Меньшикова Елена Рудольфовна. Троянский терроризм как принципат Обмана, или в объятиях терракотовой саранчи (этимологические надкрылья virtus) (Часть II)

Меньшикова Елена Рудольфовна

Новый Институт Культурологии (Москва)

 (АНО по развитию исследований и проектов

в области культуры и искусства –

кандидат культурологии, аффилированный эксперт

Menshikova Elena Rudolfovna

New Institute for Cultural Research (Moscow)

(NGO for development of projects

and research in culture and the arts)

 Candidate of Cultural Research, affiliated expert

E-mail: elen_menshikova@mail.ru

УДК 820

 

Троянский терроризм как принципат Обмана,

или в объятиях терракотовой саранчи

(этимологические надкрылья virtus)

Часть II

Аннотация: “Троянский терроризм” скакнул к месту и вовремя как выдох недоумения на теракты в Лондоне прошлого года, как вызов политическим манипуляциям, и скакнул продолжением темы миграции (фундаментальной проблемы современности) как порождение внутреннего конфликта, множащего конфликт внешний, в тему системной нестабильности – теоретической обоснованности Обмана, разрушающего систему договоров как условие миропорядка. Мой доклад в Лондонском университете (Birkbeck) 09.02.2018 г., который был прочитан на английском языке, еще не имея новейших прямых доказательств применения этого скандального метода – “троянского терроризма” – шельмование целой страны (Россия) плюс нарушение территориальной целостности, включающий и военную атаку, другой страны, что лежит по другую сторону океана (Сирия), и которое обвиняется в том, что живет не по правилам (методика “Абсолюта” по Цезарю), актуальностью своей проблематики опередил реальные события лишь потому, что государство современного «утопизма» – государство Утопа (США), произрастая из матрицы Британской империи, своей тактике насилия – “оккупая” (захвата «чужого») – никогда не изменяло, и мартовские-апрельские  события в международной политике лишь очередная зарубка на этом мертвом питоне, что зовется “демократическими ценностями”.

Как и в случае с «Капиталом» Маркса, вначале шла теория, а потом – практика саботажей: система терактов, бунтов, революций, мировых и гражданских войн, – так и с «троянским терроризмом»: дерзкие атаки нью-террористов межгосударственного масштаба, сметающие принципы и нормы всякого Общественного Договора (Руссо и не снилась сия печаль), нормы Права, этики и морали, экономических соглашений (межгосударственных договоренностей), включая военную демонстрацию силы, провокации военных конфликтов, пиратские выходки, демарши запугивания и шантажа, оживляя Миф о Троянском Коне и придавая ему статус «установленного порядка»: нормы, что принимается большинством как «естественное право», как естественный ход вещей, вопреки здравому смыслу и общечеловеческим канонам бытия,  узаконивают вероломность и обман как единственно из возможных и всех вероятных путей дальнейшего развития человеческого общества – такие вот «тернии к звездам»: без звездных войн, но методом «оккупая», что позволяет нам заключить, что «троянский терроризм» – это сумма технологий, направленная на захват земли (пространства обитания) путем обмана, паники и насилия.

Ключевые слова: terra, terror, «троянский терроризм», пиратство, технология лжи, Миф.

 

TROYAN TERRORISM AS THE PRINCIPLE OF DECEPTION,

OR IN THE ARMS OF THE TERRACOTTA LOCUST

(ETYMOLOGICAL ELYTRONS OF VIRTUS)

 

Abstract: “Trojan terrorism” leaped to the place and in time as an exhalation of bewilderment at the terrorist attacks in London last year, as a challenge to political manipulation, and jumped as the continuation of the topic of migration (the fundamental problem of modernity), as a creation of an internal conflict that multiplies the external conflict, in the theme of systemic instability – theoretical reasonableness of Deception, which destroys the system of contracts as a condition of the world order. My report at the University of London (Birkbeck) on Feb. 9, 2018, which was read in English, still no the latest direct evidence of the use of this scandalous method of “Trojan terrorism” – the defamation of the whole country (Russia), plus violation of territorial integrity, including and military attack, another country that lies on the other side of the ocean (Syria), and which is accused of not living by the rules (the “Absolute” method by Caesar), the relevance of its problems beat real events in because the state of modern “utopianism” – the state of Utopus (USA), intended from the matrix of the British Empire, its tactics of violence – “occupy” (seizure of the “alien”) – has never changed, and the March-April events in international politics are just another notch on this dead python, which is called “democratic values.”

As in the case of Marks’s “Capital,” the theory first followed, and then the practice of sabotage: a system of terrorist attacks, riots, revolutions, world and civil wars, and “Trojan terrorism”: bold attacks by international terrorists, sweeping away the principles and norms of any Social Treaty (Rousseau did not even dream of this sadness), the norms of Law, ethics and morality, economic agreements (interstate agreements), including military demonstration of force, provocation of military conflicts, pirate antics, demarches of intimidation and blackmail, reviving the Myth of the Trojan Horse and giving it the status of an “established order”: the norms that are accepted by the majority as “natural law”, as the natural course of things, contrary to common sense and universal human canons of being, legitimize treachery and deceit as the only one of possible and all probable ways of further development of human society – such are the “difficulties to the stars”: without star wars, but by “occupy”, which allows us to conclude that “Trojan terrorism” is the sum of technologies aimed at seizure the land (habitable) by fraud, panic and violence.

Keywords: “Trojan terrorism”, terra, terror piracy, technology of lies, Myth.

Итак, Эра героев сменилась эпохой пиратов, что тянется и по сей день, ведь из шкатулки «Одиссеи» выскочил совершенно иной чертик – Плут, сводя на нет эпос с его воспитательной функцией, и вводя плутовской роман (жанр путешествия) предтечей масскульта. Несмотря на один и тот же стиховой размер, «Одиссея» будто соткана не гекзаметром –  столь гладок и занимателен сказ Гомера о приключениях татей – воров и обманщиков, что подрастеряли боевую мощь, словно их всех переехал Т-34, их сознание дало течь, и никогда им не стать рядом с Ахиллом, не поднять меча Диоскуров, и дело не только в мастерстве русских переводчиков – и Жуковский, и Гнедич ощутили эту «разность» поэм, потому и восприятие различно: «Одиссеей» менялась парадигма греческого мира. Сказовая форма повествования, акцентируя внимание на волшебстве и небывальщине, из эпического героизма уводила слушателя в дебри житейского балагурства – обывательского рассказа, который не требовал осмысления, не нуждался в экзистенциальном комментарии, но развлекал, и без утешения (Боэций, полагаю, разницу зрил), лишь потехи ради сказывающая о чудесах и пользе лжи, – ведь обманом нельзя научать, назидая, быть Гераклом или Гектором, но воспитать нового «героя» – будущего «человека без свойств»  или homo ludens – легко! Может быть, если бы Одиссей среди прочих даров феаков, помимо Агона, привез еще и «игру» – групповую, командную, то возможно ахейцам не суждено было играть «в войнушку» веками, меряясь сноровкой в управлении мечом и в разбивании коринфских шеломов? Как знать, отчего инки, придумав футбол, вдруг перешли на «околофутбол» – кровавые жертвоприношения, что привело к упадку нравов, и, собственно, гибели цивилизации – «гниению гена» – народ просто исчез, заигравшись в «насилие», а мегаполис растворился под натиском флоры? Играть человечеству вредно? Играть, иль не играть? Во что?..

Современное отщепенчество[1], пропитанное корпоративным духом, молится только одному богу – Обману, модусом (modus vivendi) своего существования считает удовольствие, желания и потребление, а потому пребывает на низшем уровне органики, для которой важным было (и остается) «буря и натиск» (по Дарвину и Шиллеру) – эмоции и насилие – те копья, что приводят своего колона (держателя) к успеху примитивным способом – уподобляя среди подобных же. Отщепенчество, толкаясь в очереди робототехники за искусственным интеллектом, сводит всю цивилизацию к «потребительской корзине», надеясь виртуальностью снять головную боль, множа фармакологическую зависимость, развивая космический эскапизм, привыкая и не сопротивляясь искусственной еде и лени, подсаживаясь на иглу «блаженного безделья», и провозглашая манифестом поколения «праздность» как «последний довод королей», таким образом обретая для себя сословие, привилегиями равное аристократии.[2] Ах, если бы эта ситуация не была «повторением пройденного»![3] И эта нехитрая упаковка «сливок общества» – так называемых элит – теперь доступно всякому благодаря анонимности, офшорным зонам, разнесенным одуванчиковым десантом по планете, ростовщическим офертам банков, профанации искусства и образования, распылению ширпотреба. Это ли не взрыв новейшего Конька? Срыв потока, что virtus распылил-распял модусом vivendi Горбунка?

