Подоксенов Александр Модестович. Телкова Валентина Алексеевна. МИХАИЛ ПРИШВИН И Н.А. СЕМАШКО: ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ «ГИМНАЗИЧЕСКОГО ДРУГА» В РОМАНЕ «КАЩЕЕВА ЦЕПЬ» И ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ (Часть 1)

Подоксенов Александр Модестович

Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина

доктор философских наук, профессор кафедры философии

Podoksenov Alexander Modestovich

Bunin Yelets Stat University

doctor of philosophy, professor of the Chair of Philosophy

E-mail: podoksenov2006@rambler.ru

 

Телкова Валентина Алексеевна

 Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина

кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка, методики его преподавания и документоведения

Telkova Valentina Alekseevna

Bunin Yelets Stat University

candidate of philosophical sciences, associate professor

of the department of russian language,

methods of teaching and document management

E-mail: telkova.2014@bk.ru

УДК – 81.01/.09;008

 

 

МИХАИЛ ПРИШВИН И Н.А. СЕМАШКО: ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ «ГИМНАЗИЧЕСКОГО ДРУГА»

В РОМАНЕ «КАЩЕЕВА ЦЕПЬ» И ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ

(Часть 1)

 

Аннотация: Предметом статьи является анализ истории взаимоотношений Пришвина и Семашко с гимназического детства до последних дней жизни. Показано, что если биографический материал многолетней дружбы Пришвина с Семашко, содержащийся в воспоминаниях современников и творчестве самого писателя, изучен достаточно обстоятельно, то его дневниковые записи в значительной мере меняют представление о подлинном характере их отношений. Новизна исследования заключается во введении в научный оборот новых фактов из изданного лишь в постсоветское время 18-томного пришвинского Дневника (1991–2017), свидетельствующих, что их отношения омрачались идейными и мировоззренческими разногласиями. Не случайно в своем автобиографическом романе «Кащеева цепь» писатель вывел Семашко не только в образе сторонника партии Ленина, но и нигилиста-ницшеанца Ефима Несговорова. Кроме того, история отношений с Семашко проливает дополнительный свет на причины разочарования Пришвина в революционной идеологии большевизма.

Ключевые слова: Пришвин, Семашко, большевизм, революция, идеология, политика, литература.

 

MIKHAIL PRISHVIN AND N.A. SEMASHKO:

THE ARTISTIC IMAGE OF THE “GYMNASIUM FRIEND”

IN THE NOVEL “KASHCHEEVA CHAIN” AND THE WRITER’S DIARY

(PART 1)

 

Abstract: The subject of the article is the analysis of the history of the relationship between Prishvin and Semashko from high school childhood to the last days of life. It is shown that if the biographical material of Prishvin’s long-term friendship with Semashko, contained in the memoirs of contemporaries and the work of the writer himself, has been studied in sufficient detail, then his diary entries significantly change the idea of the true nature of their relationship. The novelty of the research lies in the introduction into scientific circulation of new facts from the 18-volume Prishvinsky Diary published only in the post-Soviet period (1991-2017), indicating that their relationship was overshadowed by ideological and ideological differences. It is not by chance that in his autobiographical novel “Kashcheeva Chain” the writer brought out Semashko not only in the image of a supporter of Lenin’s party, but also a nihilist-Nietzschean Yefim Nesgovorov. In addition, the history of relations with Semashko sheds additional light on the reasons for Prishvin’s disappointment in the revolutionary ideology of Bolshevism.

Key words: Prishvin, Semashko, Bolshevism, revolution, ideology, politics, literature.

 

Николай Александрович Семашко (1874–1949), в советские годы партийный и государственный деятель, с 1918 по 1930 год народный комиссар здравоохранения РСФСР. История дружбы Пришвина с ним началась в 1883 году с совместной учебы в Елецкой классической мужской гимназии и продолжалась всю жизнь, найдя свое художественное отражение как в ряде рассказов писателя, так и в его автобиографическом романе «Кащеева цепь», который был начат в декабре 1922 года, а последняя правка внесена в текст в 1953 году.

