в дремучий лес пришли» («Про разбойников», (СЛПМ, № 9).
[64] «Зеленые женихи» (АРГО, № 344).
[65] «Попадья и разбойники» (САО, № 93). Еще одним вариантом, где героиня сама приходит к жилищу разбойников, является сказка «Девица и разбойники» (АРГО, № 237), где брат и сестра заблудились в лесу, и разбойник, указавший им дорогу, требует, чтобы сестра вышла за него и зовет ее к себе: «”прихади к нам мой дом гледеть”» … «Ана приходит, а он уж пересватал инуя».
[66] СЛПМ, № 6.
[67] «О разбойниках и крестьянской дочери» (РИСЕТ, № 20); варианты: «аж у лесе стаіць палац» («Королевна и разбойники» (А, № 344 [60])); «долго-ле, коротко-ле шла по полю и увидела в поли дом превеличающей, большой. В перву избу зашла, всё копья да оружье; в другу избу зашла, всё тела мёртвы лежат; в третью избу зашла, всё женской наряд висит» («Купеческая дочь и разбойники» (САО, № 13)).
[68] «Про разбойников (СЛПМ, № 9); в другом варианте героиню предупреждают похожими словами: «”здесь находются только разбойники и ядут таких живых людей, как тебя, молодую девицу”» (СЛПМ, № 65).
[69] «Попадья и разбойники» (САО, № 93); варианты: разбойники привели «неякую вельмі харошую і багатую панну: ўзялі яну разабралі дагала, палажылі на калодку і зарэзалі» (А, № 344 [60]); «всю кисть ей атсекли, и ана сидит и плацет… “Ну, касатка, ляжись, сицас галава твая далой” («Девица и разбойники» (АРГО, № 237)); «Разбойники выткнули одной глаза вилкой, содрали с нее кожу, а другой осекли палец, на котором был золотой перстень»; перстень отлетел под кровать, где пряталась героиня – «невеста положила его к себе в карман» («Зеленые женихи»(АРГО, № 344)); «Разбойники привезли девку… Снимать стали перстень, да и перстень покатилса, да к купеческой доци под лавку» («Купеческая дочь и разбойники» (САО, № 13)); «от одной барышни рука с перстнем откатилась под кровать… Она тихонюшко-тихонюшко да и прибрала эту руку, в карман себе взяла» («Про разбойников»)(СЛПМ. 9).
[70] «Девица и разбойники» (АРГО, № 127).
[71] СЛПМ, №1.
[72] А, 342 [54].
[73] А, 343 [56]; в другой сказке, когда девушка спряталась в дупле дерева «оне стали поджигать дуплё. А оно сырое – не горит. Один ткнул кинжалом. Говорит: “Туту нет ее! Поедемте дальше”» («Про разбойников» (СЛПМ, № 55)); в другом варианте сказка разбойники «…почали из ружей палить. Все ноги изстреляли стариковой дочери, и кровь потекла по березе. Один и говорит: “вон кровь течет” – “Нет, сказывают другие, эвто сок дерева”» («Воры-разбойники» (АРГО, № 156а)).
[74] «Жених-разбойник» (СЛПМ, № 65).
[75] «Жених-разбойник» (СЛПМ, № 1).
[76] Там же.
[77] «Девица и разбойники» (АРГО, № 127).
[78] «Купеческая дочь и разбойники» (САО, № 13).
[79] АРГО, № 127).
[80] «Жених-разбойник» (СЛПМ, №1).
[81] «Про разбойников» (СЛПМ, № 55); в другом варианте родители раскаиваются в своем «корыстолюбии»: «”Ах ты, дитятко милое! Сгубили было тебя, а всё польстились на синие кафтаны”» («Разбойники» (А, № 343 [56]).
[82] А, № 343 [56]; варианты: «Тогда оны вскочили и разбежалися, куда кому ближе. Все ж таки их захватили тогда» (СЛПМ, № 9); «их поймали и растрелели на воротах» (САО, № 13).
[83] «Разбойники-сваты» (СБП, № 2).
[84] СЛПМ, № 55.
[85] «Жених-разбойник» (СЛПМ, № 65).
[86] «Про разбойников» (СЛПМ, № 55).
[87] Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М., 1969. С. 96
[88] Леви-Стросс К. Структура и форма // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985. С. 21.
[89] Там же, с. 20.
[90] Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. С. 216.