 

«…Ах, обмануть меня не трудно –

я сам обманываться рад…»

(А.С. Пушкин)

Приступим ко второй части «марлезонского балета», что освоив брэйк, предпочитает рейв, предлагая к просмотру его увесистый “хвост” – этот питон еще тянется и весьма неспешно, согласно своей физиологии: осмыслению бытия-в-мире, окрашенном в «хаки» и озвученном «хакой».  Признаюсь, утомилась выводить все его “пятна” наружу, и теперь он похож скорее на “облезлого барина” – и притом, что в СМИ и умах многих “террор” и “терроризм” смешались как близнецы-братья, пугая чешуйками, он не то что поддается дрессировке, но посадить в аквариум можно, – а для меня сейчас, спустя год с момента первых тезисов в Birkbeck, это просто сияющая промокашка – промокший охристый лист, кои я собирала, гуляя под дождем в осеннем Альбионе, размышляя о терроризме и миграциях, удивляясь их конфигурации или окрасу – наши все больше оранжевые, солнечные – у них же какие-то песочно-бурые, карамельные. Вторым «предельным» удивлением (культурные артефакты, включая бронзовый двойной топорик ахейцев среди этрусских наконечников, двухметровый картон «тающего» Святого Семейства Леонардо, проступающий из света и пыли экспресс Тернера, не берем) от поездки на конференцию по миграционным проблемам (для чтения второго доклада на тему терроризма в School of Birkbeck of the University of London уже в феврале этого года)[4] был тот факт, что модератор секции, наделенный научными регалиями, желая мне помочь с английским (и большое ей спасибо за отзывчивость), не смогла прочесть фамилии Цезаря, Цицерона, Саллюстия (причем набранные по-английски, согласно правилу всех международных докладов на сегодня), проявив затруднение только в именах собственных, поскольку финальный абзац был для нее ясен и понятен (о terra и timor), ибо прочитан «слету» по моей просьбе еще до выступления (в перерыве), отчего, пожелав «прихватить на память», тут же попросила «списать» – сфотографировать мои «слова» на телефон, поскольку именно они и стали причиной ее внимания и помощи, – при выказанном интересе к лингвистике не ведать имен столпов ее  (из копилки всемирного наследия), то есть при полной апатии к другим наукам, кроме своей – узкопрофильной, – это и есть чудо современного образования! Ведь по сути, междисциплинарная дискуссия, как и обязательный поиск смысла при фундаментальной проблеме, была сметена поверхностными разговорами скучающих интеллектуалов, живущих по расписанию и норме контракта. Быть может причина таких лакун в ином? После московских снегопадов, скользя по сухому фаянсу града, ставшему «Меккой» современного офшора и «Нью-васюками» всех британских колоний, шагая вдоль «стены плача» вечнозеленого насмешника-плюща, я тянула очередной свой вопрос из «книги джунглей» – и опять сворачивала хоботом Слоненка – чем же так привлекает Лондон русских?.. Равнодушием – ответ соткался быстро, причем это случилось в сквере университета Лондона – словно сам Мэтр сбросил мне его из своего кармана – А. Пятигорский, наверняка, любил там гулять. Именно, равнодушием. Причем при всем выказываемом радушии. Но в таком случае, это безразличие привлекательно и для других народов – эдакое блистательное сияние солнца при абсолютном нуле градусов – гибкие законы только укрепляют и форматируют «хладнокровие» как партикулярное платье – вот вам и армия человечков, спаянных всеобщим бесчувствием и готовых на все, ради даров Золотой Антилопы.

Распустившиеся в сквере университета лазоревые крокусы, как невинные заложники вечного предзимья, убеждали именно в этом, когда ни шельмования целой страны, ни политических баталий не было, но в морозном воздухе висел и плавился Великий Обман, о нем кипели мысли – об уловке, что стала ценностным принципом миллионов, оправдательным ориентиром эволюции, что обернулась деградацией, оказавшимся символом цивилизационного регресса. Мы уже говорили о лицемерном подходе пуритан к вопросам веры[5], что привело к значительному таянию в умах одних, и склеротическому затмению иных, утраты доверия и колониальному раскрою карты мира без видимых тектонических разломов. И пора прикончить гада! – эту “сумму технологий, направленную на захват земли, путем обмана, паники и насилия”, что зовется “троянский терроризм”, пора окольцевать и не бояться жить долго и в гармонии с собой и с миром. А ведь пространство астенического синдрома, которым располагает, культивируя, общество потребления и создает тот секретный фарватер, что стережет «троянский терроризм» в его первозданной «свежести» – игрушку (механическую, сдельную) по достижению цели, особенно если учесть, что современные политологи (вкупе с экономистам, историками  и пр.) занимаются именно авгурской (гадательной) деятельностью, сохраняя традиционность жизненного уклада со времен оных[6], как и пиратство, что, как наидревнейший способ существования, остается в рамках своей эволюционной востребованности. И поскольку метафора есть наилучший (и наикратчайший) путь к смыслу, то пусть иносказание не отпугнет читателя, ставшего жителем реального антимира – «подземного царства» – Terra толерантного терроризма.  Именно так: со строчной – это слово для латинян обозначало подземное царство, сакральное пространство Смерти[7], и, думаю, мой современник, выбирая между Черной курицей и Черной кошкой, должен уметь ориентироваться на местности, чтобы не бояться ни аспидов, ни полозов, ни ящеров, полагаясь на собственный Дух и разум.

К апории «Я мыслю – значит, я существую» можно ли подойти без Декарта? – самостоятельно? Как обходились с этим осознанием до метафизика эпохи поздней схоластики? Бунтовали, смирялись, хвастались? Зачем и отчего прибегают к цитированию как к «последнему доводу королей», вынимая лояльностью кредитной карты, доставая из «широких штанин» Сознания это лаконичное кредо? Подтвердить ли свою неодинокость, процесс развития, то есть признать ли за собой невзрослость как таковую? Или же это готовая формула как признак послушания конформизму/нонконформизму, что вынимается из кармашка памяти в зависимости от обстоятельств? Но для факта существования не достаточно крика (если конечно это не мунковский «глас вопиющего в пустыне»), не достаточно списка цитирования, утвержденного Хиршем, мало заклинания присяги «луноликим»: от Платона до Маркса, от Августина до Веховских Эх – важен ритуал «посвящения» – та политическая рефлексия, которая требует определенного упорства, воли, совести, чести, что заставляет человека «проявиться» (из негатива бытия) – самоосуществиться проявлением дела (работы мозга и тела), решением той теоремы Ферма, что вообще-то стоит перед каждым человеком, просто не все об этом знают, и даже догадываются, ибо имен у теоремы много – и каждому достается свой Ферма, свой парадоксалист, требующий внимания и активного участия. Год я решала для себя одну из таких: что же скрывается под гремучей смесью «терроризма», взрываемой время от времени на планете, и действительно ли стенобитный «конёк» равен Буцефалу или же это шахматная фигура? Маракеши (путешествующих) волнует экшен – действие, результат как яркая бусина, но не само осмысление как первопричина поступка, – так, собирая свои и чужие эмоции для четок сознания, они продлевают себя в пространстве бытия, как бы протягивают ниткой в иголку самой жизни, оказываясь иллюстрированной прокламакцией себя, и вместе с тем пром-акцией музы Клио. За века такой тип «маракеши» только возрастал на порядки: ортеговский «человек-масса», вбирая типажи и характеры, лишь множил плющ праздной ассимиляции. И когда, казалось бы разум спит, или занят просмотром «картинок», когда мы «сознательно» немы, а тревожность наша снимается увлеченностью инстинктами, стуча в бубен эмоций, тогда мы прибегаем к чужим словам, давая обет послушания Мысли, что родилась в чужой голове (и желательно дальней и древней) инсайтом, или опытом адогматического мышления (что сам является результатом колоссальной работы ума и накопления умений и наблюдений, – тогда звучит «Осанна!» цитате – ее цитадель защитит вас при любых обстоятельствах. Но ведь постоянное цитирование (чужой окрас) плодит только ложные смыслы – фантомы и симулакры – ибо не имеет собственного хода, истоков осмысления предмета/явления, собственного развития – так и виснет призраками Миядзаки. Смысл (его поиск) возможен лишь там, где есть личное (собственное) соучастие мысли (суждение, высказанное собственным языком), – а так это латание дыр, отчего сознание многих похоже на лоскутное (новое или старое) одеяло, что требует не починки, но бросовой ямы.

И еще: хотелось бы обнажить один уголок, что давно мешает остриями – каков он язык науки? Ужели ему уготована пожизненная рента инвалида, пенсия делопроизводителя, что предпочел сухое/глухое изложение, перечисление фактов/чужих мнений (до него и только в тональности «до»), то есть от ушедших теней. Не спорю, тень тысячелетнего дуба или секвойи – благодатна, но если уповать долго на другого, сложнее начать движение. Тень тенью, но к свету, и чистому воздуху двигаться нужно самостоятельно – своим ходом – а значит, полагаться нужно на осмысление, добытое собственным языком – как результатом трофейной вылазки. И кто не боится «Вирджинии Вульф», следящий из окошек собственных глаз? Смотрящий во все стороны и говорящий с самим собой. А что не боится собственного языка выражения? Искусство! И потому наука, что честна, не боится быть искусством – занятием исключительным – для кудесников, что контракт не признают, но день с ночью путают, для искусных Дедалов и Док. Имея своей целью не просто выразить себя, но видя в ходе жизни какую-либо проблему (и не одну), и решая ее снять, помочь другому (опосредованно или напрямую), имея при этом свой почерк, свою оптику, свой вышивальный крестик иль способ/метод высекать искру, Мастер становится Орфеем – бесстрашным певцом зримого и очевидного, что было невероятным, тем, кто не боится заглянуть в бездну собственного космоса, расщепить геном, играя с кварками в Го, зияющей пустоте пощекотать нейрон, и, сочиняя квинтет, плавить сталь, как не мешало Ломоносову писать оды, ища формулу русской смальты, а химику Бородину сочинять «Половецкие пляски». Так Пенелопа звучанием собственного Мифа ткала и распускала ковер – как бы изо дня в день запуская и останавливая кровоток собственного организма, словно ипостась Итигелова, для жизни фитилек и ожидая мужа двадцать лет, свой ужас небытия обращая в творчество – картиной памяти, что ускользает песчаной скульптурой под натиском боли, от ветра печали.