Однако, судя как по «Библиографическому указателю» Пришвина (2013), содержащим описание более 2000 источников о жизни и творчестве писателя [6], так и по новейшим библиографическим базам данных [17; 18], проблемой, составляющей содержание данной статьи, в новейшее время никто из пришвиноведов специально не занимался. Хотя сама тема отношений Пришвина и Семашко, безусловно, привлекала внимание исследователей. Здесь прежде всего следует отметить воспоминания его второй жены Валерии Дмитриевны Пришвиной (1899–1979), которая приводит целый ряд ценных автобиографических подробностей об отношениях с Семашко, сообщенных ей непосредственно самим писателем [16]. Интерес вызывает интерпретация взаимоотношений Пришвина и Семашко в трудах таких исследователей, как В. Я. Курбатов «Михаил Пришвин: Жизнеописание идеи» (1986) [4], А. Н. Варламов «Пришвин» (2003) [2], Н. В. Борисова «Пришвин: Диалоги с эпохой. Культурологический словарь» (2009) [1].

Правда, упомянутые исследователи, работы которых в той или иной мере затрагивают тему отношений Пришвина и Семашко, не могли использовать в полной мере материалы изданного лишь в постсоветское время (1991–2017) 18-томного Дневника писателя, публикация которого существенно корректирует представление об истинном характере отношений Михаила Пришвина и его товарища по гимназии Николая Семашко, который после Октябрьской революции станет первым наркомом здравоохранения РСФСР и вознесется на Олимп партийно-государственной власти.

Значимость Дневника для понимания пришвинского творчества не только в том, что содержащиеся в нем черновые записи и пометки, входя впоследствии в художественные произведения писателя, приоткрывают нам особенности его искусства, но и в том, что неподвластный цензуре текст свидетельствует о подлинном отношении художника к действительности и тем реальным людям, с которыми пересекалась его жизнь. Особая ценность Дневника как дополнительного источника еще и в том, что записи, относящиеся к тому периоду жизни общества, о котором идет речь в «Кащеевой цепи», где Семашко выступает одним из главных героев, по своему объему намного превосходят текст и служат своего рода «строительными лесами» к роману.

Не случайно в ноябре 1943 года Пришвин так сказал о роли этих дневниковых заметок для своего творчества: «NB. Все это написанное имеет смысл только для себя как леса: без этих лесов я не могу думать дальше» [15, c. 623]. И так как предмет исследования – художественный образ Семашко в творчестве Пришвина, то это обязывает нас тщательно сопоставлять тексты с дневниковыми записями писателя, поясняющими как социально-исторический контекст описываемых событий, так и авторскую интерпретацию поступков и мыслей его персонажей. Такой подход поможет нам проследить, как идейно-политические и философские концепты воплощаются автором в ткань повествования, определяя сюжет и характер поведения его художественных героев. Надеемся, что введение в научный оборот новых сведений из пришвинского Дневника не только прольет дополнительный свет на взаимоотношения гимназических друзей, но и в качестве поясняющего контекста более полно раскроет особенности образа Николая Семашко в творчестве писателя.

Михаил Михайлович Пришвин родился 4 февраля 1873 года в помещичьей усадьбе Хрущево недалеко от Ельца – небольшого городка Орловской губернии (ныне Липецкая область). После предварительного обучения в семье Курымушка (домашнее прозвище Михаила) в десятилетнем возрасте поступает в первый класс Елецкой классической мужской гимназии, где и свершаются те судьбоносные события, которые определят стержневую линию становления его личности. В отличие от старшего брата Николая, учеба сразу не задалась: «Я совершенно не в состоянии понимать, что от меня требуют учителя. Мучусь, что огорчаю мать единицами и за успехи, и за поведение», – вспоминал позже писатель [11, c. 365]. Уязвленное самолюбие второгодника и душевное одиночество, рождали мечты о жизни в неведомых странах. Кстати оказалось и знакомство с книгой Майн Рида «Всадник без головы», а поэтому побег маленького гимназиста в загадочную Азию становится неизбежным, будучи обусловлен не столько желанием избавиться «от проклятой латыни», сколько особой романтичностью мировосприятия.

За годы учебы в сознании Михаила происходят важные изменения, связанные с переходом от детского и преимущественно чувственного мировосприятия к рациональному осмыслению религиозных, идейно-политических и научных воззрений с присущими им противоречиями целей, идеалов и ценностей. По мере взросления все более усиливается интерес к проблемам жизни общества, растет стремление к дружбе с учениками, имевшими репутацию вольнодумцев, среди которых в Елецкой гимназии первенствовал Николай Семашко, его соученик по 1-му классу, от которого Михаил затем отстал, дважды (в первом и третьем классе) оставшись на второй год.

Среди всех гимназистов Семашко выделялся как взрослый и ответственный человек, который частными уроками содержал семью, оставшуюся без отца-кормильца. В романе «Кащеева цепь» Пришвин позже напишет, с каким достоинством Николай ответил на замечание директора по поводу его заплатанных штанов с бахромой внизу и башмаков с привязанными веревкой подметками: «Вам известно, что на моих руках семья, и у сестер и братьев подметки крепкие; вот когда у них будет плохо, а у меня хорошо, то очень прошу вас сделать мне замечание. <…> К Пасхе у меня будут новые подметки, даю вам слово!» [10, c. 86–87]. Это был необыкновенно талантливый юноша, оказавший в гимназические годы огромное влияние на будущего писателя. Убежденный противник религии и монархии, Семашко всем ученикам гимназии казался человеком особенным, четко определившим свой жизненный путь. Благодаря дружбе с ним Михаил Алпатов (автобиографический герой «Кащеевой цепи») познакомится с запретной социал-демократической литературой, войдет в тайный антиправительственный кружок гимназистов, научится петь революционный гимн французов «Марсельезу» и усвоит, как ему тогда казалось, главное правило жизни: стоит только узнать «что-то запрещенное, и вот это понять – сразу станешь и умным» [10, c. 85].

Как и во многих учебных заведениях России того времени, вольнодумство в Елецкой гимназии было обычным явлением, чему способствовало свободное хождение по рукам атеистической и революционно-социалистической литературы, сама запретность которой чрезвычайно возбуждала внимание молодежи именно к ней. Поэтому, когда Семашко приносит книгу Бокля[1], то, услышав только, что это «запрещенная книга» и что «существует целая подпольная жизнь», Михаил по своей поэтической натуре из одного слова стал создавать целый мир, «вообразив сразу себе какую-то жизнь под полом, наподобие крыс и мышей, страшную, таинственную жизнь, и как раз это именно было то, чего просила его душа (курсив мой. – А. П.)» [10, c. 86].

Правда, для самого Семашко, едва достигшего четырнадцати лет, революционно-атеистические увлечения чуть было не закончились плачевно. М. М. Введенская рассказывает, как они – ее брат Александр Коноплянцев, Михаил Пришвин, Семен Маслов (будущий министр земледелия Временного правительства) и другие ученики под руководством Семашко в 1888 году штудировали революционно-социалистические произведения и как по доносу гимназического инспектора[2] у них при обыске нашли крамольную литературу. Закончилось все тем, что состоялся внеочередной «педагогический совет: трех исключили из гимназии, в том числе Семашко». И хотя Николаю как первому ученику по успеваемости из-за тяжелого семейного положения, связанного с преждевременной смертью отца, позволили вернуться в гимназию, «на выпускных экзаменах все делалось для того, чтобы не давать ему медали: так, закон Божий заставили его отвечать на греческом языке, и он ответил. Сочинение блестящее написал, и за поведение ему “пять” поставили, но медали все-таки не дали» [3, c. 27].

Следует сказать, что особенностью классических гимназий того времени, были не только схоластическая перегруженность учебного процесса множеством далеких от реальности знаний, которые требовалось знать наизусть, но и мировоззренческий антагонизм отношения учащихся и учителей к государственной идеологии и роли церкви в обществе. «Нас, ребят, водили в собор всей гимназией и мучили, оттого мы становились неверующими. И мы были правы: мы веру понимали как свободу, а нам ее давали как принуждение» [Цит. по: 16, c. 32], – вспоминал Пришвин о духовной атмосфере в системе образования тех лет. В итоге такого приобщения к религии весьма популярным было сомнение учащихся не только в справедливости государственного устройства, но и мироустройства божественного.

О том, что свободомыслие было весьма популярно во многих учебных заведениях России того времени свидетельствует один из эпизодов «Кащеевой цепи», где Ефим Несговоров (в романе он выведен как прототип Николая Семашко) рассуждает с Михаилом о Боге:

«– Последнее – это атом, – говорит Несговоров.