Слово «террор», связанное по рукам и ногам с денотатом “timor” («ужас») – с момента закрепления в языке: постепенно и после «Галльских Записок», неся на себе следы парономасии (двойную аффрикату из основы terra), совершив кругосветку с «троянским терроризмом», дала четкое представление, что этимологические надкрылья воинской доблести (virtus), как соответствие воинственному духу, существуют – всякому ТТ (троянскому терроризму) важнее земли (пространства обитания: с тем, что произрастает и что трепетно витая летает) ничего нет. Словарная статья на «timor» и «terror» совпадают на 80 % – «страх, ужас, наводимый смертью, (перед иноземным врагом)» – отчего?[8] Вывод один – поздняя вставка, поскольку словари никогда не сообщают дату «рождения» слова, как и начало его «хождения», то есть «задним числом» рукой составителя фиксированная языковая единица.“Timor” (букв. «унесенный в землю смерти») означало момент оцепенения перед пространством Смерти – то, что сейчас зовется «преисподней», или «царством теней», куда спускался Ахиллес и Одиссей, благополучно вернувшись (во что можно верить лишь включая сослагательное наклонение, учитывая беллетристический жанр искусства и возможность галлюциногенов времен Асклепия). Что вызывает страх? Чем/кем спущен ужас, или тот священный трепет всех членов и хлад затылка, что испытывает человек? Возможность чувствовать физическую боль как зов эндорфинов (эндогенных опиатов), а возможность «сгинуть» как эффект адреналина – это попытка пропасть/затеряться в утробе/лоне Смерти, чем, по сути, и является царство Гамеса. То есть буквально: внезапный или предстоящий поход (на который тебя вызывают обстоятельства или Некто) в царство Аида вызывает Страх как вероятность ухода в «небытие» – того же путешествия, к которому «всегда не готов», к беседе с праотцами, что скучны и порой нелепы, – и значит, насилие не исключается – оно совершается – над собой, сопротивляющимся возможности встречи с «неявным». «Страх за другого» – иного свойства: он не так силен, его можно заменить, подсластить морфинами иллюзий, он не затрагивает весь организм – не затягивает в сеть синапсов, не «животрепещет» нейронами. Ужас парализует – потому и предполагаемое или насылаемое безумство страха – то «обесточивание» как воздействие токами должно быть велико, стремительно и всепоглощающе: и modus, и тело, и самое Я – сознание. Полная утрата себя – вот причина и ужаса, и страха, что предваряют испытание насилием и болью. Какими же глаголами или отглагольными формами в Древнем Риме складывалась «холодная» латынь, передавая это насилие/боль в полной мере? Какие «ледяные кубики» помогали вероятному Каю из рода Энеидов складывать восприятие Страха, что доставляло Ужас, посредством чего предоставлялась возможность пройти инициацию Болью, испытать Ад (если он существует), буквально погрузиться в «ледник насилия»?

Потянем ниточку с конца и очутимся у брега – истоков истинного «терроризма» – терре как истинной причине тяги к Чужому, как первопричине всякого «оккупая». Лингвистический пробел, что мы допустили в первых двух статьях, беремся ликвидировать сейчас – это важно как для снятия недоумения-непонимания, и как следствие ошибки, дающей тот самый когнитивный диссонанс (как в случае с «утопией»[9]), что множит толпу невер и глупцов, кричащих громче всех и лучше всех поддающихся манипулированию, то есть цифровому оболваниванию и регулированию. Все, как всегда, опирается и упирается в Слово: откуда? «Откуда есть и пошла земля русская» – не простой (и не праздный) вопрос, и не менее сложен ответ – за малостью первоисточников, которым доверяешь по условной договоренности. Так и со словом «терроризм» – откуда взялось? Кем вброшено в обиход? Когда? Цезарем. Однозначно. Убеждены: его «Записки» имели великое влияние на формирование латинского словаря, лексический строй которого кишит глаголами направленного действия – просто злостная структура «насилия» и «бесчинства» (причем, чтение словарных статей латинского словаря буквально повергает в трепет, действуя угнетающе своей коллекцией денотатов (смыслов) «деконструкции» – столь разнообразны и часты слова направленного действия, цель которых одна: нанести вред, порчу, разрушение, боль, страдание), а сам стратег и великий комбинатор междоусобиц при всем своем прагматизме выступает искусным «упаковщиком пилюль»[10] – но не в подслащенных облатках, а в фуражных очистках – циничных и хлестких verbum, посредством которых правда и сущность происходящего обнажалась явно и высказывалась решительно просто. При таком «чистосердечии» даже этимология слов становится не нужной – глагол всегда ясен как божий день – это не отвлеченное/абстрактное существительное, и даже не предметное – объект может исчезнуть, растворившись с эпохой, и слово будет скитаться, бродяжничать, пока не захромает или не перекрасится-перекуется. Как определял их значение великий (и единственный на период первой четверти VII в. н.э.) энциклопедист Визиготского королевства, вступившего по пояс в сумерки Средневековья, Исидор Севильский, выделяя роль голосовых связок при их произнесении (verberatio) и частоту использования (versetur), «глаголы – знаки ума, посредством которых люди в разговоре поочередно обнаруживают свои знания», и оттого «глагол всегда наполнен смыслом».[11] Думается, главный систематист универсального знания Темных веков[12] особо выделял verbum именно за их сноровку: способности реагирования, обозначения-разоблачения – как «морские котики», или «черные береты» – десант особого назначения – они действуют сами (в разной степени) на окружающий мир – проявляясь и изменяя его.  Именно глаголы в большей степени наделены так называемой «генетической» пружиной – их «прагматика» в жизненной силе и способе действий, что совершает человек на протяжении тысячелетий, и набор денотатов один и тот же: сталкивать, разорять, смешивать, разбивать, давить, смыкать, раздроблять, ломать, потрясать, колебать, вертеть, бранить, колоть, резать, ворошить, рвать, арканить, сжигать, томить, бить и пр.

А.-В. Шлегель выделял два типа этимологии: исторический, требующий сравнения языков в развитии, и грамматический, анализирующий словообразование в пределах одного языка; Новалис «открыл» третий тип – генетический, буквально конспектируя Фихте: «У каждого слова есть особенное значение, попутные значения (Nebenbedeutung), фальшивые и целиком произвольные. Этимология разнообразна – генетическая – прагматическая – (как следует употреблять слово)».[13] Важным моментом в деле «освоения мира» Новалис считал этимологизирование, которое помогает «схватить понятие», «завершить его и обработать разными способами», обращая в Дух и Материю[14], при этом единственным словом, найденным в процессе такой «волшебной игры», снимающей противопоставления Духа и Материи, оказывается «этимон» – генетически-интуитивное слово – оно же архаически-первозданное. Будто входя в эту сказку, или так: прыгая Алисой в дупло дуба, Блаженный Августин, проверяя силу этимона – егозливого кванта, он искупался, чтобы избавиться от охватившего его отчаяния, – так расщепляя смысл: следуя греческой этимологии слова balaneion  (”баня”), означающего ballein anian  (”изгонять печаль”), блаженный муж пошел в баню,[15] ведь в середине VII в. этимологию рассматривали как способ познания, посредством разбора идеальных начал «понятий» – всех, своего рода «универсальным инструментом» открытия всего видимого и невидимого мира.[16] В учениях Пифагора, Гераклита, Кратила (позже Аристотеля и Эпикура) «слово» почиталось как вместилище божественной мудрости и потому этимологии воспринимались достаточно надежным свидетельством об истине, что не мешало Демокриту настаивать на определенной установке («договоренности») происхождения слов – «установления имен», что обусловлено четырьмя признаками, или аргументами (эпихейремами): 1) многомерность одной и той же вещи в разных языках; 2) несколько вещей обозначаются одинаковым словом; 3) случаи изменения названий; 4) отсутствие единого закона в словообразовании[17], – и что, отчасти, было поддержано Платоном, утверждавшим, что первые создатели имен (onomatourgx, nomo-Qethx) называли вещи в соответствии с их сутью, идеей, и лишь часть слов получили условные названия по договору.[18] Однако теологические диспуты Раннего Возрождения свели этимологию к маргиналиям – акростихам и каламбурам – не достойным внимания, видимо по причине весьма вероятной двойственности восприятия, таящегося в «слове» и грозящего неповиновением, иначе, ересью. Позже, когда Новалис призвал всех романтиков XIX века «ориентироваться на небо»[19], очищая слова от коросты второстепенных смыслов – неверных, путанных, поскольку дойти до сути: первоэлементов слова (имени) – для поэта означало «расшифровать элементарные цифры»,[20] всякий «этимон» словно вытряхнули из забытьи веков: на них пролили благосклонный свет внимания поэты, уподобляя «формуле» – набору фонем и аффиксов, способных смести когнитивные диссонансы, ввергая в магнетическую магму познания. И чтобы слово «терроризм» перестало повергать в шок, необходимо исследовать его «этимон», то есть совершить определенную интеллектуальную экспедицию, что романтики, опираясь на разработку Аристотеля[21], называли «потенцированием» – выявлением возможностей предмета/явления, испытание его способности к саморазвитию – то, что Новалис окрестил созданием «новой мифологии» слова, или философским этимологизированием. Заметим, нередко поэт, разыскивая «правильное значение» слова – его содержание (денотат), выстраивал ряды однокоренных слов или сходных сочетаний, как бы вводя «содержание» в систему аналогий, актуализируя тем самым внутреннюю форму слова. Полагая, что смысловая энергия требует пробуждения, языковую ткань подвергали массированным атакам – игровым рефлексиям, что, уводя от генеалогических помыслов, приводило к игре в бисер. Но необходимое или достаточное это условие для суждения, создающего смысл явления/понятия? Априори ли нам дается смысл вещи/явления, раскроет ли свои объятия потенцирование независимо от проявленного опыта? Как в сознании возникает опыт предшествующего поколения – до твоего «открытия»? Вот это «априори» – заранее существующее, наперед или вспыхнувшее спичкой вместе с твоим «распахнутым зраком», знание, как одно из понятий теории познания и логики, в момент прозрения пронизывается твоим наитием, тем чутьем охотника, что приводит к верному денотату, – обнаруживает то, что априори было смыслом. Так возникает парадокс Шрёдингера – из пещеры Платона – потенцированием теней и пустоты – разъятием «реального» и «нереального» осуществляется попытка понять насколько «пациент жив, чем мертв», «не ты ли тот пациент» и какова цена иллюзий, что в иллюзию обращают мир, веками, терзая как распадом атомного ядра.