– Но кто же двинул последний атом? Бог?

– Причина.

– Какая?

– Икс. А Бог зачем тебе?

– Но ведь Богу они служат, наши учителя, из-за чего же совершается вся наша гимназическая пытка?

– В Бога они верят гораздо меньше, чем мы с тобой.

– Тогда все обман?» [10, c. 90].

Сама мысль, что наставники обманывают гимназистов Богом просто ошеломила сознание Михаила:

«”Кто же виноват в этом страшном преступлении?” <…> Вспомнилось, как в раннем детстве, когда убили царя, говорили, что царь виноват, но где этот царь? как его достанешь?..

“Козел виноват!” – сказал он себе» [10, c. 91].

Кличку «Козел» гимназисты дали учителю географии В. В. Розанову прежде всего за личностные, четко выраженные на бытовом уровне особенности характера: конфликтность, капризную неуравновешенность и мстительную строгость, которая зачастую переходила в мелочную придирчивость к ученикам. И хотя Розанов как учитель поначалу даже нравился Пришвину, столкновение с ним оказалось неизбежным. Приобщение к социалистической идеологии и запретной литературе уже к четвертому классу породило у Михаила, и без того обладавшего дерзким характером, готовность протестовать против всего и всех. По стечению обстоятельств, ближе всех к 16-летнему подростку, возомнившему себя революционным бунтарем, оказался учитель географии Розанов.

Очевидно, что конфликт юного гимназиста с Розановым имел не личностный, но социальный и даже мировоззренческий характер. И основная вина здесь, безусловно, лежит на Пришвине, возмутительное поведение которого на одном из уроков географии говорит отнюдь не об эмоциональном протесте подростка против школьной рутины и даже не против конкретного учителя, но о явной и открытой демонстрации готовности к политическому протесту против всей системы власти, а не только правил поведения в гимназии. По воспоминаниям Семашко, острота ситуации была в том, что Пришвин не просто дерзил учителю, но и угрожал расправиться с ним чуть ли не прямо на уроке: «Слушайте, Козел! Если вы не прекратите придираться ко мне, я вам морду разобью!» [Цит. по: 4, c. 13].

Понятно, что угрозы 16-летнего гимназиста Розанов не мог оставить без внимания, тем более, что несколькими годами ранее 60-летний классный надзиратель Иван Павлович Леонов уже был избит одним из исключенных из гимназии учеников. И вполне объяснимым было не только обращение Розанова к руководству гимназии по поводу происшедшего, но и желание защитить себя. В результате, не окончив 4-й класс, решением Педагогического совета Михаил был исключен из гимназии с «волчьим билетом», т. е. без права на дальнейшее обучение в пределах Российской империи. Так кончилось затянувшееся детство Пришвина – первый этап развития личности в ее жизненном пути, завершившийся катастрофой.

Спасением стало вмешательство в судьбу Михаила старшего брата матери Ивана Ивановича Игнатова (в «Кащеевой цепи» его образ выведен под фамилией Астахов). Богатый сибирский промышленник забрал племянника в Тюмень, где Пришвин уже 19-летним юношей в 1892 году закончил шесть классов училища – сказалось двойное второгодничество в Елецкой гимназии. Затем он отправляется в Елабугу, где экстерном сдает экзамены за семь классов реального училища, что свидетельствует не только о незаурядности юноши, сумевшего преодолеть жизненную неудачу, но и о демократичности дореволюционной системы образования, благодаря которой многие могли завершить обучение путем экстерната.

С гордым чувством победителя и аттестатом зрелости в 1893 году Пришвин возвращается в родное Хрущево, а уже осенью он поступает в Рижский политехникум на химико-агрономическое отделение, чтобы помогать матери в ведении хозяйства. Избрание профессии агронома – прямое свидетельство юношеской верности Михаила социальному идеалу служения людям, как это сделал его гимназический кумир Николай Семашко, поступив на медицинский факультет Московского университета, чтобы стать земским врачом. В Риге Пришвин активно участвует в деятельности марксистского кружка, но в 1897 году при переноске нелегальной литературы был пойман с поличным и год просидел в одиночной камере Митавской тюрьмы.

После освобождения в 1898 году Михаил был выслан на три года под надзор полиции в Елец, куда ранее за организацию студенческой демонстрации после ареста и трехмесячного тюремного заключения на такой же срок был выслан Семашко. Вспоминая юношеские годы, Пришвин писал в Дневнике, что знакомство с революционными идеями Маркса началось в период учебы «в Риге в Политехникуме. <…> Я был рядовым, верующим марксистом-максималистом (как почти большевик), просидел год в одиночке, был выслан на родину, сюда же, в Елец, одновременно был выслан Семашко, мы соединились и, кажется, за два года еще раз по шесть прочли “Капитал”» [12, c. 275].

В романе «Кащеева цепь» писатель дает несколько иную интерпретацию своего знакомства с марксизмом, отнеся это событие к лету 1893 года, когда Алпатов, получив в Сибири аттестат зрелости, возвращается к матери в Хрущевское имение. За время пребывания Михаила в Сибири все его елецкие друзья уже определились: кто учился в университете, кто, не окончив гимназию, служил чиновником на почте, кто – у нотариуса. Но главной новостью оказалось то, что Ефим Несговоров, бывший несколькими классами старше, стал студентом и выслан в Елец под надзор полиции. Встреча со старым другом сразу же, как в гимназическом детстве Курымушку, вновь приобщила его к политике: от Несговорова он слышит имена совершенно неизвестных ему немецких социал-демократов Бебеля и Либкнехта, узнает, что Плеханов, имя которого он не раз слышал раньше и «понимал его как священное народническое имя, вроде Глеба Успенского», пишет под псевдонимом «Бельтов» и давно уже не народник, а марксист. В смущении он признается: «Я не знаю, что такое марксист <…> я ничего не слыхал о Марксе» [10, c. 185] и просит друга научить его всему, как в прежние гимназические времена. Получив от Несговорова популяризирующую марксизм книгу Бельтова-Плеханова «К развитию монистического взгляда на историю», Михаил быстро уясняет первостепенное в книге, о чем и спрашивает Ефима: зачем же марксизм берет основой «экономический базис, почему не просто жизнь?» [10, c. 186].

Разумеется, ни Алпатов, ни молодой революционер Несговоров тогда еще не могли разобраться в этой основополагающей силе и слабости учения Карла Маркса с его абсолютизацией формационного подхода к истории и редукцией всех духовных факторов социальной жизни к экономическому базису бытия людей. Поэтому вместо разговора о сложнейшем социально-культурном явлении, каким является жизнь общества, Ефим, пытаясь «защитить марксизм», навешивает на друга ярлык идеалиста: «Ну вот ты и пошел в метафизику. Ты, Миша, природный шалун, не обижайся, я говорю это в высшем смысле: метафизик, поэт, художник… есть у тебя что-то в этом роде» [10, c. 186]. Затем, демонстрируя свои плехановско-марксистские взгляды, Несговоров начинает обличать ущербность народнической идеологии интеллигенции как прослойки, всегда примыкающей к тому классу, интересам которого она служит. Ефим даже вменяет Алпатову в вину само его желание стать инженером: ты будешь служить буржуазии, так как вся духовная надстройка и в том числе «инженерные науки целиком находятся в руках господствующих классов, и ты будешь делать именно то, что тебе велят капиталисты <…> будешь ты инженером-химиком, посадят тебя на пороховой завод и заставят готовить порох для защиты буржуазии» [10, c. 186–187].

Михаил уже давно сам чувствовал слабость народнических идеалов служения крестьянину-мужику и страстно желал найти такую мировоззренческую теорию, которая научно раскроет законы жизни общества, когда интеллигенция не по-народнически слепо служила бы народу, но, познав «историческую необходимость», инженер мог осознанно защищать интересы рабочего класса. С радостью Алпатов готов был присоединиться к пролетарскому движению, не ограничиваясь изучением книг Маркса, Энгельса, Бебеля, Меринга, Каутского и Плеханова, которые ему для общего развития обещал дать Ефим. Творческой натуре Михаила требовалось живое дело, «практический корректив» теории, а не просто познание в смысле «Что делать?» Н.Г. Чернышевского. Тогда Несговоров, помня о гимназической увлеченности Курымушки образом Марьи Моревны из народных сказок, предлагает ему перевести с немецкого на русский книгу «Женщина и социализм» Августа Бебеля: «Ты был с колыбели романтиком, и тебе тут будет корректив действительности: женщина в прошлом, в настоящем и в будущем.