На фоне развития революционных идей и нового направления в культуре – ориентализма –  в 30-40 гг. XIX в. возникают литературоведение как наука (Шлегель, Гримм, Гегель) и этимология как самостоятельная область языкознания (Франц Бопп, Фридрих Диц), которые исповедовали одну методологию – интерпретацию, иначе, толкование, которое допускало «интуитивное чувствование», а значит, привносило нотки субъективности, распуская нити диалектической множественности «слова». Так, желание достичь подлинной универсальности – универсального синтеза наук и искусств (единой органичной системы понятий) – уводило романтиков от «этимона», увлекая «скрытыми потенциями», что дарило волшебную атмосферу «перерождения», проблему пряча за иллюзией. Таким образом, все философствование о предмете/явлении, то есть само осмысление, сводилось к сослагательному наклонению – потенцированию – сумме возможностей и вероятностей, совершенно исключая аргументирование и анализ, и потому вся политическая мысль оказалась переориентированной на будущее – ей требовался сказочный зачин, растянувшийся на столетие, чтобы грянула новая Троянская битва, – ведь революционный экстремизм народовольцев, питаясь мифотворчеством и плодя мифологии «бесовства» (сожалеем, что увертюру Пушкина о бесе[22] затмили бесенята Достоевского – видно, демографический взрыв последней четверти 19 века  менял парадигмы не только времен, но и соотношение сил и смыслов, расшатывая этические каноны и экономические законы, но признавая обман и нигилизм за «альфу и омегу» бытия), благодаря сквозной метафоре «общего»: через «Общественный Договор» Руссо к «Общему Делу» Федорова, как через тернии к звездам, соткав Миф о нью-Минотавре – российском царизме, и тем самым спустил гончих псов Пандоры в мир, что Миф («стрелы познания»[23]) утратив, уверовал в сказку и байки Золотого Петушка, плетя кружева «Буре, что перевесила вывески»[24] – Мифу о турбулентности объективной реальности, при которой нет места ни герою, ни сверхчеловеку, но вероятен «человек без свойств», склонный к насилию и разрушению. Первая Мировая война стала возможной благодаря универсальной сети метафор романтиков, что играя эйдосами, как Кай ледяными кубиками – разбирая и собирая грамматику мира, наплодили сонм сущностей – идеологем и понятий, что иллюзорными представлениями осмысление натурфилософов сменило праздным созерцанием постмодернистов, а разрушение уравняло с созиданием – такая игра теней. Таким образом «игра со смыслами» – само «потенцирование» – затмила первоэлементы «этимонов»: их суть и значимость, позволив изъяснительному настоящему потесниться под синим туманом сослагательного «неведомого далека» – ибо страх бежал в паре с суеверием, упреждая: счастье доступно только после смерти, подкидывая очередной «секрет Полишинеля»: настольной книгой всех революционных романтиков была «Египетская книга мертвых», а не Евангелие.

Установка на гибкость метафор, на яркость сиятельных словесных «облаток» явилась ответом на запрос времени, что требовало перемен, отражая просто эволюционный момент – общество от огнива Просвещения переходило к зубилу Капитала и, как очередной эпизод «происхождения видов», предпочло «полуденный сон Фавна», когда заблуждения приводят к мутациям, флуктуациям и «звездным войнам» в пределах одной планеты. Так, человеческое сознание, впадая в языковые игры, словесно каламбуря, буквально следуя сентенции Шекспира («Весь мир – игра, а люди в нем – актеры»), ввергло мир в игру со смыслами и понятиями: меридианами кромсая параллели, Прокрусту путая лекала, и вместо классиков черкая виселицы. Саму идею «игры» как эстетической деятельности, Новалис, благословленный «игрой воображения и рассудка» Канта, воспринял от Шлегеля, чья «игра способностей познания» обосновывала «игру слов» как некую объективность, считая, что «подлинность языка» реализуется в игре,[25] то есть в соединении несоединимого, и, как возможно высказался бы Гераклит, натягиванием тетивы на лиру – сменой натяжения и притяжения, заменой семантической вогнутости на ассоциативную связность – то есть, перетягиванием каната аллитераций и ассонансов. Но такая «игра» создает идеальные условия для отстраненного понимания понятия/явления, поскольку познание оказывается закамуфлированным гипотетическим толкованием, забывая условную иерархию ценностей – ту самую изначальную договоренность обозначения – эпихейремы. Неслучайно Новалис свою манеру фрагментарности называл «аббревиатурой бесконечности» – в зеркальной анфиладе метафор отражался весь мир в совокупности имен и созвучий, и, тем самым, происходило освоение мира – через веселое подражание, импровизацию и прозрачность орфоэпических арабесок.[26] И как в пещере Платона, попадая в круговорот «игры», слова конкретные являлись своими ликующими полутенями, скользя полутонами – словами отвлеченными и абстрактными – такой вот Ликийский переполох создавали поэтические вольности (этимологические гипотезы), неся «духовную свободу», что «смысл» затемняла «знаком», что, в свою очередь, привело к безвольности понимания – своего рода «когнитивному скольжению» парономасии (parwnomasia)[27] – приему манипулятивного свечения, склонного к вращениям и превращениям, отчего «заигрывание» (выяснение «потенций») на поверку двухвековой переклички оказалось «вредными советами» романтиков, которые помогли лишь французским революционерам да британским колонистам, которым удалось перекроить карту мира, поделив добычу между собой. И на основании того факта, что словарные статьи не фиксируют время вхождения слова в лексику (как совокупность слов) того или иного языка, и что слово terror (и его производные) в разных словарях языков, принадлежащих к одной индоевропейской группе – английском, французском, испанском, имеет не просто похожие «словарные статьи», дающие значение слова, но будто скопированные принтером – писанные трафаретно объяснения,[28] словно взятые из одного источника, допускаем, что само слово было пущено в обиход во время Французской Революции 1789 г. в результате аллитерационного смещения слов timor (лат. “страх”) и termidor (фр. “теплота”, от греч. therme), когда случайное обыгрывание привело к соединению смыслов. Так рок Судьбы (волею лингвистической палочки слово «случай» означая «соединение»[29]) вострубил начало жатвы Смерти – наступление ужаса и насилия –- репрессивный режим Terror для не чтящих Марсельезу как начало трансформации самой Революции, словно испуганный Кронос, пожрающий своих детей. Ставшая крылатой фраза Робеспьера: «Добродетель без террора бессмысленна» – героического вождя, прославившегося своей кровожадностью, свирепостью и особым цинизмом к врагам Революции, невольно просится в сравнение к русской пословице: «Добро должно быть с кулаками» – отчего волюнтаристская  замена «игрока»: «террор» на «насилие» – на смысл высказывания Неподкупного Максимилиана – Урфина Джюса якобинцев, что целенаправленно выбирал меры дисциплинарного воздействия, ничуть не влияла на суть происходящего в «обновленной» Франции – общественное благо, воспринимаемое как «добро» и «всеобщее благоденствие» (endaimonia) насаждалось насилием – «кулаками» самих якобинцев, и сохранялось благодаря им же. И думается, Безумный Макс был доволен, попав в точку с ярким словечком (terror), впускавшим насилие на законных основаниях, обратив свой цинизм в актуальный антропоморфизм – буквально улучшая человеческую породу, отсекая все лишнее гальваническим гильотинированием – es terrore мадам Шарлоты[30]. Как вероятно, если бы не собственная казнь, мог быть рад вольным стрелам terrorism (а) – слова, что, начиная с Великого Террора, напрочь связывалось с казнью и ужасом, хотя изначально, как явление, характеризующееся суммой действий деструктивного характера, было вызвано скрытой потенцией «захвата» чужого пространства, или власти, что также гарантировала чужое (отнятое) пространство как terra of low, как господство и правления над чужим, ставшим своим – над terra nova. И такой лингвистический коловорот: terra-Terra-timor-es terrore–Termidor-Terror – стал возможен вопреки генетической матрице (“Terra”), но благодаря системной бессистемности философского изложения романтиков, что весьма оперативно откликались на бурные политические события, передавая динамику революционных «Трудов и Дней», воздействуя весьма решительно на публику – атомическим рядом метафор и образов, номинативным стилем, льющим «поток сознания»[31], то есть вальсированием new-потенций слова.