– В будущем! – воскликнул Алпатов. – Как же сказано о женщине в будущем?

– Это вытекает само собой из нашей программы, ты – читатель скорый и угадчивый, ты сразу поймешь» [10, c. 188].

Совершенно оглушен был Михаил этим новым, необычайно заманчивым и в то же время таким ясным до простоты миром марксистских идей, в который так удивительно укладывались его сокровенные желания, надежды и мечты. Ведь именно в России, казалось Алпатову, можно воплотить в жизнь марксистское учение о социализме. Однако Несговоров, понимая марксизм по-плехановски, как возможность победы социализма только сразу в нескольких экономически развитых европейских странах, сразу остудил пыл новообращенного прозелита: «Мы не доживем с тобой до того, чтобы служить рабочему классу специалистами, наша задача – готовить революцию, устраивать школы пролетарских вождей, которые будут просвещать народ и поднимут его на восстание, мы призваны облегчить роды – мы акушеры» [10, c. 187].

В этом проявлялась мечта многих русских мальчиков, желавших воплотить в жизнь марксистскую идею Плеханова о соотношении роли масс и личности в истории, что социализм наступит лишь тогда, когда «сама “толпа” станет героем исторического действия и когда в ней, в этой серой “толпе”, разовьется соответствующее этому самосознание» [9, c. 693]. Елецкие революционеры, сообщает Алпатову Несговоров, с помощью плехановских работ активно пропагандируют марксизм среди служащих по найму, разночинцев, агрономов, учительниц. По словам Несговорова, идеям марксизма сочувствуют и некоторые из дворян-помещиков, подчас искренне «готовые на всякую революцию в разговорах», и даже «есть у нас член управы из купцов, лесопромышленник, оголяет уезд до конца, а нам сочувствует, деньги дает и называет нас передовой авангард» [10, c. 188, 189].

С энтузиазмом приобщаясь с помощью Ефима Несговорова к революционной идеологии, Михаил напряженно размышляет о способе реализации социалистических идей в русском пролетарском движении. Однако этот период увлечения марксизмом был прерван отъездом из Ельца в Германию, куда после длительных хлопот в 1900 году Пришвину разрешают выехать для получения высшего образования. Там-то и происходит знакомство будущего писателя с обществом реальной, а не теоретической социал-демократии. Юного русского марксиста поражает, что немецкие рабочие более всего ценят спокойное благополучие и кумир их отнюдь не кто-либо из социал-демократических вождей, а германский кайзер, которого толпа на улице приветствует с неподдельным ликованием.

После года блужданий в поисках себя по лекциям разных факультетов и университетов в Берлине и в Иене, Михаил отправляется в Лейпциг: «Марксизм мой постепенно тает… я учусь на агронома и хочу быть просто полезным для родины человеком» [11, c. 366]. Обучаясь агрономии на философском факультете Лейпцигского университета, он одновременно слушает лекции химика Оствальда, биологов Лампрехта и Геккеля, философов Паульсена и Вундта, социолога Бюхера. За годы университетской учебы будущий писатель получил не только естественнонаучное образование и профессию агронома, но и знакомится с философией Канта, Спинозы и Ницше, с поэзией и натурфилософией Гете, с музыкой  Вагнера. Таким образом, важнейшим отличием Пришвина от многих соотечественников, увлекавшихся революционной идеей стало то, что в становлении его мировоззрения участвовал не только марксизм, но и вся немецкая и европейская культура.

В благоустроенной и сытой Европе юношеский эсхатологизм и катастрофизм восприятия мира Михаила быстро ослабевают. 1902 год стал не только годом окончания учебы, но и временем духовного поворота, суть которого он определит формулой «от теории к жизни», что означало осознание марксизма как учения, ограничивающего и подменяющего жизнь. Позже, подводя итоги этого периода, Пришвин скажет: «Мой фанатический Марксизм владел мною все-таки лет десять всего, начал он рассасываться бессознательно при встрече с многообразием европейской жизни (философия, искусство, танцевальные кабачки и проч.)» [12, c. 275].