Если руководствоваться временем, когда слово terror получило широкое распространение, а также местом, с которого «есть и пошел» хронотоп Великого Террора, то данной языковой единице соответствовать должен денотат следующего содержания: «массовые казни», «расправа, учиняемая по идеологическим соображениям» – то есть именно карнавальная реприза: буквальное, а не символическое уничтожение-растерзание.  Французское Торнадо 1789 года, объявив Террор, взяв примером царя Ирода, внимавшего волхвам также, как иные политологам и саейнтологам (диетологам, заклинателям змей, авгурам всех мастей), что страшился потерять власть и «мятежника» желал задушить в зародыше – младенцем, пустило «казни галилейские» легкой поземкой по галльской земле, терзая и сотрясая ее, словно желая встряхнуть историческую память: помнят ли галлы лязг легионов Цезаря? помнят ли terrore (в значении «священного ужаса»), что насылал на них Гай Юлий, примиряя огнем и силой «черепахи»? Чем ответила Древняя Галилея? Христос (если рассматривать его как реально-историческое лицо, на чем, кстати, и настаивает вся агиографическая традиция) развернул массированную пропаганду, в которую включились ставшие апостолами ближайшие адепты, то есть «вовлеченные» Словом, как бы выразились современные психотерапевты, недолюбленные «нарциссы», бросившие работу и семью, затем примкнули недовольные социальными программами эскаписты, приняв сан «послушников», братаясь сестринской любовью милосердия и грезя загробной жизнью, словно поклонники Боба Марли, – и как итог, христианство в короткий срок – пару столетий «сопротивления» – переформатировало Великую Римскую Империю, сместив акценты с «горизонтали» – поступательного развития – на «вертикаль» – трансцендентное общение с духами или жрицами новейшего дельфийского оракула, приводящее к экстатическому возгоранию/выгоранию (у кого как), обязав человека носить крест «смиренного раба» (а по сути, раба казненного, распятого, если взять во внимание способ казни в Римской Империи времен восстания Спартака, и еще ранее на Востоке), вместо агона совершенствования, гармонии и блага предложив формулу «счастье – в смерти», земляничной поляной раскинув «подземное царство» Смерти – неведомую и далекую terra nova, то есть, готовя к бродяжничеству и вечному странничеству, кочевью. И при всем при этом, казней за тысячелетнее правление христианской идеологии не становилось меньше, несмотря на объявленный курс «гуманистических идеалов» и «человеколюбия», вопреки «милости божией», возникая время от времени с новой силой желанием того или иного воцерковленного ирода, затем стихали, дожди смывали кровь, останки утешали птиц, падальщики трубили тризну, наступал новый век – и все заново. А Варфоломеева ночь?  Около 4 тыс. убитых гугенотов за одну ночь 24 августа 1572 года. За веру? Во что? Это с какой силой и скоростью нужно было колоть и вынимать клинок, ломать хребет и сворачивать позвонки, чтобы успеть в короткую летнюю южную ночь до первых петухов свершить массовое убиение-растерзание? Троянскому Коньку и не грезилась такая слава мира, или «безумству храбрых поем мы песню»? Как видно из последующей исторической странички, исключительно «Марсельезой». А Одиссею, которого мы так нежно любили в детстве, жалели за то, что томился в любовном рабстве Калипсо – денно и нощно, годами, страдал в объятиях Цирцеи, которого домогались распутные сирены, едва избежавшего венца с  Навсикаей, что снилось ему, этому непотопляемому Варягу, пока он ждал свершения своих предсказаний, пока искал землю, что прекратит его «побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег»?

Из Одиссея, храброго мужа Итаки, чей постоянный эпитет «богоравный» вдруг к финалу поэмы меняется на «свирепый»[32], вышел вместе с беспечным искусителем нимф и коварным Дон-Жуаном чужих невест,  доктор Джекилл, злодей-Потрошитель, что безжалостно вспарывал «острою медью»[33] животы всем женихам Пенелопы, «травлею тешась» запертой в ловушке обезоруженной толпы, убивая направо и налево, «как ни попало», – отчего «был разбрызган их мозг, был дымящейся кровью их залит пол»[34] (числом более ста – у Гомера просто:  «кучей лежали они на полу там, как рыбы»[35]), чья кровожадность вдруг обнаружилась его няней, пред которой Одиссей предстает в образе льва, что явился ее взору «посреди умерщвленных, потом и кровью покрытый», что «съевши быка, подымается сытый, и тихо из стада – грива в крови и вся страшная пасть, обагренная кровью, – в лог свой идет, наводя на людей неописанный ужас»[36]. Евриклея, видя «крови пролитой ручьи» (какие же потоки оставили «кучи» вспоротых гугенотов?), испытала этот ужас – timor – священный ужас, от которого цепенеют жилы,  стынет собственная кровь, немеет язык, сохнет горло и сводит дыхание, тот timor, в результате которого – под его эгидой – троянцы стали как вкопанные: не могли защищаться, их косили короткие мечи и double axe ахейцев, не сопротивляясь, поскольку паника сковала их члены раньше страха – они одним махом Обмана растеряли всю военную сноровку, весь боевой пыл, что позволял им на протяжении десяти лет на паритете отражать осаду и вести бои с противником, что вторгся в пределы Илиона, они сдались на милость врагу, что методично превращал их в кровавое месиво, направо и налево «как попало» вонзая «острую медь», тот timor, что повиснет в глазах гугенота вместе с покатившейся головой.[37] А чего ожидать ото льва, что давно на охоте? Сценой массового убийства людей, застигнутых врасплох, ночью, в своем доме, заканчивается «Илиада» – католики лишь повторили прием, предложенный и примененный Одисеем, как минимум, дважды (резню женихов можно рассматривать как упражнение на закрепление пройденного материала), обрекая протестантов на испытание ужасом, – буквально «языком гизов». Старо-французский словарь сохранил довольно широкий синонимичный ряд слов с этим денотатом: ужасать и бояться – pear (‘страх’, ‘ужас’, ‘фобия’), espaourer (‘пугать’), espaorir (‘приводить в ужас’), dubitous (‘напуганный’), dolor (‘боль’, ‘мука’, ‘страдание’), peine (‘боль’, ‘мука’, ‘страдание’), anguise (‘беспокойство’, ‘волнение’), desfroi (‘жуть’), criembre (‘страшиться’), susfrir (‘страдать’), hideus (‘страшный’), orage (‘гроза’, ‘шторм’), fricon (‘дрожь’, ‘содрогание’), tempeste (‘буря’), и, при этом, словарь не располагает словом «timor», но есть слово “tere” (‘земля’). Как же язык (любой) реагирует на факт массовой казни? Решительно красноречиво: бойня, резня. В старо-французском есть оно: murtre что также переводится как «убийство», что совсем рядом с латинским колодцем: mortalis (‘подлежащий смерти’), mortalitas (‘смертность’), mortuus sum, moriturus (‘умирать’, ‘околевать’, ‘обреченный на смерть’), mori (‘мертвец’, ‘труп’), mors, mortis (‘смерть’, ‘подвергнуть смертной казни’), из которого, как из бочки Данаид, течет нескончаемый ужасный Ужас. Так, латинский «timor», обрастая числом, субстантивно умножаясь, акцентируясь на топосе Смерти – Terra – «подземном царстве», будет связывать значение денотата не только с фактом «воздействия», но и, так скажем, с причинно-побудительным аппаратом этого «воздействия», что освещает лазером кровопролития саму бойню, когда сам «ужас» начинает действовать как ультрасовременное оружие, обесточивая и обезоруживая противника, сиречь врага.

Страхом можно одержать немало побед – Клио как Alethea не хранит молчанья – католическая церковь (вкупе с инквизицией) едва ли не свирепее Одиссея была, «безжалостных рук» никогда не опускала, вцепившись в добычу, и занимаясь строительством своего Рая, непослушных казня, «наводя на людей неописанный ужас»[38]. Легко: словом и делом. Революционерам было, у кого учиться, да и имперские амбиции отдельных держав не дремали: к 19 веку геноцид только набирает обороты. Но для чего ширится индустрия «ужаса» сейчас? Чтобы цепенеть под уютным одеялом? Котенок Гав, по крайней мере, звал «бояться» под реальный грозовой шторм, когда разверзаются реальные хляби небесные, готовые тебя проколоть молнии свирепеют от каждого удара грома, когда безумно страшно, потому что ты открыт всему катастрофическому и ужасному, когда настоящие Сцилла и Харибда играют тобой в пинг-понг. Кому важно приучить жить в страхе, со страхом как с постоянно-ноющей болью, к которой привыкаешь, а потом и не замечаешь? Кому важны киборги, неустрашимые и бесчувственные? Все тем же покорителям «зияющих высот», владетелям пустот и пустоты, склоняющим «божественное» пред «земным». И потому, если оглянуться на Трою, можно заключить, что человечество сильно поглупело, опростилось и обленилось, но и стало ненасытнее в жестокости и ненависти – все неуемнее агрессия, что рассматривается просто как инфлюэнца, вид простуды, что снимается полосканием, или нет – сама пройдет. Такое постепенно-настойчивое привыкание к жестокости (войной и всеми ее производными пронизана тысячелетняя клеть человеческого миропорядка, на ней базируется его знание и искусство – фактически, это основа его жизнедеятельности) позволило Террору 1789 г. узакониться в своих правах – реальное правление 9 Термидора – и разработать методику наказаний казнями – все равно что розгами, непринужденно так, без всякой ответственности за содеянное – никакой тебе мести со стороны Эриний, никакого настигающего предсказания от Оракула, после чего только – выколоть себе глаза иль Иокастой повиснуть. Ту систему устрашения, к которой удачно прибегал сам Цезарь – «Все сжечь!» – не давая опомниться, продолжая свирепствовать (perfulo[39]), преследуя и убивая впавших в панику. Своего рода пенитенциарную систему – исправляющую заблудших «не туда», кредо которой сладкоголосая птица нашего детства, озорник и по совместительству русский гений, вложил в уста Фауста[40], что искал потехи, утратив смысл бытия и которую с дотошностью школяра греко-латинской академии применили первые революционеры, а затем народовольцы, экстремисты, анархисты, и далее везде, где сделал остановку век XIX – в Вест- Индии, Китае, Мьянме, Афганистане, и век XX – Россия, Европа, Япония, Мексика, Африка – проще назвать место, где не ступала нога Террора. Видимо, это пока полюса планеты.