Наступление ХХ века для Пришвина становится началом нового этапа духовного развития, который знаменуется разочарованием как в учении Маркса, так и в европейских идеалах социального прогресса. Утвердившись в намерении избрать писательское поприще главным делом жизни и уже издав свою первую книгу «В краю непуганых птиц» (1907), Михаил встретит Семашко уже в Санкт-Петербурге, куда тот тайно приедет из эмиграции[3]. «Мне было тяжело идти к деловому человеку революции, потому что и в своем-то новом деле я еще не был тверд и ничем не мог доказать право свое на вольноотпущенника революции. <…>

– Ты что же теперь делаешь?

– Пишу.

– И это все?

– Все, конечно, агрономию бросил: не могу совместить.

– И удовлетворяет?

– Да, я хочу писать о том, что я люблю: моя первая книжка посвящена родине.

– Нам не любить теперь надо родину, а ненавидеть.

– Нашу Елецкую родину и я не люблю.

– Ты всегда имел наклонность мыслить по-обывательски, разве я о Ельце говорю?

– Нет, я не обыватель, а только склонен мыслить образами: моя родина не в Ельце, а в краю непуганых птиц. Я верю, что такая моя родина существует, и я люблю ее беззаветно. А революция? Революция не любовь, а дело. <…> Но делать это медленно, организовывать, выжидать, копить в себе силу ненависти, молить неведомого бога о мщении, я этого не могу, неспособен.

– К чему же ты способен?

– К такому же медленному накоплению любви в слове. Это тоже нелегко, еще, может быть, и труднее, но я к этому более способен. Я это могу» [5, c. 30].

Именно этот разговор былых друзей станет рубежом, который обозначит принципиальное различие их мировоззренческих позиций на всю последующую жизнь. Слова Николая Семашко вызвали не только неприятие, но и кровную обиду Михаила, когда он понял, что за его критикой очевидных недостатков монархии следует полное отрицание вообще какого-либо достоинства Родины. Нигилизм Семашко, столь решительно провозглашавшего ненависть к России, которую либеральная интеллигенция отождествляла с царским режимом, еще раз подтверждал вывод Пришвина о неуклонном росте в общественном сознании ницшеанства, чья особенность на русской почве заключалась в смешении его с марксизмом в одно революционно-нигилистическое течение.

Как и политические взгляды Маркса, философия Ницше отличалась экстремизмом критики буржуазного общества и, вспоминая в 1937 году об истоках нигилизма русского образованного сословия эпохи рубежа веков, Пришвин позже писал: «Чувство потери интереса к повседневной работе ввиду мировой катастрофы было основным чувством студентов-революционеров нашего времени. <…> На этом и выросла русская интеллигенция и весь ее нигилизм» [14, c. 732].

Знакомство Пришвина с творчеством Ницше произошло в период его учебы в Германии в 1900–1902 годах. С тех пор идеи Ницше – постоянный предмет размышлений писателя и творческая парадигма изображения художественного бытия его героев и персонажей, среди которых образ Семашко-Несговорова занимает, пожалуй, самое значительное место. В «Кащеевой цепи» Пришвин пишет, что Михаила Алпатова просто поразили мысли философа, решительно отвергающего все этические системы, включая христианство, с их нравственными традициями, императивами и принципами. Ницше провозглашал, что человек вообще не есть «цель <…> он переход и гибель», своего рода канат между животным и сверхчеловеком, «человек есть нечто, что должно превзойти» [8, c. 9, 27], предлагая взамен любви к ближнему любовь к призрачному дальнему, а евангельские идеалы гуманизма, добра и милосердия расценивал как свидетельство упадочности и вырождения человечества.

Следует отметить, что влияние идеологии Маркса и Ницше на мировоззрение Пришвина в период с начала века до 1917 года напоминает процесс с двумя разнонаправленными тенденциями: если влияние марксизма постепенно ослабевает, то роль ницшеанства до определенного предела будет неуклонно возрастать, пока не выполнит свою эвристическую роль постижения катастрофической для всех сторон русского бытия сущности революционного времени. Не случайно, говоря об идейной атмосфере времени от рубежа веков до Октябрьского переворота, он писал: «Над изображаемой мной эпохой в “Кащеевой цепи” висела философия Ницше» [13, c. 533]. Духовная проницательность Пришвина как художника и мыслителя позволила ему обнаружить, что путь социального насилия идейно сближает русских марксистов с философией Ницше и художественно показать как внутренние закономерности этого симбиоза, так и особенности его внешнего проявления.