Заметим, что возникшая общая тенденция гуманитарного знания – ориентально-безграничная, вдохновленная наивным желанием возрождения рая[41], наделала немало ошибок своим «понятийно–диффузным» стилем[42], позволив магической трактовке языка (слияние слова и вещи), основываясь на энциклопедическом «конструировании» путем «легкого касания», скажем, порханием стрекоз или морганием печальных глаз газели, шла апробация «мягких» приемов мышления – без логики и анализа аналогий – лишь цитированием дефиниций, называнием сем, от натурфилософии и метафизики уводя в софилософию – созерцательной «цветочной пыльце»[43] – активному собиранию и переработке собранного.[44] При таком отказе от индивидуального мышления/осмысления понятий или явлений, по сути, нигилистическом подходе к собственному мысле-изъявлению, стали возможны идеи толерантности, «общих ценностей», народовластия, утопизма (последний, заметим, развился, благодаря вольному интерпретированию слова «утопия», далекому от оригинального замысла автора – Т. Мора[45]). Довольно эффективный метод оптимизации процесса мышления (!) – сон золотой был навеян успешно еще на столетие, позволяя terror(у) обзавестись своими метриками (в словарях различных языков), управлять вверительными грамотами (от Индии до Ближнего Востока) вкупе с геноцидом концентрационных лагерей  (и бонусом опиумная вакцинация Китая), и создавая terrorism(у) условия благоприятной комфортности – бессистемность, мобильность, внезапность, рассеянность экстремистских ячеек плюс полное романтического тумана «мягкое мышление», что оформило его в «революционное движение»[46]. Основатель анархизма, вводя в курс своей практической теории, предупреждая не путать его с нигилизмом, который «объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни», объяснял причину возникновения терроризма исторической предопределенностью – нелюбовью к царской форме правления: «Терроризм был порожден особыми условиями политической борьбы в данный исторический момент. Он жил и умер. Он может воскреснуть и вновь умереть».[47] А разве не так происходит рекрутизация молодых и незрелых умов пубертатного возраста – одногодок тех народовольцев и экстремистов века девятнадцатого, благодаря чьим стараниям в нашей стране свершилась (и не одна) Революция – кровавая, социалистическая, беспощадная, под свои знамена современным оппозиционером Навальным, получившим первоклассное (как говорят таблоиды) образование за океаном? «Воскрес»? Кропоткин напророчил? Или, слишком уж все второгодники за партой истории? Развивая и поощряя дискретность мышления и хаотичность восприятия, эстетическое философствование романтиков, потворствуя «абсолютной искренности» нигилизма (Кропоткин), не требовало глубины познания (собственно аналитичности суждений) – но поверхностной чувственности – податливой и склонной к манипулированию.

О дискретности современного мышления разве что поэмы не сложили – а статей и книг предостаточно – современная молодежь, не имея навыков каллиграфии, самостоятельного письма и счета (без смарта и калькулятора) – как без навигатора не способны двинуться дальше своего двора – им непременно нужен поводырь как костыль. И такой находится – быстро и своевременно – когда собственные дети становятся обузой, их непременно подбирает тот, кому они оказываются нужнее, кто решается потратить копеечку, чтобы снять сливок за «вложение» в стократ больше, – свой господин Пичем.[48] Это бизнес – ничего более: борьба видов за выживание и процветание. Итак, мы вернулись к вопросу, что был поднят нами еще первой статьей – на какой черепахе стоит закон Эволюции? Увы, не счастьем озабочен человек – это натурфилософам хотелось бы, чтоб было так, но на деле – и тысячелетняя история человечества расписывается в том кровью – все эволюционное развитие  детерминировано насилием по отношению к Другому – его вытеснению и уничтожению, с последующим захватом ресурсов и территории, то есть ареала обитания. Но вот разговоры и агитация за «блюдечко с голубой каемочкой» непременно играют на руку тем, кому важнее смута и буза, нежели Труды и Дни по Гесиоду. И здесь стратегия «вовлечения» становится архиважной – на нее брошены гранты, институты, фонды (трастовые и не очень), посвящены мозговые штурмы нейробиологов и нейролингвистов – беспилотников современной науки, вычисляются и пишутся коды манипулятивных ходов и вбросов в массовое сознание, чтобы достичь цели, которой без малого три тысячелетия – захват и подавление чужой терры – натиском и обманом. Во что именно вовлекает Цезарь? В убийство – мерное, по плану, своим чередом, и при этом perfuro («продолжая свирепствовать») и  metum iniceret («нагоняя страху»)[49]. А с помощью чего достигает своей цели – ведь он на охоте, он – Лев, что не слабее Одисеея? Без всякого философского этимологизирования, но выстраивая ряды однокоренных слов или сходных сочетаний, как бы вводя «содержание» в систему аналогий, актуализируя тем самым внутреннюю форму слова Terra, он создавал «новую мифологию» этому слову, вынимая из его дополнительных поэтических коннотаций, новые возможности, новую жизнь этому смердящему Ужасу (timor), ползущему из лона Смерти, что, являя кошмар, убивает страхом: “…reliqua fuga disperara, magno numelo interfecto, reliqui se frumen praecipitaverunt atque i be timore, lassitudine, ve fluminis oppressi perierunt…”[50].

И как всегда эстетика идет в ногу с грубой силой  – по Андерсену: вояка окажется милее Свинопаса, а пурпурная роза украсит ни один штык, вводя праксис (действие) в пыльное облако «бури и натиска» – под завесу иллюзий, иначе – козырек риторической лжи. Ощущая после войны продвижение новых «пыльных бурь», Сартр предложил не новое, но хорошо забытое: «остается сделать из литературы критическое и истинное зеркало политики» – замечая, что «литература праксиса рождается в эпоху «ненаходимой» публики».[51] Роль «вовлеченной» литературы, обоснованная историческим анализом, могла бы помочь Сартру реализовать одновременно сущность литературы и истории: негативная, она ставит под вопрос буржуазию, дает пролетариату сознание его отчуждения, созидательная  – показывая человека в процессе становления, подчеркивает, что истина на стороне праксиса. Его «левачество» и станет этой операцией «по перемещению». По его мнению, «вовлечение» не могло быть не чем иным, как отождествлением проекта «писать», ощущая идеологическое содержание общества, в котором литература обладает сущностью только через политическое бытие общественных классов, но в котором бессилие художника, его деклассированность обеспечивает литературе истину политики (заметим, если последняя способна обладать ею). В литературном смысле «вовлечение» является, таким образом, поиском «тотальной литературы» или синтезом ценностей демократической буржуазии и социализма, но именно такое «вовлечение», по мысли Сартра, всегда будет только моральным. «Остается желать, чтобы вся литература стала моральной и проблемной. Моральной, но не морализующей: чтобы она просто показывала, что человек тоже является ценностью и что все вопросы, что он себе ставит, всегда моральны».[52] Заметим, звучит несколько наивно, в свете сегодняшнего аморализма и демократических ценностей, приветствующих редуцированную педофилию[53], легализацию проституции и наркотиков, сводящихся к рабской повинности,[54] асексуальность и инфантилизм[55], гомосексуальность и принуждаемую эвтаназию. Но Сартр убежден: «Литература становится отныне попыткой прямого преобразования реального мира. Последствия ясны. Если литература не имеет реальной публики, она должна ее создать – увеличить количество публики невозможной до пределов публики возможной».[56] Однако Цезарь не был апологетом французского экзистенциалиста, и даже его учеником? Но у него все получилось – и как: весь древний мир использовал его «Записки» вместо Азбуки, обучаясь грамматике, а заодно и тактике «ближнего боя»! «В обществе без классов, внутренней структурой которого должна быть перманентная революция, писатель мог бы быть посредником для всех, и его принципиальный протест мог бы предшествовать или сопутствовать изменениям фактов»[57]– а так Сартр призывает к образованию «социалистической Европы – это в 1947 году(!). Существование четкой классификации слоев народонаселения во времена Римской Империи не помешало Цезарю стать таким «посредником», положившим начало новой литературной традиции – можно сказать, что его «записки вовлечения» стали теми «оранжевыми штанами», что на планете Глюк меряют каждого четланина – классово и непринужденно.