Размышляя о типичном большевике, Пришвин приходит к выводу, что одним из примеров воплощения гремучей смеси ницшеанства с марксизмом является не кто иной, как его гимназический товарищ и друг Николай Семашко, который еще в ученические годы познакомил Михаила с существованием социал-демократического «подполья» и нелегальной литературы. Хотя, благодаря тому же Семашко, после Октябрьского переворота к Пришвину придет осознание исторической бесперспективности идеологии и политической практики партии Ленина, о чем свидетельствует краткая дневниковая запись летом 1918 года: «25 Июня – 29 Июля. Встреча с Семашко и пересмотр большевизма» [11, c. 125].

(Продолжение следует)

 

ЛИТЕРАТУРА

 

  1. Борисова Н. В. Михаил Пришвин: Диалоги с эпохой. Культурологический словарь. Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2009. 178 с.
  2. Варламов А. Н. Пришвин. М.: Молодая гвардия, 2003. 548 с.
  3. Введенская М. М. Елецкие друзья // Личное дело Михаила Михайловича Пришвина. СПб.: Росток, 2005. С. 26–31.
  4. Курбатов В. Я. Михаил Пришвин: Жизнеописание идеи. М., 1986. 224 с.
  5. Личное дело Михаила Михайловича Пришвина: Воспоминания современников. Война. Наш дом. СПб.: Росток, 2005. 528 с.
  6. Михаил Михайлович Пришвин: Библиографический указатель / Сост. Н. В. Борисова, З. Я. Холодова. Иваново: ЛИСТОС, 2013. 175 с.
  7. Нацкий Д. И. Мой жизненный путь. М.: Государственная публичная историческая библиотека России, 2004. 512 с.
  8. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 5–237.
  9. Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю // Плеханов Г. В. Избранные философские произведения: В 5 т. Т. 1. М.: ГИПЛ, 1956. С. 507–730.
  10. Пришвин М. М. Кащеева цепь // Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1982. С. 5–482.
  11. Пришвин М. М. Дневники. 1918–1919. М.: Московский рабочий, 1994. 383 с.
  12. Пришвин М. М. Дневники. 1920–1922. М.: Московский рабочий, 1995. 334 с.
  13. Пришвин М. М. Дневники. 1926–1927. М.: Русская книга, 2003. 592 с.
  14. Пришвин М. М. Дневники. 1936–1937. СПб.: Росток, 2010. 992 с.
  15. Пришвин М. М. Дневники. 1942–1943. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 813 с.
  16. Пришвина В. Д. Путь к Слову. М.: Молодая гвардия, 1984. 262 с.
  17. https://elibrary.ru/keyword_items.asp?id=2661614&show_option=0
  18. https://elibrary.ru/keyword_items.asp?id=4215336&show_option=0

 

[1] Бокль Генри Томас (1821–1862) – английский историк и социолог, был весьма популярен в среде русской либеральной и народнической интеллигенции за выпады против монархического деспотизма и яркие памфлеты в защиту эмансипации женщин, веротерпимости и естественного равенства людей. Основной труд «История цивилизации в Англии» (1857–1861, рус. пер. 1863–1864).

[2] По воспоминаниям Д. И. Нацкого, соученика Пришвина по Елецкой гимназии, «Степан Павлович Федюшин был строгим инспектором, но его любили за справедливость и лишь изредка называли “Степка” или даже “Степочка”. Он старался, чтобы мы полюбили русскую словесность, и читал нам кое-что в классе, доставляя этим большое удовольствие. Он управлял церковным хором из гимназистов, который пел в Покровской церкви. С. П. любил карты и выпивку, но на службе был трезв» [7, c. 45].

[3] Отбыв в Ельце трехлетнюю ссылку с запретом учебы в столичных вузах, Семашко в 1901 году получил диплом врача в Казанском университете. Работал участковым врачом в Нижнем Новгороде. За участие в революционных событиях 1905 года вновь попал в тюрьму, где у него развился туберкулез. Из-за болезни Семашко был отпущен под надзор полиции и с помощью друзей выехал в Швейцарию, где сумел вылечить эту «пролетарскую болезнь», как именовали тогда туберкулез.

Loading