Суть «вовлечения» по Сартру: если литературный акт требует морального содержания политики (такова диалектика его проекта «Situations-II»), политика постулируется литературой. При этом двойном условии сущность литературы совпадает, как и в 18 веке, с сущностью истории, но ценой странных искажений: литература сведена к содержанию идей, а история оправдана, если она является лишь реализацией литературы. Эстетическое левачество Сартра заключает в себе, таким образом, идеалистическое «переворачивание» историческое диалектики – как у Гегеля: на истории лежит обязанность осуществления философской сущности Духа или интериоризации понятия, составляющего в ней истину. И потому, литература – это спекулятивная жизнь духа, история которого является лишь мирской реальностью. Вот почему исторические предпосылки «вовлечения» – «невовлечения», критическая литература, синтез политических ценностей либеральной буржуазии и рабочего класса и желание создать политическую мораль при помощи литературы, которую мы уже подчеркнули, обращаясь к фигуре Цезаря – несносной Тени Духа Отца Гамлета – только вступив на тропу осмыслении проблемы «терроризма», – отсылают нас к первому основанию: к сущности литературы. Эта сущность заключает в себе тройную связь – неподкупную тройную фермату[58] – между публикой, произведением и писателем, где каждый отражается в другом. Разве не этот мощнейший «афрозодиак» литературы ощутил потенциальный цезарь[59], задумывая и осуществляя свои «записки вовлечения» в реальность осуществляемого им захвата и «оккупая» пространства галлов, кельтов, гвельтов? Причем «вовлечение» шло по всем правилам современной мемуаристики: честный разговор с читателем велся на языке, лишенном «красивостей» риторов, стилистической изощренности адвокатов и сенаторов – сухое изложение от третьего лица – канонический полковник, что пишет в стол, не надеясь получить ответ. И при всей ясности слога ни одного (практически) семантического повтора – свидетельство виртуозного владения родным языком, который на поверку оказывается богат на синонимические ряды, паронимию и символизм, при всем разнообразии и преобладании глаголов над существительными, что создает лаконизм высказывания при прозрачном понимании его – то есть краткость допускала вольное толкование содержания. И таким вот мотивированным на будущее оказывается «ненаходимый читатель» Цезаря – он убежден – вовлекается – простым, предельно емким словом Полководца, что не знает слов любви, что как Акело не промахивается, в чье молчание верят безоговорочно, видя в ягнятах лишь врагов и искупительную жертву. Словно, цитируя и следуя рекомендациям французского экзистенциалиста-парадоксалиста, Гай Юлий буквально форматирует пространство  вокруг себя – его когнитом преображает своего Хранителя, с каждым абзацем приближая к лику святых – столь великим и мудрым оказывается всяк его шаг, поступок, слово. Свое мессианство Цезарь ткет простым слогом вояки, что метко и цепко, не выходя на повтор, что скользок, боясь кювет и промах в своем изложении – это все равно, что хвастуны-рыбаки не повторяли бы своих реприз-небывальщин. Но увлеченный болтун нет-нет, да и даст промах. А вот Цезарь, что, конечно, Тур, но еще и Гай из рода Юлиев, не таков – не допускает ошибок: не повторяется – вывод один: его «репризы» слишком хорошо продуманы, его стратегия «вовлечения» предельно спланированная акция, что, к тому же, ловко скроена, как станок Гуттенберга, и ладно скручен, как нить Гуттермана.

Итак, начнем отсчет нашим утопленникам: с примеров его «вовлекаемого» красноречия, благодаря которому на многие столетия «ненаходимая» при жизни публика безоговорочно уверовала, что галлы во всем виноваты: они неправильно жили и ели, не с той ноги ходили, слишком волосаты были, причудливо украшались в золото, коего было чрезмерно, эмоциональны не в меру, дороги деревом прокладывали, а не камнем – словом, не демократическим путем шли. Потенцирование по Цезарю предпочитало следующие глаголы: interfecio (‘уничтожать’, ‘убивать’), percutio (‘пробивать’, ‘пронизать’, ‘прокалывать’), perdomo (‘совершенно укрощать’, ‘усмирять’), interitio (‘погибель’, ‘уничтожение’), perimo (‘уничтожать’, ‘убивать’), pereo (‘пропадать’, ‘погибать’), percipio (‘захватывать’), percello (‘опрокинуть’, ‘поражать’), internecio (‘истребить’). Стоит лишь заметить, что проводя свой эксперимент в чистом поле «Галльских записок» мы насчитали только три случая использования слова terrore

 

 

 

 

[1] Первая книга об этой прослойке (типе) людей, которая так и называлась – «Отщепенцы», дав определение, описав явление, что начало складываться в России после отмены крепостного права, была написана полковником Генерального штаба, публицистом «Русского слова» Н.В. Соколовым, после издания которой в 1866 г., автора арестовали, а тираж уничтожили. По истечении полуторалетнего заключения в Петропавловской крепости Соколов был выслан в Астраханскую губернию, откуда сбежал, а в эмиграции примкнул к бакунинцам (См.: Кропоткин П.А. Записки революционера. – М.: Моск. рабочий, 1988.). Это еще одно свидетельство из «жизни вирусов» – критика социальных явлений приводит к оппозиции, что ведет к диссидентству, что планирует и проводит «по скайпу» контрреволюцию – как бы издалека – из шалаша Лонжюмо.

[2] Мой доклад «Отщепенчество как цивилизованная модель мегаполиса», прочитанный на Антропологическом Конгрессе в Москве (июль, 2013 г.), прерывался буквально после каждого предложения, пока не вмешался председатель секции,  столь неудобными оказались мои формулировки для сменившейся на тот момент научной номенклатуры.

[3] Сравните, что писал очевидец конца IV века: «Людей образованных и серьезных избегают как людей скучных и бесполезных… Даже те немногие дома, которые в прежние времена славились вниманием к наукам, теперь погружены в забавы позорной праздности…Иные боятся науки как яда; читают с большим вниманием только Ювенала и Мария Максимилиана и в своей глубокой праздности не берут в руки никаких других книг…» (Аммиан Марцеллин. Римская история. – СПб.: Алетейя, 1994. С. 37-38, 421).

[4] Именно его первыми – в ночь после выступления – попросили “дипломаты” для публикации в своем журнале – 3,5 месяца с момента предложения – и он опубликован (Menshikova Elena. «The Troyan terrorism as an established order (disciplina), or the nomadic colonatus (mission of Myth in the space of Sir Thomas More’s “Utopia)» // International Relation and Diplomacy, Volume 6, Number 2, February 2018 (Serial Number 53)) http://www.davidpublisher.org/Home/Journal/IRD), и  в грозу “недипломатических” отношений печатная версия смогла долететь до автора..

[5] Меньшикова Е. «Миф как натуральный обмен» // Credo New, 2017, №№ 1, 2, 3.

[6] Об этом повествует и Фукидид, и Плутарх, и Цезарь, и Софокл, и…- весь античный мир сидел на игле авгуров, считая жертвоприношение богам своего рода омовением перед обедом – очень практично и успокоительно.

[7] Латинско-русский словарь / О.А. Петрученко. – Репринт 9-го издания 1914 г. – М.: Эксмо, 2017.

[8] Латинско-русский словарь / О.А. Петрученко. – Репринт 9-го издания 1914 г. – М.: Эксмо, 2017. С.645, С.647.

[9] Меньшикова Е. «К проблеме интерпретации неологизма «утопия»». / Античность как геном европейской культуры и российской культуры. – СПб.: Алетейя, 2015.

[10] Но аналогии с Ю. Олешей – так называл он себя (см. его дневник «Ни дня без строчки», любое издание).

[11] Исидор Севильский. Этимология, или Начала. В XX книгах. – Кн. I-III: Семь свободных искусств. / Пер. с латин., статья, примеч. и указатели Л.А. Харитонова. – СПб.: Евразия, 2006. С. 19-21.

[12] Годы жизни 560-636 гг., канонизирован Католической церковью в 1598 г., в 1722 г. провозглашен доктором Церкви, и считается покровителем всех компьютерщиков, поскольку его «Этимологии», по сути, это средневековый интернет на сто страничек – не сколько галактика на шее Ориона, но скорее «википедия» в смартфоне. Это действительно «начала» научного познания мира – Исидор вручает школярам инструментарий осмысления – все остальное за ними – поиск смысла, который как бы остался за категориальной сеткой «Этимологий», которые являли лишь расклассифицированные определения научных понятий.

[13] Вайнштейн О. Язык романтической мысли. О философском стиле Новалиса и Фридриха Шлегеля. / Чтения по истории и теории культуры. Вып. 6. Историческая поэтика. – М.: РГГУ, 1994. С.18. [Novalis. Schriften. Die Weeke Friedrich von Hardeenberg. Bd. I-IV / Hrsg. R. Samuel, H.-J. Mahl. Stuttgart: W. Kohlhammer, 1960-1975. Bd. II. S. 277. № 590. / Пер. Ольги Вайнштейн.]

[14] Там же. Ванштейн О. Указ. изд. C.19. [Novalis. Bd. III, S. 431, № 828.].

[15] Пизани В. Этимология. – М., 1956. С. 21.

[16] Ср.: «Очевидно, что каждая вещь, которая единична и единственным образом обозначается в произношении (sermo), обозначается или посредством имени, или посредством глагола. И эти две части речи истолковывают все, что ум замышляет сказать. Ведь всякая речь – это посредник для замысла (conceoptio) вещи в уме». (Исидор Севильский. Указ. изд. С. 95).

[17] Материалисты Древней Греции. – М.: Госполитиздат, 1955. С. 151-152.

[18] Ср.: «Не кажется ли тебе, что у каждой вещи есть еще и сущность – как цвет, и все то, о чем мы здесь говорили? Во-первых, у самого цвета или звука нет разве какой-то сущности? Да и у всего другого, что только заслуживаетнаименования бытия?» (Платон. «Кратил». Сочинения в четырех томах. Т. I/ Под общ. Ред. А.Ф. Лосева и В.Ф. Асмуса; Пер. с древнегреч. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та; Изд-во Олега Абышко», 2006. С. 478).

[19] Novalis. Bd. II, S. 241, № 443/ Вайншнейн О. Указ. изд. С. 19. Не от того ли, что был удивительно позитивным человеком веселого нрава, что занят был всецело практическими делами, почти не спал, ловко лазил по горам, много путешествуя и интенсивно занимаясь физически и умственно (из письма Людвига Тик Ф.В. Римеру (собеседнику Гете)), что очень часто сам в него всматривался, ища силы и настрой именно в природе и у природы – самом главном Боссе, Ординаре человеческого сознания.

[20] Там же.

[21]Аристотель. «Метафизика». Сочинения в 4-х тт. Т. I. – М.: Мысль, 1976. С. 176. (Ср.: «Способностью, или возможностью (dynamis) называется начало движения или изменения вещи, находящегося в ином или в ней самой, поскольку она иное»).

[22] А.С. Пушкин. «Сказка о Попе и работнике его Балде»; Ф.М. Достоевский. «Бесы». Любое издание.

[23] См.: Меньшикова Е. Миф как натуральный обмен. // Credo New, 2017. №№ 1, 2, 3.

[24] Сказка Г.-Х. Андерсена.

[25] Novalis. Bd. II, S. 672 (Ср.: «Подлинность языка – чистая игра слов»).

[26] Систематический указатель понятий романтической эстетики был подобен лабиринту – все категории перемещались из раздела в раздел, при этом философская терминология содержала скрытые иль явные метафоры, связанные со зрением и светом (н-р, «созерцание», «рефлексия», «спекуляция» и пр.) [Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика / Пер. Ю. Попова. – М.: Искусство, 1983].

[27] Парономасия – повторение сходно звучащих слов.

[28] Ср.: «Terrorn 1) страх, ужас; 2) террор; 3) лицо или вещь, внушающие страх»; «terrifyv 1) ужасать, вселять ужас»;     «terriblea 1) внушающий страх, ужас; 2) страшный, ужасный»; «terrorismn терроризм»; «terroristn террорист»;  «terrorize – v 1) терроризировать; 2) вселять страх» (Мюллер В.К. Англо-русский словарь. – 23-е изд., стер. – М.: Рус. яз., 1990. С.721); Ср.: «terrorn  1) ужас; 2) террор»; «terribleadj 1) ужасный, страшный;2) жуткий, ужасающий, устрашающий; 3) грозный, кошмарный, убийственный»; «terriblementadverb 1) ужасно, страшно; 2) грозно, жутко»; «terrifiantadj 1) внушающий страх, страшный, ужасный; 2) ужасающий, устрашающий»; «terrifierv 1) наводить ужас, терроризировать; 2) ужасать, пугать; 3) устрашать»; «terroristen террорист»; «terrorismen терроризм»; «terroriserverb 1) наводить страх, терроризировать; 2) запугать, запугивать; 3) задирать, задрать, замучить; 4) стращать, тиранизировать»  (Большой французско-русский словарь. – М.: Дом Славянской книги, 2010. С. 743. ); Ср.:

«terrorm 1) страх, ужас; 2) террор»;  «terrifico/ terrorificoadj ужасающий, жуткий, кошмарный»; «terribleadj 1) страшный, ужасный; 2) чудовищный, жуткий»; «terrorismom терроризм, террор»; «terroristacom террорист, -ка» (Большой испанско-русский словарь / Н.В. Загорская, Н.Н. Курчаткина, Б.П. Нарумов и др. – 6-е изд., стереот. – М.: Рус. яз. – Медиа, 2005. С.737.).

[29] Нем.: fugen – связывать, sich fugen – случаться, Fugung – судьба.

[30] Собственно название самой гильотины.

[31] «Построение языка сознания. Совершенствование выражения. Готовность говорить с собой. Наша мысль – двойной язык – наше восприятие – симпатия». (Цит. по: Вайншейн О. Указ. соч. С. 40 [Novalis. Bd. II, S. 611, № 406])

[32]Ср.: «Этот свирепый безжалостных рук не уймет, завладевши Луком могучим и полным стрелами колчаном; до тех пор Будет с порога высокого стрелы пускать он, покуда Всех не положит нас мертвых…» (Гомер. «Одиссея». Пер. с древнегреч. В. Жуковского. Песнь XXII [St. 70]. – М.: Правда, 1984. С.267).

[33] Там же. С. 272 [XXII, St.295].

[34] Там же. С. 272 [XXII, St.306-309].

[35] Там же. С. 273 [XXII, St.384].

[36] Там же. С. 274 [XXII, St.401-405].

[37] Взятая примером Варфоломеевская ночь лишь одна из многочисленных кошмарных затмений, что пережила человеческая цивилизация за свою тысячелетнюю историю, – она лежит на поверхности, поскольку ближе других, поскольку почти безумна, поскольку, вспыхнув августовской кометой, оставила по себе шрам бесчестия на все последующие века, – а так, злодеяний было немерено: они свершались с восходом солнца и ночами, особенно ночами… Великое переселение народов, что начали гунны в IV в., ведя кровавую охоту на римлянина, бросив подобно Ясону, камень в центр войска – Рим, обрекая воевать острогота с вестготом, гепида с аланом, руса с саксом, перса с галлом, мавра с элином практически вечно – с середины III в. до почти середины VII в. (630 г. – роспуск Римского Сената). Причем первое разграбление Рима – оставивший пепелище пожар – сгоревшей Троей распластанный град  – произошло 24 августа 410 г., ровно за 1162 года до Варфоломеевской чумы. Сама же Троя пала в 1184 г. до н.э. (согласно комментариям М. Гаспарова), вероятно также летней ночью – арьергард Одиссея ждал ночных склянок к началу резни – массовой бойни, ночного кошмара, что Ужас посеял на века. (См.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – М.: Мысль, 1986. С.458)

[38] Там же. С. 274.

[39] Самый часто употребляемый Цезарем глагол открытого воздействия, начиная с первой книги. См.: Гай Юлий Цезарь. Записки о войне с галлами. Книги вторая, третья и четвертая. С введением и комментариями С.И. Соболевского. – М.: Изд-во литературы на иностранных языках, 1946/ М.: Русский Фонд Содействия образованию и Науке, 2011.

[40]См.: А.С.Пушкин. «Маленькие трагедии». Любое издание.

[41]Ср.: «Рай рассеян по всей земле и оттого его трудно признать. Надо соединить его рассеянные черты – заполнить форму» [Novalis. Bd. III, S. 447, № 929]

[42] Лосев А.Ф. История античной эстетики. Поздний эллинизм. – М.: Искусство, 1980. С. 202.

[43] Новалис. «Цветочная пыльца» [Novalis. Bd. II, S. 450, № 84]. Важным отличием от ренессансных поэтических приемов явилось то, что романтические обертона теряли свои противопоставления – антитеза «свой/чужой» снималась благодаря установке на «остранение» (термин, закрепленный Шкловским в советском литературоведении в 20-е гг. XX века, видно был заимствован у Новалиса), методом «отторжения» от себя идей и фактов ради образности, благоухающей лотосом.

[44] Ср.: «Поиск оригинальности – грубый ученый эгоизм. Кто не обращается с каждой чужой мыслью как со своей, а с каждой собственной – как с чужой, – тот не настоящий ученый. Выдвижение новых идей может стать ненужной роскошью… Для подлинного ученого нет ничего своего и ничего чужого» [Novalis, Bd. III, S. 405, № 716]. Собственно, такова тенденция современного образования, которая стала возможной благодаря опрощению, вводимого Болонской системой, насаждаемой повсеместно, в том числе и у нас.

[45] Меньшикова Е. Рецептивное проклятие «утопии». // Credo New, 2012, № 2, 3.

[46] Кропоткин П. А. Записки революционера. – М.: Московский рабочий, 1988. С. 283.

[47] Там же.

[48] Б. Брехт. Трехгрошовая опера. Любое издание.

[49] Гай Юлий Цезарь. Указ. Соч. С. 78. [Caesaris, Liber Quartus, XIX].

[50] Ср.: «… очень многие из них были перебиты, уцелевшие бросились в воду и погибли, не справившись ни со своим страхом и утомлением, ни с силой течения…» (Гай Юлий Цезарь. Указ. Соч. С. 78. [Caesaris, Liber Quartus, XV].

[51] Sartr, J.-P., Situations, II, P. 316

[52] Там же. С. 313.

[53] Мночисленные лобби Закона «согласия» (возраста вступления в половые связи) – Австрия (14), Албания (14), Болгария (14), Босния и Герцеговина (14), Венгрия (14), Германия (14), Греция (15),  Македония (14), Хорватия и Черногория (14), Эстония (14), Франция (15), Китай (14), Япония (13), Йемен (9), Филиппины (12), Аргентина, Юж. Корея (13), Индия, Великобритания, Шотландия, Норвегия, Россия и др. – 16,  США и Мальта (18).

[54] По принципу: Маугли однажды – Маугли навсегда.

[55] Возраст «невзрослости» в два раза превышает возраст «откупоривания бутылки» – алкоголь разрешен с 21/22 лет.

[56] Глюксман Кристина. Ж.-П. Сартр и левачество. // [Glucksmann, Christine “ J.-P. Sartr  et le Gauchisme esthetique“//”La nouvelle oritique”, № 173-174; Mars 1966] // Сборник «социологические проблемы искусства. – М.: Институт Философии Академии Наук СССР, 1968. С. 73-74.

[57][Sartre, J.-P. Situations. II, p. 130] Цит.: Глюксман Кристина. Ж.-П. Сартр и левачество. Указ. изд. С.74.

[58] Альфред Шнитке подписал свою партитуру тройной ферматой – получилось «кричащая тишина».

[59] На момент войны даже не был генералом – но сенатором, проконсулом и легатом (руководил легионом).

Loading